Глава четвертая ПОВЕРХ БАРЬЕРОВ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава четвертая ПОВЕРХ БАРЬЕРОВ

Имперский министр иностранных дел шутливо заметил, что господин Сталин, конечно же, напуган Антикоминтерновским пактом меньше, чем Лондонское Сити и мелкие английские торговцы. А то, что думают об этом немцы, явствует из пошедшей от берлинцев, хорошо известных своим остроумием, шутки, ходящей уже несколько месяцев, а именно: «Сталин еще присоединится к Антикоминтерновскому пакту».

Из записи беседы Риббентропа со Сталиным и Молотовым в ночь с 23 на 24 августа 1939 г.

Общие геополитические интересы – это мощные узы, и они неумолимо влекли старых врагов, Гитлера и Сталина, друг к другу.

Генри Киссинджер, 1995 г.

После банкета

Официальные дипломатические приемы – не самое подходящее место для серьезных разговоров, которые могут круто изменить ход если не истории в целом, то отношений между странами. Однако подчеркнутое внимание Гитлера к советскому полпреду Алексею Мерекалову во время церемониального обхода дипкорпуса на новогоднем приеме в новой рейхсканцелярии 12 января 1939 г. вызвало почти что панику среди английских и французских дипломатов. Разговор фюрера с полпредом сразу же стал предметом спекуляций во многих столицах. Однако опубликованные впервые в 1990 г. записи официального дневника Мерекалова, немедленно сообщенные телеграммой в Москву, свидетельствуют, что содержание их краткой беседы было совершенно ординарным и не выходило за рамки протокола. «Гитлер подошел ко мне, поздоровался, спросил о житье в Берлине, о семье, о моей поездке в Москву, подчеркнув, что ему известно о моем визите к Шуленбургу <германский посол в СССР. – В.М.> в Москве, пожелал успеха и распрощался. За ним подходили по очереди: Риббентроп, Ламерс <шеф Имперской канцелярии Ганс Ламмерс. – В.М.>, ген. Кейтель, Майснер <шеф Канцелярии рейхспрезидента Отто Мейснер – В.М>. Каждый из них поддержал 3-5 минутный разговор в знак внимания. Внешне Гитлер держался очень любезно, не проявляя какой-либо непризяни или сухости и, несмотря на мое плохое знание немецкого языка, поддерживал разговор со мной без переводчика».[219] Поэтому представляются совершенно безосновательными предположения, что полпред не понял что-то из сказанного Гитлером (надо было бы – перевели бы немедленно!) или, напротив, услышав нечто важное, «побоялся» сообщить об этом в Москву. Из позднейших личных записей Мерекалова известно, например, что фюрер также посоветовал ему посетить берлинские музеи – поистине информация стратегической важности.

Важно было не содержание разговора, но сам факт внимания Гитлера к представителю СССР, отношение к которому германских официальных лиц ранее было подчеркнуто пренебрежительным. И этот знак не прошел мимо внимательных наблюдателей, как и отсутствие традиционных антисоветских выпадов в программной речи фюрера 30 января. Интересно, что сам Гитлер 22 августа – накануне заключения советско-германского пакта о ненападении – говорил своим генералам, что прилагал усилия к соглашению с Москвой, начиная именно с этого банкета.[220] Насколько далеко идущими были его замыслы во время подчеркнуто любезного разговора с Мерекаловым на новогоднем приеме, сказать трудно. Однако весь этот небольшой спектакль был заранее подготовлен, о чем свидетельствует краткая заметка из архива адъютанта Гитлера с основными данными о полпреде: фюрер строил светский разговор с ним точно по этим записям.[221]

Другой банкет, на котором произошли не менее знаменательные в свете нашей темы события, состоялся вечером 19 апреля того же 1939 г. в лучшем отеле Берлина «Адлон». Столица с большим размахом праздновала пятидесятилетие «обожаемого фюрера», находившегося в расцвете сил и зените славы: здравицы, парады, банкеты, растроганные ветераны нацистского движения и обилие иностранных гостей, включая японцев.[222] Сохранилась фотография, на которой Гитлер и Сиратори пожимают друг другу руки (впервые?), а между ними видна невысокая, коренастая фигура улыбающегося Осима.

В ночь с 19 на 20 апреля, как только закончился прием, Риббентроп уединился для разговора с японскими послами. Посетовав на то, что согласие Токио на предложения Берлина и Рима о заключении военно-политического союза до сих пор не получено, он многозначительно заметил, что в таком случае у Гитлера есть единственный выбор – экстренно нормализовать отношения с Советским Союзом. Риббентроп пояснил, что Великобритания и Франция пытаются создать общий фронт против Германии и Италии с участием СССР и что Германии ничего не останется, как сорвать этот план, сделав вчерашнего врага союзником. Затем министр поделился с собеседниками своей заветной идеей континентального блока «от Гибралтара до Иокогамы» (его собственное выражение), что, разумеется, было невозможно без советского участия.

