Страстная неделя
Страстная неделя
На сей раз, в отличие от марта 1918 и октября 1919 годов, грузины шли не усмирять, а карать. Между прочим, в чем-то понять их можно: повстанцы, как и всякие взбунтовавшиеся крестьяне, гуманизмом по отношению к грузинам, особенно замеченным в подавлении предыдущих мятежей, не отличались (хотя до смертоубийств дело доходило редко). Ответ, однако, получился, как ныне модно говорить, непропорциональный, главным свидетелем чего, как ни странно, стал сам Валико Джугели, в том же году опубликовавший мемуар «Тяжелый крест. Записки народногвардейца», отрывки из которого были мгновенно и с удовольствием расхватаны на цитаты большевиками (например, Троцким в труде «Между империализмом и революцией»), да и сейчас считающиеся тяжелой артиллерией в осетино-грузинских дискуссиях. «Враг всюду в беспорядке бежит, почти не сопротивляясь. Этих изменников надо жестоко наказать», – пишет талантливый журналист, волей судьбы ставший alter ego другого знаменитого социал-демократа, Густава Носке, «кровавой собаки» германской революции. В тот же день – новая запись: «Рано утром Цхинвал взят нашими… У нас почти нет потерь. Но среди гвардейцев страшное раздражение против неусыпных наших врагов, и потому уже сгорело несколько домов. Теперь ночь. Всюду видны огни. Это горят дома повстанцев. Но я уже привык и смотрю на это почти спокойно». Назавтра: «Всюду вокруг нас горят осетинские деревни… В интересах борющегося рабочего класса, в интересах грядущего социализма мы будем жестоки. Да, будем. Я со спокойной душой и чистой совестью смотрю на пепелище и клубы дыма… Я совершенно спокоен. Да, спокоен». Следующим утром: «Горят огни… Дома горят… С огнем и мечом…». Ближе к ночи: «А огни горят, горят, горят…». Ночью: «Теперь всюду огни… Горят и горят… Какая-то страшная, жестокая и феерическая красота… И, озираясь на эти ночные яркие огни, один старый товарищ печально сказал мне: «Я начинаю понимать Нерона и великий пожар Рима». На все про все карателям понадобилось менее десяти дней. 20 июня поставили к стенке 13 арестованных вожаков мятежа, «правительство Советской Южной Осетии» в почти полном составе. Но война, в конце концов, везде и всегда война. Главная беда заключалась в том, что, хотя власти в выражениях не стеснялись, все их приказы и декларации относились только к «мятежникам, стремящимся силой оружия» и так далее. Прогрессивная же тифлисская общественность, привычно взвинчиваемая свободной прессой, требовала совсем иного. Как минимум, по выражению ведущего политического обозревателя влиятельной газеты «Эртоба» (20 июня), «полной и окончательной расправы с изменниками, ядовитыми змеями с их детенышами, которые должны быть поголовно уничтожены».
Особенно усердствовали те, кому не нравился сам факт заключения договора с большевиками. А таких было немало, и что бы ни имел в виду сам Жордания, он, как лидер демократического, дорожащего симпатиями электората правительства, не мог не идти в заданном «бомондом» фарватере. Поголовно, правда, не получилось. Но практически все села региона были сожжены, очень много (по разным источникам, от 3 до 5 тысяч людей, в том числе детей и женщин), тысячные толпы беженцев хлынули через перевалы. В понимании «группы Вачнадзе» это называется «Россия была вынуждена временно отступить». Согласно трактовкам «идейных» осетинских историков случился «геноцид». Так вот, геноцида, безусловно, не было. Ни Жордания в столице, ни Джугели на месте событий не ставили целью уничтожить осетин, как этнос. Однако осетинам от этого легче не было. Можно, конечно, не принимать в расчет мнение Филиппа Махарадзе: «Кара обрушилась не только на джавских осетин, поднявших восстание, но и на все осетинское население Грузии. Вообще все осетины объявлены вне закона, признаны врагами грузинского народа, над ними производятся всевозможные насилия, побои, оскорбления, избиения, вплоть до насильственного изгнания». В конце концов, Филипп Иессеевич, один из лидеров грузинских большевиков, может быть и субъективен. Но вот в объективности Григория Свирского, никак ни той, ни другой стороне не сочувствующего, а всего лишь изумленного увиденным, сомневаться не приходится. Его рассказ, 40 лет спустя записанный Бенедиктом Сарновым, – всего лишь беглая, без всякого намека на политику путевая зарисовка постороннего человека, – свидетельствует о такой ненависти осетин к грузинам, что читать даже несколько жутковато.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.