Глава 22 Сомнительное избавление

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 22

Сомнительное избавление

Когда я возвратилась в Псков и снова стала получать новости с полей сражений из первых рук от генерала Рузского, командующего армиями Северного фронта, я обнаружила, что эти донесения далеко не утешительны. За линией фронта также продолжался распад. Внезапное назначение Б.В. Штюрмера премьер-министром дало толчок новым пересудам о немецком влиянии. Кроме того, был отстранен от должности Самарин, обер-прокурор Синода, а Владимир, петроградский митрополит, был переведен в Киев. Его пост занял Питирим – доверенный человек и приверженец Распутина.

В июле 1916 года Сазонова уволили с поста министра иностранных дел, и вместе с ним ушла единственная надежда и опора союзников. Его должность была временно доверена Штюрмеру, подозреваемому в прогерманских настроениях.

В сентябре министром внутренних дел был назначен Протопопов. Этот выбор всех поразил. Ставленник Распутина, Протопопов был любопытной и очень спорной фигурой в мире политики.

Приблизительно в это время я впервые услышала, что люди говорят об императорской чете с нескрываемой враждебностью и презрением. Слово «революция» произносилось все чаще и все более открыто; вскоре его можно было услышать повсюду. Война, казалось, отошла на задний план. Все внимание было обращено на дела внутри страны. «Распутин, Распутин, Распутин» – это звучало рефреном; говорили о его ошибках, его шокирующем поведении, его загадочной власти. А власть была огромной; она была как сумерки, опустившиеся на нашу страну и затмившие свет. Как мог такой жалкий мошенник отбрасывать такую огромную тень? Это было необъяснимо, это раздражало, сбивало с толку; это было почти невероятно.

Зима 1916 года была чрезвычайно суровой. Морозы, начавшиеся в ноябре, крепчали с каждым днем. Наша больница очень расширилась, и перед нами встала проблема снабжения. Необходимые материалы, которые сначала были в изобилии, теперь стали дефицитом и более низкого качества; а кое-что было вообще невозможно достать, например резиновые перчатки; даже оперирование гангрены приходилось проводить голыми руками.

Иной раз не хватало присутствия духа, и мы продолжали работать просто в силу привычки. Наши пациенты тоже находились в подавленном состоянии и переносили свои страдания с меньшим терпением. Их отношение к персоналу больницы заметно переменилось, и на фронт они возвращались с нескрываемой неохотой.

Однако Псков не изменился. Дни стояли холодные и солнечные. На реке Великой пилили лед, чтобы заполнить им погреба. Жужжание пил, крики рабочих далеко разносились в прозрачном воздухе. Вереницы крестьянских саней, нагруженных с помощью крючьев огромными голубыми кубами льда, со скрипом поднималась вверх по высокому берегу реки. Мягкий, пушистый снег лежал в полях по пояс. В домах жарко горели в печках сухие дрова, потрескивала мебель и деревянные оконные рамы. Люди старались не выходить на улицу без особой нужды. Редкие пешеходы быстро шагали, высоко подняв воротники и пряча руки в карманы.

Я не боялась холодов. Каждый день ходила в лес на лыжах. Эти прогулки имели для меня особую прелесть. Снега было так много, что, когда я прокладывала путь между деревьев, мне казалось, что я карабкаюсь на их вершины. Ближе к сумеркам солнце становилось огромным огненным кругом, мелькающим за черными стволами, а лиловые тени делались особенно резкими. По дороге домой я наблюдала, как сгущается синий зимний вечер и загораются звезды.

Однажды, возвращаясь с одной из таких прогулок, я услышала сообщение о смерти Распутина. Не помню, кто рассказал мне об этом, но отчетливо помню небывалое волнение в больнице. Никогда не забыть мне и неясные, противоречивые слухи, которые ползли в тот вечер по городу и придавали еще более зловещий оттенок тайному исчезновению этой одиозной фигуры, бывшей объектом столь давней, сильной и всеобщей ненависти, которую теперь обвиняли во всех бедах, выпавших на долю России. Весть о его смерти везде встречали с радостью, даже истеричной; люди на улицах обнимались, как на Пасху, а женщины плакали.