Сиратори вернулся со встречи взволнованным. В ответ на легкомысленную реплику Осима: «Пойдем-ка выпьем», – он задумчиво проговорил: «Выпивать сейчас не время». Несмотря на то, что был уже четвертый час утра (встреча министра с послами продолжалась с двух до трех пополуночи), дипломаты и военные собрались в номере у Сиратори, чтобы обсудить последние новости. Сиратори сказал: «Предупреждение Риббентропа о германо-советском сближении полностью соответствует моим давним предположениям. Это несомненная правда, надо немедленно сообщить домой». Осима отмахнулся от сказанного, посчитав это очередным германским блефом, не стоящим внимания, на что Сиратори заметил: «Ты – сын военного министра, тебе этого не понять. А я – сын крестьянина из Тиба». В итоге военный атташе в Риме Арисуэ и его коллега в Берлине Кавабэ по настоянию Сиратори все же подготовили доклад, отразивший разноречивые мнения послов, который, по утверждении обоими, был отправлен в Токио.[223]

Сообразительный сын крестьянина (точнее, состоятельного фермера самурайских кровей) оказался прав: Риббентроп не блефовал, хотя, несомненно, хотел подстегнуть медлительных партнеров, рассчитывая на немедленную реакцию Токио. Однако министр Арита сообщение послов проигнорировал, как будто его и не было, – тем более, между самими послами не было единства мнений. Что касается премьера Хиранума, то вообще неизвестно, было ему доложено об этом или нет.

Одновременно Арита получил еще одно предупреждение о возможности скорой нормализации советско-германских отношений – на сей раз от британского посла Крейги. Логично предположить, что тот, акцентируя внимание министра на «двойной игре» Берлина, хотел внести раскол в ряды потенциальных союзников. По воспоминаниям посла, Арита воспринял (или сделал вид, что воспринял) это известие как провокационный ход и поначалу пропустил его мимо ушей, но потом запросил своих послов в Берлине и Москве. Когда «фанатично прогерманский» посол Осима уверил его в невозможности такого сближения, министр успокоился, чтобы несколькими месяцами позже в полной мере оценить двуличие Гитлера и Риббентропа.[224] Это утверждение выглядит более правдоподобным, поскольку Осима упорно отказывался верить в нормализацию советско-германских отношений даже тогда, когда Риббентроп сообщил ему, что летит в Москву подписывать договор с «Советами».

Арита продолжал придерживаться выжидательной тактики, не снискавшей ему ничьих симпатий. Отсутствие решения было закономерно воспринято и Германией, и Италией как отказ. Судьба кабинета Хиранума, зависевшая от способности прийти к консенсусу, висела на волоске. Встревоженный известиями из Токио о возможности правительственного кризиса, Риббентроп потребовал от Отта выяснить наконец-то позицию правительства, пояснив: «Я, чтобы ускорить окончательное выяснение вопроса, заявил Осима и Сиратори, который находился в Берлине в связи с днем рождения фюрера, что я должен узнать об окончательном решении японского правительства, будь оно положительное или отрицательное <выделено мной. – В.М.>, до выступления фюрера, которое намечено на 28 апреля. Оба посла телеграфировали об этом в Токио… Прошу тщательно следить за положением дел на месте и систематически телеграфировать об этом».[225] 26 апреля Отт посетил вице-министра иностранных дел Савада и передал ему настоятельную просьбу Риббентропа «определиться». Депеши, циркулировавшие между Токио и Берлином, похоже, разминулись: 23 апреля Арита сообщил послам, что новых уступок по известным позициям (направленность пакта против СССР и вопрос об оказании Японией военной помощи партнерам по договору) нет и не предвидится. Сиратори и Осима ответили, что это неприемлемо и попросили о своей отставке, поставив в известность об этом Риббентропа и Аттолико. В разговоре с последним Сиратори заметил, что, по его личному мнению, Япония все равно присоединится к пакту, хотя Арита и морскому министру Ёнаи как его непримиримым противникам придется подать в отставку. Однако оба министра думали совершенно иначе, нежели «мятежные послы», которым было велено оставаться на своих местах.

Недовольные постоянными проволочками японского правительства, Гитлер и Муссолини все чаще подумывали о заключении двустороннего союзного договора, идею которого поддерживал Риббентроп и – неохотно – Чиано. Министры договорились встретиться в первой декаде мая для окончательного обсуждения вопроса и хотели знать окончательный ответ Японии хотя бы до этого момента, о чем Чиано прямо сказал Сиратори 27 апреля. В тот же день в Токио конференция пяти министров решила не отказываться от переговоров и вернулась к идее посланий премьера Гитлеру и Муссолини, сообщив об этом в Берлин и Рим. Сиратори воспрянул духом, но Чиано, которого он немедленно поставил в известность, не разделяя его энтузиазма, решительно потребовал ответа до своей встречи с Риббентропом 6 мая. 28 апреля Хиранума представил министрам проект послания фюреру и дуче, разработанный на сей раз им самим или кем-то из его помощников, но не в МИД. Заявляя, что Япония окажет Германии и Италии военную помощь в случае войны не только с СССР, премьер, в явном согласии с позицией армии, постарался ослабить прежние оговорки относительно условий и времени этой помощи, чем вызвал недовольство Арита.

Окончательный вариант (японский и французский тексты) был принят конференцией 2 мая. 4 мая Арита официально сообщил его послам Отту и Аурити, которые немедленно передали текст по назначению, но оба снабдили его весьма скептическими комментариями. И на Риббентропа, и на Чиано послание произвело неблагоприятное впечатление. Так, итальянский министр оценил документ как «очень слабый» и прямо сказал об этом Сиратори, «но посол предупредил меня, что сейчас трудно идти дальше и что мы достигли переломного момента <в оригинале по-английски: breaking point. – В.М.> [226]». Пытаясь выйти из заколдованного круга, начальник бюро договоров МИД Германии Гауе вместе с японскими дипломатами в Берлине попытался выработать еще один компромиссный вариант, известный как «план Гауса». Его целью было привязать Японию к «оси» через обязательство формально участвовать в войне на стороне Германии и Италии пусть даже без оказания конкретной военной помощи. Осима утверждал, что подлинным инициатором плана был он, хотя представить его должна была германская сторона. 3 мая он телеграфировал текст плана и свои пояснения в Токио. Итагаки полностью согласился с ним и 6 мая отправился к Арита, недвусмысленно потребовав от него одобрить проект. Министры проговорили около семи часов, даже не прерываясь на обед (это уж совсем не по-японски!), но так и не пришли к согласию. 5 мая Арита известил Осима о своем мнении и мнении Хиранума, в которых, однако, не было ничего нового. 7 и 9 мая конференция пяти министров обсуждала план, снова не придя ни к какому решению. После этого кто-то будет утверждать, что кабинет Хиранума делал ставку на союз с Германией и Италией?! Или что в Японии была диктатура?!

Пока в Токио продолжались бесплодные разговоры, в Европе принимались кардинальные решения. В пятницу 28 апреля Гитлер выступил с программной речью перед рейхстагом, лишив государственных мужей всего мира спокойного уик-энда. Оповестив мир о разрыве англо-германского морского соглашения 1935 г. (первый дипломатический триумф Риббентропа!) и польско-германской декларации о дружбе и ненападении 1934 г., он тем не менее заявил о готовности нормализовать отношения с Великобританией, если она «с пониманием» отнесется к интересам Германии, в очередной раз обрушился с нападками на Польшу, но демонстративно воздержался от выпадов против СССР, что сразу же было отмечено аналитиками как признак «потепления» советско-германских отношений. Попутно Гитлер высмеял речь Рузвельта от 14 апреля с призывом к нему и к Муссолини дать гарантии о ненападении нескольким десяткам стран. 3 мая Риббентроп вызвал Осима и сообщил ему, что отправляется в Италию на встречу с Чиано для обсуждения перспектив укрепления «оси», то есть подготовки альянса двух, а не трех держав. 4 мая Литвинов был заменен на посту наркома иностранных дел председателем Совнаркома Молотовым, что было единодушно воспринято как предупреждение Лондону и Парижу, явно не стремившимся к диалогу с Москвой, и как шаг навстречу Германии. 6-7 мая в Милане состоялась встреча Риббентропа и Чиано, итогом которой стало объявление о предстоящем заключении двустороннего договора с целью согласованного ведения политики в Европе.

О причинах отставки Литвинова существует множество мнений и версий. В совершенно секретной телеграмме Сталина главам советских дипломатических миссий за рубежом ее причиной прямо называется «серьезный конфликт» Литвинова и Молотова «на почве нелояльного отношения т. Литвинова к Совнаркому»; сообщается, что Литвинов сам подал в отставку, но суть конфликта не раскрывается.[227] «Историческая справка» Совинформбюро «Фальсификаторы истории» 1948 г. подробно излагает официальную версию: «Чтобы запутать читателя и одновременно оклеветать Советское Правительство, американский корреспондент Нил Стэнфорд утверждает, что Советское Правительство стояло против коллективной безопасности, что М.М. Литвинов был смещен с поста Наркоминдела и заменен В.М. Молотовым потому, что он проводил политику укрепления коллективной безопасности. Трудно представить что-либо более глупое, чем это фантастическое утверждение. Понятно, что М.М. Литвинов проводил не свою личную политику, а политику Советского Правительства. С другой стороны, всем известна борьба Советского Правительства и его представителей, в том числе М.М. Литвинова, за коллективную безопасность в течение всего предвоенного периода. Что касается назначения на пост Народного Комиссара Иностранных Дел В.М. Молотова, то совершенно ясно, что в сложной обстановке подготовки фашистскими агрессорами второй мировой войны, при прямом попустительстве агрессоров на войну против СССР со стороны Великобритании и Франции, за спиной которых стояли Соединенные Штаты Америки, необходимо было иметь на таком ответственном посту, как пост Народного Комиссара Иностранных Дел, более опытного <? – В.М.> и более популярного в стране политического деятеля, чем М.М. Литвинов».[228]

Можно предположить, что отставка имела отчасти символический характер, продемонстрировав отказ от антигерманской, проатлантистской дипломатии и от доктрины «коллективной безопасности», провал которых стал очевиден после поражения испанских республиканцев и заключения Мюнхенского соглашения. К тому времени влияние Литвинова упало до минимума: «Я теперь не более чем посыльный», говорил он американскому журналисту Л. Фишеру в сентябре 1938 г. в Женеве. Значительная часть обязанностей и полномочий наркома перешла к его заместителю В.П. Потемкину, бывшему полпреду в Италии и Франции. На основании неопубликованных германских документов польский историк С. Дембски делает вывод: «Назначение Молотова на должность главы внешнеполитического ведомства обозначало, по мнению немцев, установление контроля Сталина над внешней политикой Советского Союза. Молотов, в понимании германских дипломатов, был только фигурантом: практической работой комиссариата должен был управлять Потемкин».[229] Однако уже ближайшие месяцы показали полную несостоятельность подобных прогнозов: Молотов сразу же и самым активным образом включился в работу НКИД, откуда годом позже Потемкин был вообще удален на должность наркома просвещения с поручением возглавить написание «Истории дипломатии» (в 1943 г. он был избран академиком). Вряд ли необходимо говорить о том, что контроль за внешней политикой СССР как был, так и оставался исключительно в руках Сталина.