О присутствии Распутина при дворе с 1907 года с немногочисленными отлучками знала вся Россия, но оно приковывало все более заметное внимание людей с начала войны. Теперь, в 1916-м, почти все считали Распутина морально ответственным за все наши неудачи на фронте и все беспорядки внутри страны. Умы, разъеденные критикой и недовольством, сделали его козлом отпущения и объектом для негодования. Люди устали от войны, от напрасных жертв и бесплодных усилий. Русский патриотизм, имеющий, в общем, абстрактный характер, не смог выдержать такого напряжения. Для многих людей Распутин служил оправданием их собственной слабости.

По существу, несмотря на все сплетни, причина его присутствия при дворе и его власти была очень проста. Императрица, которая обожала своего сына, прекрасно знала, что гемофилия, от которой мальчик страдал с рождения, неизлечима и, несомненно, с годами усугублялась. Внутренние кровотечения становились все более частыми; малейший удар мог повлечь смертельный исход, и каждый новый приступ причинял бедному ребенку невыносимые страдания. Казалось, только Распутин мог облегчить их. Поэтому ничего не было странного в том, что императрица считала Распутина своей единственной надеждой и спасителем. В Александровском дворце дни проходили полные уныния. Нервы императрицы, полностью расшатанные от постоянной тревоги, превратили ее в больного человека. Неудивительно, что Распутин стал играть такую большую роль, если понимать, сколь ненормальны условия, в которых она жила, знать об одиночестве, на которое она постепенно обрекла себя, о четырех стенах детской, где в своей маленькой кроватке стонал и метался ее единственный сын.

Постоянно повторяя, что цесаревич не выжил бы без него, Распутин хитро и умело овладел волей императрицы. Но его деспотичная натура не могла удовлетвориться сравнительно скромной ролью домашнего врачевателя, ему было необходимо более широкое поле деятельности.

Теперь, когда многие документы, касающиеся того периода, стали общественным достоянием, можно сказать, что временами советы Распутина не были лишены здравого смысла, который, кажется, от рождения присущ русскому крестьянину. И все же, как и любой другой крестьянин, он питал глубокое и прочное недоверие к дворянам и был убежден, что они не только угнетают народ, но и постоянно мешают ему общаться с царем.

Приобретя влияние, но не обладая большой проницательностью, Распутин начал испытывать свою власть. Он настраивал императрицу против всех, и прежде всего тех людей из ее ближайшего окружения, которые, как ему было известно, ненавидели его и не доверяли ему.

Его клеветнические измышления упали на плодородную почву. Императрица, по натуре робкая и скрытная, не смогла в течение всех лет жизни в России сделать психологию русского человека своей собственной; даже православная вера, которую она приняла с момента своего замужества, и русский язык, который она усердно изучала и говорила на нем лучше многих зарубежных принцесс, не помогли ей понять истинный характер людей, которыми она правила.

К тому же казалось, невезение преследует всякий ее шаг. Сначала каждые два года вместо сына, ожидаемого с таким нетерпением, у нее рождались дочери. И когда, наконец, родился царевич, то оказался пораженным болезнью, которую она сама принесла в свою новую семью.

Это был удар, от которого она никогда не смогла оправиться. Ей казалось, что люди постоянно косятся на нее, особенно те, кто принадлежит к высшим слоям общества; и она не любила их. Воспитанная в большой строгости при небольшом дворе в Германии и находясь под сильным влиянием своей деспотичной бабки королевы Виктории, она с детства познала слепую приверженность чему-либо и была нетерпима к слабостям других людей. Русская аристократия казалась ей распущенной, и если они холодно обращались с ней, то в ответ получали презрение. Она твердо шла своей дорогой доброй христианки, необыкновенной матери и преданной жены. И пока она ограничивалась интересами своей семьи, все шло прекрасно, но как императрицу ее не любили.

Распутин, действуя в своих собственных интересах, переключил ее внимание с домашних на государственные дела, давая им свою собственную интерпретацию. Хитрый мужик использовал приобретенное влияние для того, чтобы, в первую очередь, удовлетворить присущую ему нелюбовь к дворянам. Теперь он мог вовсю позабавиться, злобно стравливая их друг с другом и унижая.