Официальный Токио продолжал делать вид, что ничего не происходит. Утром 13 мая Риббентроп принял Осима и сделал ему последнее дружеское предупреждение, что «германское и итальянское правительства намерены без каких-либо изменений продолжать свою прежнюю политическую линию в отношении Японии» и что «трехсторонним переговорам Берлин-Рим-Токио подписание германо-итальянского союзнического пакта не нанесет никакого ущерба», но «ни от германского, ни от итальянского правительства не зависит тот факт, что заключение тройственного пакта так затянулось». Он даже подсказал своему собеседнику выход: «Германское и итальянское правительства высказывают настоятельное пожелание, чтобы японское правительство в скором времени приняло свое окончательное решение, с тем чтобы можно было тайно парафировать тройственный пакт одновременно с подписанием германо-итальянского пакта».[230] 15 мая рейхсминистр поручил Отту дать необходимые разъяснения заинтересованным лицам в Токио и прежде всего лично военному министру, а Вайцзеккер отправил ему очередной скорректированный проект.

Особую активность проявил в эти дни Сиратори, бомбардировавший Арита подробными телеграммами о положении в Европе и о задачах «оси» в деле противостояния атлантистским державам, угроза со стороны которых все усиливается. Похоже, он был уверен, что Токио не упустит последний шанс: подписание германо-итальянского пакта было официально назначено на 22 мая. Счет шел на дни. Риббентроп настаивал на скорейшем привлечении Японии в союз, но не собирался откладывать пакт с Италией. Чиано в меморандуме для Муссолини скептически заметил, что считает попытки своего германского коллеги бессмысленными, поскольку «японцы не примут за шесть дней решение, которое они не могут принять шесть месяцев». Однако Арита, похоже, никуда не торопился. 19 и 20 мая конференция пяти министров заседала почти непрерывно, чтобы успеть отправить инструкции послам до 22 мая. Армия была уверена, что победа за ней, поскольку 19 мая ей удалось достичь принципиального согласия с флотом. На следующий день Итагаки передал Отту письменное заявление для Риббентропа о желательности «присоединения Японии к военному <выделено мной – В.М.> пакту», что позволило бы осуществить секретное парафирование альянса трех одновременно с германо-итальянским договором.

Но и на этот раз ожиданиям сторонников альянса не суждено было сбыться. Арита добился того, что составление новых инструкций поручили ему и премьеру, т.е. противникам военно-политического союза с взаимными обязательствами, и что в них было включено принципиальное положение о нейтралитете Японии в случае войны ее партнеров только с Великобританией и Францией. Он снова предложил официально отозвать заявление Осима об обязательном вступлении Японии в войну. Это вызвало возражения уже не только Итагаки, но и Ёнаи, хотя последний явно стремился только к «сохранению лица» [Негативное отношение Ёнаи в 1938-1939 гг. к военному союзу с Германией, чреватому конфликтами как с США и Великобританией, так и с СССР, убедительно показано в книгах его биографа М. Такада.]. Из-за самоуправства Осима заявление получило официальный статус и обещало слишком много, чтобы от него можно было отказаться просто так, без ущерба для национального престижа. Результатом стал очередной документ в духе «дипломатии разведенной туши».

Реакцией Берлина и Рима на последнее решение Токио было полное разочарование. 22 мая в столице Рейха Риббентроп и Чиано подписали долгожданный договор о дружбе и союзе, получивший торжественное название «Стального пакта». Напомню его содержание:

«Статья I. Договаривающиеся Стороны будут находиться в постоянном контакте друг с другом, с тем чтобы согласовывать свои позиции по всем вопросам, касающимся их взаимных интересов или общего положения в Европе.

Статья II. В случае если взаимные интересы Договаривающихся Сторон будут поставлены под угрозу какими-либо международными событиями, они незамедлительно приступят к консультациям о мерах, которые необходимо будет предпринять для соблюдения своих интересов. Если безопасность или другие жизненные интересы одной из Договаривающихся Сторон будут поставлены под угрозу извне, то другая Договаривающаяся Сторона предоставит Стороне, находящейся в опасности, свою полную политическую и дипломатическую поддержку с целью устранения этой угрозы.

Статья III. Если вопреки пожеланиям и надеждам Договаривающихся Сторон дело дойдет до того, что одна из них окажется в военном конфликте с другой державой или с другими державами, то другая Договаривающаяся Сторона немедленно выступит на ее стороне в качестве союзника и поддержит ее всеми своими военными силами на суше, на море и в воздухе.

Статья IV. Чтобы в соответствующем случае обеспечить быструю реализацию принятого в статье III союзнического обязательства, правительства обеих Договаривающихся Сторон будут и впредь углублять свое сотрудничество в военной области и в области военной экономики.

Статья V. Договаривающиеся Стороны обязуются уже теперь в случае совместного ведения войны заключить перемирие или мир лишь в полном согласии друг с другом.

Статья VI. Обе Договаривающиеся Стороны осознают значение, которое приобретают их совместные отношения к дружественным им державам. Они решили сохранить эти отношения и в будущем и совместно соответствующим образом учитывать интересы, связывающие их с этими державами.