Все, что случилось в России из-за прямого и косвенного влияния Распутина, мне кажется, можно рассматривать как мстительное выражение темной, ужасной, все сметающей на своем пути ненависти, веками носившейся в сердце русского крестьянина по отношению к правящим классам, которые никогда не пытались понимать его или расположить к себе. Распутин был по-своему предан императору и императрице. Он жалел их, как жалеют детей, совершивших оплошность по вине взрослых. Его кажущаяся искренность и прямота нравились им обоим. Его речь – ничего подобного они раньше не слышали – доставляла им удовольствие своим своеобразием и, очевидно, простой логикой. Император сам жаждал более тесного общения со своим народом.

Но, не имея какого бы то ни было образования, будучи непривычным к такому окружению, Распутин очень быстро стал тщеславен от безграничного доверия, которое ему оказывали высокие покровители. Он бесстыдно окружил себя кликой мошенников и авантюристов, которые играли на его низменных инстинктах и вовлекали в сеть интриг, которых он толком не мог понять. Перед теми, кто постоянно был с ним, он начал хвастаться своим положением при дворе в таких выражениях, которые привели к отвратительным сплетням, постепенно распространившимся по всей России. Он вел себя распущенно, любил вино, а когда пил, то хвастался. Таков был человек, который, наверное, в большей степени, чем кто-либо, управлял Россией, – ведь неуравновешенная, больная императрица слепо уступала требованиям единственного человека, кто был способен помочь ей, а император, глубоко привязанный к своей жене, жалел ее и, к сожалению, не имел сил возражать. И кольцо интриг, в которое Распутин вовлек императорскую чету, стягивалось вокруг них с каждым днем все теснее и теснее.

Его смерть наступила слишком поздно, чтобы изменить ход событий. Его ужасное имя слишком тесно ассоциировалось с катастрофой. Те бесстрашные люди, которые убили его, чтобы спасти свою страну, просчитались. Все участники заговора, за исключением князя Юсупова, позднее поняли, что, подняв на него руку ради сохранения старого режима, они на самом деле нанесли ему роковой удар.

Да, Распутина надо было уничтожить, но это следовало сделать раньше и таким образом, чтобы не возбуждать такого шума и крика. Тогда царь и царица никогда не подвергли бы себя унизительной необходимости наказывать своих родственников за убийство, которое принесло всем только радость.

Как я уже сказала, по Пскову ходило несколько версий этого убийства. Среди прочего говорили, что какая-то девушка-простолюдинка, совращенная Распутиным, выследила его и убила несколькими выстрелами из револьвера. Называли даже имя девушки. Подробности этой истории, выдуманной с начала до конца, были настолько правдоподобны, что версия была сразу же принята на веру.

На следующее утро я проснулась от телефонного звонка. Это был князь Шаховской, местный представитель Красного Креста. Он попросил немедленно принять его. Через пятнадцать минут он уже стоял передо мной. Его нервное поведение, возмущенное лицо сразу сказали мне, что у него есть серьезные и безрадостные известия.

– Вам известно, конечно, ваше высочество, что случилось в Петрограде. – Он сделал паузу, теребя перчатки. – Подробности, которые дошли до нас вчера, были ошибочными. Теперь мы знаем, что случилось на самом деле. Россию освободили от Распутина несколько героев, возглавляемых князем Юсуповым. Одним из участников заговора был ваш брат, великий князь Дмитрий.

Я опустила голову, не говоря ни слова. Я ни на минуту не усомнилась, что слышу правду. Все мои мысли устремились туда, к моему брату. Тысячи предположений, как вспышки молний, пронеслись в моем мозгу; память воспроизвела неосторожно оброненные слова, мимоходом произнесенные фразы, обрывки разговоров, услышанные в то или иное время. Наконец я подняла глаза на своего посетителя, который был обеспокоен моим молчанием.

– Известны какие-то подробности? – спросила я. Высохший язык едва ворочался у меня во рту.

– Еще нет, ваше высочество. Труп Распутина не найден. Говорят, что и великий князь, и князь Юсупов арестованы по приказу императрицы. Известно, что вчера император был еще в ставке. Он принял генерала Рузского.

Самообладание начало возвращаться ко мне.

– Это известно в Пскове? – спросила я.

– Да. Вот почему я взял на себя смелость побеспокоить вас так рано. Я боялся, что вы можете узнать об этом случайно… Все остальное убеждает, что смелые действия вашего брата вызывают всеобщее восхищение. Устранение Распутина является величайшим благом для России, – добавил, запинаясь, Шаховской и, видя, что я не знаю, как ответить, ушел.

Мои мысли роились, нагромождаясь одна на другую и устремляясь к Дмитрию, который в тот момент виделся мне в новом, необычном свете. Я гордилась им. Но где-то в глубине души я чувствовала себя задетой, потому что он не счел нужным хотя бы намекнуть мне о своих планах. Впервые в жизни мой брат предстал передо мной как отдельная личность, как человек, живущий отдельно от меня. И это чувство непривычной отчужденности привело меня в трепет.

Моим первым побуждением было поехать к нему немедленно. Но будет ли это мудро? Тело Распутина еще не найдено; идет, вероятно, расследование. Я ничего не знала о положении Дмитрия, о степени его участия в заговоре, его ответственности в глазах закона. Мой поспешный отъезд из Пскова, внезапный приезд в Петроград мог скомпрометировать его и подвергнуть опасности. Однако оставаться в Пскове, в неведении, – это казалось мне невыносимым. Подробности убийства, судя по всему, не будут напечатаны в газетах; новости достигнут меня только в искаженном виде. Посылать телеграмму или даже писать ему казалось небезопасным. Напишет ли он мне, сможет ли – теперь, когда его лишили свободы? Раздираемая сомнениями, я мерила шагами комнату. Мне казалось – и в этом я не ошибалась, – что с этого момента все обязательно должно измениться, к прошлому возврата нет. То, что теперь случилось, было слишком серьезным, чтобы все вернулось на круги своя. В полдень я пошла в столовую, изо всех сил стараясь выглядеть естественно, но, как только я вошла туда, я поняла, что все уже слышали новости. В обращенных на меня взглядах было затаенное волнение и скрытое восхищение, как будто они думали, что я тоже имела отношение к этому убийству. Но никто ничего не сказал.

В тот день я неоднократно посылала санитаров к генералу Рузскому, но узнала только, что он еще не вернулся из Могилева. Ближе к вечеру следующего дня мне сказали, что он приехал. Я набросила на плечи пальто и пошла к деревянной ограде, которая отделяла наш госпиталь от штаба. Часовые у ворот узнали меня и пропустили. Теперь я стояла в старом саду с видом на реку Великую. Аллея из старых лип вела к неприглядному деревянному дому, где жил Рузский. Желтый свет от лампы был виден в низком, не занавешенном шторами окне. Над моей головой деревья высоко поднимали свои мощные черные ветви. Было очень тихо. Внизу виднелась гладкая, скованная льдом поверхность реки и в отдалении бескрайние поля. Лунный свет отражался на снегу, как в тусклом серебряном зеркале. Я задержалась в саду на одну минуту, необъяснимо напряженную. Затем почти спокойно я подошла к дому и позвонила в колокольчик. Дверь открыл уральский казак, а адъютант генерала, ожидавший в вестибюле, провел меня в кабинет главнокомандующего.

Рузский сидел за большим письменным столом, заваленным бумагами. Когда я вошла, он поднялся из-за стола. Это был невысокий худощавый старик с сутулыми плечами, запавшими щеками и густыми седыми волосами, подстриженными на немецкий манер; они короткой щетиной стояли на голове. Его глубоко посаженные и очень яркие глаза блестели за стеклами очков в золотой оправе.

Без сомнения, он был одним из самых талантливых наших генералов, но недавно его заподозрили в политических интригах, и он был в некоторой немилости. С первой минуты я заметила, что он очень нервничает. Генерал предложил мне сесть в кресло и вернулся к своему письменному столу.

– Ваше высочество, я не скрою от вас, что, на мой взгляд, событие, которое только что произошло в Петрограде, будет иметь неожиданные и печальные последствия, – сказал он, взглянув на меня живыми, почти молодыми глазами. – Я приехал прямо из Петрограда, я отправился туда, чтобы получить ясное представление о настроении в столице. К сожалению, я должен сказать, что положение далеко не радостное…

Я молчала. Он тоже посидел минуту молча, словно собираясь с мыслями, а затем заговорил об общей ситуации, а потом о военной и политической.