Статья VII. Этот Пакт вступает в силу немедленно после подписания. Обе Договаривающиеся Стороны едины в том, чтобы первый срок его действия составлял десять лет. Своевременно до истечения этого срока они договорятся о продлении действия Пакта».[231]

Советский Союз от публичной реакции на пакт воздержался. Однако в Токио промолчать не могли. Премьер Хиранума направил поздравления Гитлеру и Муссолини, а МИД выпустил следующее заявление:

«Договор о дружбе и союзе между Германией и Италией, официально заключенный сегодня, является результатом близких отношений между двумя странами, равно как и их особого положения в Европе. Со времени создания оси Берлин-Рим Германия и Италия демонстрировали твердую солидарность в подходе к сложной ситуации в Европе. Особого внимания заслуживает их взаимная поддержка во время «аншлюса», присоединения Богемии и Моравии, восстановления Мемельской области и присоединения Албании. Это осуществилось исключительно благодаря их доброжелательному взаимопониманию и согласованным действиям в духе своих убеждений для достижения своих целей. Существует ли германо-итальянская ось в виде письменного документа или же нет, как до сих пор, это нисколько не уменьшает ее эффективности. Заключение нынешнего договора является большим шагом вперед в деле укрепления политики оси. Отныне оно положит конец любой преднамеренной пропаганде, нацеленной на умаление оси как слабой или уязвимой. Это факт большой важности для будущего Европы, и мы уверены, что в условиях напряженной ситуации в Европе договор станет значительным вкладом в дело мира и прогресса во всем мире.

Внешняя политика Японии основывается на Антикоминтерновском пакте, направленном на искоренение коммунизма, и неизменно направлена на тесное сотрудничество с Германией и Италией в духе этого пакта. Поэтому Япония с особой радостью отмечает, что Германия и Италия, являющиеся ее партнерами по Антикоминтерновскому соглашению, усовершенствовали свои отношения и создали мощный фронт заключением настоящего договора. Мы шлем им наши сердечные поздравления».[232]

Но никакие словеса официальных заявлений не могли скрыть того факта, что Япония осталась в стороне от договора, а значит, и от европейской Большой Политики. В день подписания пакта Сиратори и Осима порознь, но как будто сговорившись (а может, и правда договорились по телефону?), послали Арита малоприятные для министра телеграммы. «Стальной пакт», констатировали послы, закрепил давно сложившуюся систему отношений, присоединение к которой сулило Японии только выгоды, в том числе применительно к урегулированию «Китайского инцидента» – больной вопрос для министра. Правительство же цеплялось за поправки, которые теперь потеряли всякое значение, потому что Берлин и Рим, видя нерешительность Японии, предпочтут иметь дело с Лондоном или с Москвой для достижения своих целей.

В тот же самый день 22 мая полпред в Великобритании Майский, представлявший СССР в Совете Лиги Наций, напомнил с ее трибуны: «Единственный путь, который может положить конец дальнейшему расширению беззакония и хаоса в международных отношениях, неизбежно ведущих в конце концов к европейской и даже мировой войне, – это путь твердого сопротивления агрессии. Из этого, естественно, следует, что жертвам агрессии необходимо оказывать максимально возможную помощь и поддержку. Такова позиция моей страны, которая всегда готова – и это сущность нашей политики – оказывать помощь жертвам агрессии». И – «на радость» Арита – добавил: «Этот принцип полностью применим к вопросу о Китае, который мы обсуждаем сегодня. Китай является жертвой грубой и неспровоцированной агрессии. Он ведет тяжелую и героическую борьбу за свою независимость. Поэтому я считаю, что Совет должен с необходимым вниманием отнестись к просьбе китайской делегации и рассмотреть китайские предложения с максимальным сочувствием».[233] Перед Японией снова замаячил призрак международной изоляции.

Как понять, как истолковать в этих условиях позицию Арита, который продолжал составлять новые варианты поправок и инструкций послам и, казалось, вообще не видел ничего происходящего вокруг – ни в Европе, ни у себя в Токио. Не хотел ни с кем конфликтовать? Ждал, что все «рассосется», «обойдется» само собой? Надеялся на чудо? Тянул время? Но «Стальной пакт» был подписан уже не «разведенной тушью», время которой прошло безвозвратно.

3 июня, после мучительных дискуссий, конференция пяти министров разродилась новым решением, которое два дня спустя было одобрено кабинетом и сообщено в Берлин и Рим. Япония соглашалась на пакт с взаимным обязательством немедленно вступить в войну в случае нападения третьей страны на одного из участников, но выдвинула условия: 1) заключение секретного протокола о том, что ее обязательство немедленного и автоматического вступления в войну не распространяется на конфликт, в котором не участвуют СССР и США; 2) перед подписанием договора японское правительство письменной нотой оговаривает возможность принятия им «особых решений» в «чрезвычайных обстоятельствах» (применительно к обязательствам по пакту) и делает устное заявление об ограниченности своих военных возможностей. Чиано остался просто равнодушен, а Риббентроп выступил против.[234] Когда 16 июня Осима, Сиратори и Аттолико собрались у него в Далеме для «большого совета», рейхсминистр категорически заявил о неприемлемости любых письменных заявлений об ограниченности действий сторон, добавив, что так захотят сделать и другие, в результате чего союз превратится в фарс. Лучше не подписывать никакого договора, заключил он, чем подписывать неполноценный. Японские дипломаты с грустью согласились, поскольку ничего более им не оставалось. Еще один раунд окончился ничем, только теперь Японии это можно было засчитать как бесспорное поражение.