Он рассказал, что генералы, командующие главными армиями, собрались на военный совет в Генеральном штабе. Он, Рузский, доложил о настроениях в подчиненных ему войсках, о падении дисциплины, об исчезновении воинского духа Пропаганда проникла во все уголки и коварно подтачивала армию. Были даже случаи прямого неповиновения, отказы покинуть окопы и идти в атаку. Суровые меры, наказания уже невозможны и небезопасны. Необходимо было выработать какой-то новый план для установления контроля над ситуацией, принять контрмеры.

Этот доклад, продолжал Рузский, вызвал у императора сильное недовольство. Очевидно, у него была иная информация от более близких советников, и он предпочел довериться им. Совещание, которое должно было продлиться несколько дней, прервалось в полдень после объявления о том, что император должен срочно выехать в Царское Село. Приблизительно в это же время до ставки дошли слухи об убийстве Распутина. Вероятно, император узнал о них раньше, но не выказал признаков волнения или беспокойства. Напротив, он казался еще более оживленным, чем обычно, более веселым, словно окончательное исчезновение Распутина принесло ему чувство облегчения.

Мой отец, который случайно оказался в тот день в ставке, позже нарисовал мне точно такую же картину реакции императора. (Ни мой отец, ни Рузский не знали в то время об участии брата в заговоре, отец услышал об этом лишь на следующий день в Царском Селе от нашей мачехи.)

Император попрощался с офицерами ставки, и его поезд помчался в Царское Село. Рузский поехал следом в надежде при удобном случае сделать еще один доклад императору лично в Царском Селе, но все его усилия получить аудиенцию, по его словам, не увенчались успехом.

Петроград, продолжал он, трепетал от любопытства и волнения. Он, Рузский, посетил заводы и разговаривал с городскими властями. Та же подрывная революционная пропаганда, которая велась на фронтах, выбивала почву из-под ног так же быстро и в Петрограде. Устранение Распутина совершенно вывело ситуацию из-под контроля. Теперь все зависело, по словам Рузского, от того, какую позицию займет суд в отношении убийства Распутина. От этого зависела и судьба династии, и судьба страны; все глаза были обращены к Царскому Селу.

Незамедлительная реакция в Царском Селе была, увы, совершенно другая. Не дождавшись возвращения императора, императрица отдала приказ об аресте Дмитрия. Она послала к нему генерала Максимовича, возглавлявшего царскую полевую канцелярию, который забрал у него саблю и заключил его под арест в собственном доме. Туда же был препровожден и князь Юсупов, обоих охраняли часовые.

Симпатии народа были целиком на стороне пленников. В вестибюле дома моего брата постоянно толпились люди, которые пришли выразить свое восхищение и поддержку. Этот энтузиазм разбудил новую опасность – энергичную реакцию в Царском Селе, особенно со стороны императрицы, чье горе в связи со смертью Распутина, как заключил Рузский, было безграничным.

Я рассказала ему о своих сомнениях и спросила его совета. Он посоветовал мне написать Дмитрию письмо и послать его в Петроград с доверенным человеком. С тяжелым сердцем я вернулась в больницу; тревога моя еще более усилилась.

В тот же вечер я села писать своему брату, и это было нелегким делом. Я не знала, в чьи руки может попасть письмо. Исписав несколько черновиков, не удовлетворивших меня, я наконец решила просто сообщить, что я скучаю по нему и хотела бы увидеться с ним. На следующее утро я отправила это письмо в Петроград с санитаром, который до мобилизации был лакеем в нашем доме. Медленно тянулись два дня; часы казались бесконечными. За те два дня я узнала, что генерала Рузского освободили от поста командующего Петроградским районом. Также я узнала, что убийство Распутина произошло во дворце князя Юсупова. Газеты печатали редкие официальные сообщения без подробностей. Суд, удовлетворенный в тот момент арестом двух молодых заговорщиков, теперь ничего не предпринимал, и его намерения оставались тайной. Полиция все еще искала труп.