Двойные стандарты и мюнхенские парадоксы

Последнее предвоенное лето было богато сюрпризами, точнее, тем, что могло сюрпризами показаться. На самом деле, все или почти все можно было предвидеть и просчитать заранее. Кому-то это удалось, кому-то нет. Тот факт, что все крупные державы вели многосторонние переговоры, с началом войны стал поводом для взаимных обвинений в двуличии и нежелании сотрудничать на благо мира. Но едва ли эти обвинения можно считать искренними, потому что каждая сторона стремились заручиться поддержкой потенциальных союзников, а многие – еще и не увеличивать число потенциальных противников. «Однако схожие действия СССР почему-то всячески осуждаются, а Англия и Франция, видимо, имеют некую исключительную индульгенцию, которая заранее оправдывает любые их действия. На наш взгляд, здесь мы имеем дело с беспардонным двойным стандартом в оценке схожих действий разных стран на мировой арене».[235]

Японский посол в Лондоне Сигэмицу считал двойную игру британского правительства – открытые переговоры с Советским Союзом для давления на Германию и тайные переговоры с Германией – вполне естественной и объяснимой.[236] Германия, стремясь ускорить нормализацию отношений с СССР, предложила свое посредничество в урегулировании японо-советских отношений, в частности, пограничного конфликта на реке Халхин-Гол, который перерос, благодаря действиям командования Квантунской армии и военного министра Итагаки, в настоящую локальную войну. Япония поддерживала неплохие отношения с Польшей: Арита по-прежнему смотрел на нее как на возможный противовес Советскому Союзу на его западной границе и был не прочь примирить Варшаву с Берлином, но общественное мнение Японии в вопросе о Данциге было явно на стороне Германии.[237] Италия, всеми силами стремившаяся остаться вне надвигающейся войны, вызвалась помочь Берлину в нормализации отношений с Москвой, хотя практически мало что могла сделать.[238]

Долгие и трудные японо-британские переговоры по поводу «тяньцзинского кризиса» завершились совместным заявлением Арита-Крейги от 22 июля 1939 г.: «Правительство Его Величества в Соединенном Королевстве полностью признает нынешнее положение в Китае, где происходят военные действия в широком масштабе, и считает, что до тех пор, пока такое положение продолжает существовать, вооруженные силы Японии в Китае имеют специальные нужды в целях обеспечения их собственной безопасности и поддержания общественного порядка в районах, находящихся под их контролем, и что они должны будут подавлять или устранять любые такие действия или причины, мешающие им или выгодные их противникам. Правительство Его Величества не имеет намерений поощрять любые действия или меры, препятствующие достижению японскими вооруженными силами упомянутых выше целей».[239] Совершенно очевидно, что Англия готовилась к войне в Европе и хотела обеспечить свою безопасность на Дальнем Востоке. Коммунистическая и леволиберальная антияпонская пропаганда немедленно окрестила заявление «дальневосточным Мюнхеном», что едва ли справедливо, особенно если судить по результатам. Ведь всего через четыре дня, 26 июля, Соединенные Штаты – согласно советской историографии, соучастник «умиротворения» – объявили о денонсации торгового договора с Японией, поставив ее экономику в тяжелое положение. Результатом стали обострение отношений не только с Вашингтоном, но и с Лондоном, прекращение переговоров и новая вспышка ксенофобских настроений в Японии.

Окончательно убедившись, что от Польши не добиться мирного удовлетворения германских требований о возвращении Данцига в Рейх и о режиме «Польского коридора», Гитлер в начале 1939 г. принял решение силой покончить с «польской проблемой» и стереть с карты Европы еще одного «версальского ублюдка» (выражение, употреблявшееся Пилсудским по адресу Чехословакии). Воинственные речи маршала Рыдз-Смиглы и министра иностранных дел Бека, а также антигерманский тон варшавской печати (на этот раз, как показал Д. Хоггэн на основе сравнительного анализа польской и германской прессы, кампания взаимной ненависти началась не в Берлине) свидетельствовали о невозможности компромисса. Нереальность «нового Мюнхена», т.е. выхода из кризиса путем многосторонних переговоров, стала очевидной, особенно после британских «гарантий» Варшаве 31 марта. Гитлер решил воевать, но хотел избежать войны одновременно против Великобритании, Франции и СССР. Поэтому он придавал такое значение улучшению отношений с Москвой – трудному предприятию с непредсказуемым результатом, которое, однако, могло завершиться быстрым принятием решения со стороны Сталина, обладавшего, как и сам фюрер, неограниченной властью. Германо-советский диалог увенчался успехом, прежде всего благодаря взаимному желанию сторон договориться друг с другом.

До недавнего времени история советско-германских переговоров была известна лишь фрагментарно, т.к. почти все советские документы оставались не только неопубликованными, но тщательно засекреченными. Волей-неволей основными источниками служили сборник «Нацистско-советские отношения, 1939-1941» (1948 г.) и многотомные «Документы внешней политики Германии», выпущенные на немецком и английском языках по материалам трофейных германских архивов.[240] Первый сборник помимо исторических, несомненно, преследовал и пропагандистские цели: показать двуличие «красной» дипломатии и экстраполировать довоенные события на период «холодной войны». На это последовал немедленный ответ в виде официальной «исторической справки» Совинформбюро «Фальсификаторы истории» (авторы – Б.Е. Штейн и В.М. Хвостов) и двухтомника «Документы и материалы кануна второй мировой войны», включавшего документы из архива МИД Германии и личного архива посла Дирксена, которые оказались в руках Советской армии. Однако и хлесткая «справка», и содержательный сборник выглядели ответом по принципу «а у вас негров вешают», потому что о советско-германских переговорах там ничего по существу не говорилось.