Мой курьер вернулся из Петрограда на сутки позже ожидаемого и не привез мне никакого ответа. Я стала тревожиться еще больше. Наконец от Дмитрия пришла короткая телеграмма с просьбой немедленно приехать в Петроград.

Я позвонила Рузскому. Он распорядился насчет специального поезда. Не прошло и двух часов, как я была в пути. Кое-кто из сослуживцев пришел проводить меня; мой отъезд произвел на станции нечто вроде нездоровой сенсации: люди были возбуждены, толкались, глазели – ситуация была очень неприятная.

Никогда поездка в Петроград не казалась такой бесконечной. На вокзале меня встречал генерал Лайминг. Мы переглянулись и молча пожали друг другу руки; слишком о многом предстояло поговорить. В автомобиле мы продолжали молчать, а я боролась со слезами. Мне казалось странным, что улицы освещены, как обычно, полны людей и оживленны.

Подъехав к дворцу на Невском проспекте и войдя внутрь, первыми я увидела часовых, а уж потом слуг, которые служили у нас со времен нашего детства.

Мы поднялись наверх в комнаты Лайминга. Там меня ждала мадам Лайминг. Старый дворецкий принес ужин и суетился около стола. Не желая обижать его, я зачерпнула ложкой суп. Но когда осталась наедине с супругами Лайминг, сразу приступила к расспросам, всячески стараясь при этом избегать какого-либо упоминания об убийстве.

Их ответы однозначно указывали на то, что атмосфера напряженности царила везде, как в Петрограде, так и в провинциях, и достигла своего предела. Малейшего неосторожного шага со стороны правительства достаточно, чтобы разразилась катастрофа. Ужасное смятение царило в умах людей.

Те немногие, кто был, наверное, более уравновешен, надеялись, что всеобщая радость по поводу смерти Распутина отрезвит императрицу. Но большинство злобно радовалось при каждом новом признаке горя у бедной женщины.

Главная опасность, по мнению Лайминга, лежала в жажде мщения, обуявшей сейчас сторонников Распутина, которые не преминули разжечь в сердце императрицы такое же чувство. Будучи по большей части авантюристами или людьми с запятнанной репутацией, они были способны на все, и терять им было нечего. Полиция предупредила Лайминга, чтобы он присматривал за Дмитрием днем и ночью. Снаружи дворец охраняли люди в штатском; внутри у каждого входа стояли часовые. Подозрительные на вид люди несколько раз пытались под разными предлогами пробраться в дом. Протопопов, министр внутренних дел, чьей карьере Распутин способствовал, послал сыщиков знаменитой охранки наблюдать за всем, что происходит в доме, но благодаря бдительности генерала Лайминга они могли вести свои наблюдения лишь снаружи.

К этому времени труп Распутина был найден и похоронен в Царском Селе. Проводилось дознание, шли разговоры о самых жестких наказаниях, даже о военно-полевом суде, которого, видимо, требовала императрица. Случай был, в общем, исключительный, и до сих пор исход был непредсказуем. Будучи одним из членов царской семьи, Дмитрий, очевидно, был защищен от судебного преследования. К тому же вся Россия знала, что император относился к Дмитрию, как к своему собственному сыну, и не мог толковать его действия иначе, как проявление лояльности к царской власти. Он и князь Юсупов стали героями дня, особенно среди офицеров всех рангов и даже отчасти среди рабочих государственных предприятий. Предать их суду было бы в тот момент не только опасно, но и пагубно; была вероятность того, что возникнет взрыв негодования, последствия которого нельзя было предсказать.

Имперторская чета совершенно изолировалась в Александровском дворце и не принимала почти никого. Те из членов семьи, кто хотел предостеречь их от принятия слишком суровых мер к заговорщикам и настаивал на аудиенции, получали уклончивые ответы и холодный, официальный прием.

Вернувшись из ставки, мой отец днем раньше приехал повидаться с Дмитрием. Он был потрясен случившимся до глубины души. Разговор, который состоялся у него с Дмитрием, был мучителен для обоих.

Что касается меня, то я не знала, что сказать или сделать. Все это казалось кошмарным сном, безумием, которое овладело всеми нами, огненным кругом, из которого нет выхода.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.