Советские авторы, особенно Б.Е. Штейн и И.М. Майский, подвергли публикацию Госдепартамента аргументированной критике за односторонность (естественно, ведь там были опубликовны документы только германской стороны!) и тенденциозность отбора документов. С последним можно согласиться, т.к. документы в нем начинаются с 17 апреля 1939 г., а о более раннем периоде не говорится вовсе. Однако ничего позитивного за этой критикой не последовало. Советские документальные публикации начались только в разгар «перестройки» и закончились в 1998 г. с выходом третьей, завершающей части тома XXIII «Документов внешней политики», издание которых было приостановлено в 1977 г., т.к. подошло к «роковому» 1939 г. Дальше была тишина…

Возможно, что-то важное еще лежит в архивах, дожидаясь своего часа. Но уже сегодня, опираясь на документы обеих сторон, мы можем воссоздать историю переговоров в Берлине и Москве, которые завершились подписанием двух договоров между наиболее могущественными державами евразийского континента. В этом нам повезло больше, чем тем историкам, которые писали свои работы до середины девяностых годов: сошлюсь хотя бы на основательную книгу И. Фляйшхауэр «Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии», вышедшую в 1990 г. в ФРГ и в следующем году в СССР. Однако наличие таких работ снова избавляет от необходимости многих повторов, поскольку мы говорим об «оси» Берлин-Москва-Токио, а не обо всей истории дипломатии трех стран в указанный период.

В дальнейшем нас будут интересовать конкретные вопросы. Как Советский Союз и Германия смогли прийти от открытой конфронтации (последняя вспышка – резкая реакция Москвы на аннексию Чехо-Словакии) к взаимопониманию? Кто этому способствовал? Когда и как было принято решение заключить пакт о ненападении? Какое значение он имел для обеих стран? Какова была реакция на него Японии – потенциального «третьего»?

Предвидя возможную критику, я все-таки избираю отправной точкой разговор Гитлера с советским полпредом на новогоднем приеме в рейхсканцелярии. Да, до того были зондажи германских настроений при участии Радека, Крестинского и Енукидзе. Да, была широко задуманная, но окончившаяся ничем (т.е. неудачей) миссия Давида Канделаки, торгпреда в Берлине в 1935-1937 гг., который с прямой санкции Сталина вступил в контакт с президентом Рейхсбанка Шахтом и другими высокопоставленными лицами. Эту историю убедительно реконструировал Л.А. Безыменский, отметивший противодействие Литвинова любым попыткам достижения даже не сотрудничества, а всего лишь взаимопонимания с нацистами.[241] В 1937 г. Сталин, недовольный итогом затеянной им же макиавеллистской игры, жестоко расправился со всеми участниками, отправив их на расстрел и в лагеря как «немецких шпионов». Повезло только полпреду Сурицу, атлантисту и единомышленнику Литвинова, – он был переведен в Париж на смену Потемкину, потом отозван и благополучно умер в своей постели в 1952 г., незадолго до самого Хозяина.

Замечу, что назначение еврея Сурица полпредом в нацистскую столицу на смену еврею Хинчуку выглядело вызовом, хотя Суриц был, бесспорно, опытным и талантливым дипломатом, с которым охотно общались представители рейхсвера и деловых кругов. Вообще таких «странных» назначений в дипломатической истории тех лет немало. Чем руководствовался Рузвельт, назначая послом к Гитлеру Уильяма Додда, профессора-историка и убежденного либерала-антинациста? Чем руководствовался он же, направляя послом в Лондон ирландца-католика Джозефа Кеннеди? Или Сталин, который по заключении первого пакта с Германией отозвал из Берлина не только полпреда-хладобойщика Алексея Мерекалова, но и советника полпредства Георгия Астахова, без которого не было бы никакого пакта (о нем ниже), и назначил им на смену директора текстильного института Александра Шкварцева, а в Токио – профессора-ихтиолога Константина Сметанина? Из всех аргументов в пользу того, что Сталин на самом деле не стремился к созданию «оси» Берлин-Москва-Токио этот – лично мне – представляется самым убедительным.

Трудно сказать, означал ли погром «немецких шпионов» в 1937-1938 гг. изменение дипломатической ориентации Советского Союза, но о недовольстве Хозяина он свидетельствовал очевидно. В 1938 г. весы качнулись вновь: в решающую фазу вошла Гражданская война в Испании, не затихал конфликт в Китае, наконец, случился судетский кризис. Во всех этих случаях советская дипломатия, которая снова попыталась прибегнуть к арсеналу «коллективной безопасности», была – или, по крайней мере, выглядела – откровенно неэффективной.

Если вызов Гитлера послевоенному «диктату» победителей и его реализация в Мюнхене продемонстрировали непрочность версальской системы, так сказать, с внешней стороны, то последовавший за этим крах Чехословакии – как впоследствии Польши – показал ее внутреннюю слабость. Не умаляя ответственности Гитлера, точнее, всего германского руководства, за агрессивную внешнюю политику – в отличие от Муссолини, нацисты имели достаточно сил, чтобы не изображать миролюбие, – приходится признать, что главной, или по крайней мере, наиболее глубинной причиной Второй мировой войны было не их абстрактное «стремление к мировому господству», относящееся к туманной области идеологем, но сам Версальский договор. Рискну охарактеризовать мюнхенское соглашение как пример «похабного», по выражению Ленина, но необходимого на тот момент мира, который в любом случае лучше, чем война. Если бы Франция и СССР оказали Чехословакии военную помощь, это привело бы к многостороннему военному конфликту с небезусловным исходом, когда, по мнению автора этих строк, ни одна из сторон не могла рассчитывать на скорую и решительную победу.

На основании анализа количественных характеристик военного потенциала возможных противников М.И. Мельтюхов делает решительный вывод: «В любом случае осенью 1938 г. Франция, Чехословакия и СССР обладали вооруженными силами, способными нанести поражение Германии».[242] Да, по мнению многих германских военных и политических лидеров, не исключая самого фюрера, собственно военного потенциала Германии на тот момент было недостаточно для нанесения поражения франко-советско-чехословацкому блоку.[243]

Однако необходимо учесть как минимум еще пять факторов, которые на тот момент были очевидны для Гитлера.

Во-первых, это несомненно высокий, несмотря на недостаточную материально-техническую готовность к войне, боевой дух не только вермахта, но и большинства гражданского населения Германии (потенциальные резервисты и рабочие ВПК), а также многочисленных «фольксдойче» за пределами Рейха, которые жаждали воссоединиться с «фатерляндом» не только по патриотическим, но и по экономическим причинам. Конечно, можно отнести «боевой дух» к нематериальным факторам, но, скажем, во французской армии он, по мнению многих в самой же Франции, был далеко недостаточен, что трагическим образом подтвердилось весной – летом 1940 г. Об этом убедительно говорил, например, лидер Французской народной партии Жак Дорио в книге «Переустроить Францию», вышедшей в апреле 1938 г. Позднейшая репутация Дорио как пособника нацистов не должна вводить нас в заблуждение. В этой книге он дает последовательный и убедительный анализ кризиса, в котором находится страна; выступает за разрыв договоров с СССР и Чехословакией, чреватых вовлечением Франции в европейскую войну; агитирует за нормализацию отношений с Германией и Италией – сильными и недружественными (последнее для него совершенно очевидно) соседями, к тому же заключившими между собой союз; наконец, призывает к перевооружению Франции, считая его важнее любых дипломатических демаршей и политических комбинаций.[244] Добавлю, что на Риомском процессе (1942 г.) бывших французских лидеров – виновников поражения 1940 г. [Суду были преданы премьер-министры Э. Даладье (также министр обороны в кабинете Рейно) и Л. Блюм, главнокомандующий генерал М. Гамелен, министр авиации Г. Ля Шамбр; лидеры «беллицистов» премьер-министр П. Рейно и министр колоний Ж. Мандель были арестованы, но до суда над ними дело не дошло.] – была выявлена и материальная неготовность Франции к войне в 1938-1939 гг. Чехословацкая армия тогда так и не получила возможности проявить себя на поле боя, а Красная армия была если не ослаблена, то, по крайней мере, дезорганизована сталинскими «чистками», – фактор, которому иностранные аналитики придавали очень большое, может быть, преувеличенное значение. Даже если согласиться с оригинальной, но не бесспорной точкой зрения В. Суворова (В.Б. Резуна) о пользе «чисток» для повышения боеспособности РККА, изложенной в книге «Очищение. Зачем Сталин обезглавил свою армию?», положение в ней летом – осенью 1938 г. вряд ли можно назвать стабильным.

Во-вторых, основываясь на данных разведки, включая перехваченные телефонные и телеграфные переговоры между Лондоном и Прагой, Гитлер знал, что Великобритания не окажет противникам Германии военной помощи, несмотря на всю активность чешского лобби.[245] Британское руководство само считало свою армию и страну в целом не готовой к полномасштабной войне на континенте и тем более не собиралось воевать ради защиты и спасения Чехословакии в «версальских» границах. И о том, и о другом говорил газетный магнат лорд Ротермир, сторонник создания мощной авиации и одновременного достижения взаимопонимания с Германией. Сомневался в целесообразности британских «гарантий» Праге и сам премьер Чемберлен, резонно заметивший по этому поводу: «Чехословакия далеко, и непросто представить себе, как Великобритания могла бы выполнить такую гарантию».[246] Интересно, почему эти «географические» соображения не пришли ему на ум в конце марта 1939 г., когда он давал столь же авантюристическую «гарантию» Польше, которую его страна изначально не могла (да и сомнительно, что хотела) защитить? Британский посол в Берлине Гендерсон, сформировавшийся как дипломат в доверсальскую эпоху, подобно Ротермиру и многим другим, считал «ошибкой» само создание чехословацкого государства и задавал своему начальнику Галифаксу риторический вопрос, стоит ли ради него рисковать перспективой долгосрочного англо-германского взаимопонимания, достижение которого он считал своей задачей.[247] История зло пошутила и здесь: Риббентроп в Лондоне и Гендерсон в Берлине стремились – полагаю, вполне искренне и исходя из собственного понимания национальных интересов – ликвидировать основные источники напряжения в отношениях между странами и добиться некоего взаимопонимания, но ни тому, ни другому это не удалось. Более того, именно в их бытность послами (хотя и не исключительно по их вине) произошло ухудшение двусторонних отношений. Идя к одной цели, Гендерсон и Риббентроп добились прямо противоположных результатов, а потом, как говорится, «выспались» друг на друге в своих мемуарах. Гендерсон охарактеризовал Риббентропа как ближайшего, наряду с Гиммлером, подручного Гитлера по «партии войны», которую возглавлял сам фюрер, и назвал рейхсминистра главным виновником войны в Европе, сравнивая его в нелестных выражениях («сочетание тщеславия, глупости и поверхностности») с министром иностранных дел Австро-Венгрии графом Берхтольдом, которого считал ответственным за начало Первой мировой войны четвертью века ранее.[248] Риббентроп, в свою очередь, опроверг многие утверждения британского посла, с книгой которого, вышедшей в 1940 г., имел возможность ознакомиться и которую назвал «пропагандистской писаниной». «Гендерсон по всему своему характеру чувствовал себя орудием классической английской политики и был готов, какова бы ни была причина, брать себе на душу любую неправду, если верил, что служит этим на пользу своей стране».[249] Разумеется, следует помнить, что и Гендерсон, и Риббентроп писали свои мемуары прежде всего для самооправдания, что вынуждает нас относиться к ним с сугубой осторожностью.