Глава III Нерон и музы

Глава III

Нерон и музы

Решив более не скрывать от римлян своих артистических и цирковых пристрастий, Нерон тем не менее счел нужным сначала подготовить для этого почву. В первую очередь он поставил в известность о своих намерениях главных советников — Бурра и Сенеку. Судя по всему, одобрения он у них не нашел. Префект претория и воспитатель цезаря наперебой уговаривали Нерона не давать волю своим страстям, если возможно, подавить в себе эти опасные увлечения. Опасные прежде всего потому, что римляне, почитающие такого рода занятия уделом людей низкого происхождения, могут утратить почтение к особе принцепса. Потомку божественного Августа и божественного Юлия должно вести себя сообразно своему великому статусу.

Можно, конечно, изумиться тому, что люди, не воспрепятствовавшие Нерону решиться на матереубийство, пытались уберечь его от публичных выступлений в роли кифареда, певца или возничего. Но если первое при всей его чудовищности можно хоть как-то оправдать «государственными интересами», каковым неукротимость Агриппины могла быть опасной, то здесь опасность была как раз в унижении достоинства принцепса, что наносило несомненный ущерб интересам государства.

Нерон без гнева выслушал возражения своих верных советников. Более того, вступил с ними в полемику, приводя в пользу своих намерений вполне серьезные и даже убедительные аргументы. Защищая свое стремление выступить в качестве возницы квадриги на ристалище, Нерон напоминал, что конные состязания с древнейших времен были общепринятой забавой царей и полководцев. Состязания эти устраивались в честь богов, их воспевали великие поэты древности. Наконец, сам Аполлон разъезжает на колеснице! А что в руках у бога Аполлона? Лира! Лира, изобретенная Гермесом и от него полученная Аполлоном, который с той поры и стал покровителем искусства!

Нерон напоминал своим наставникам, что Аполлон, будучи величайшим и наделенным даром провидения божеством, во всех изваяниях не только в греческих городах, но и в римских храмах изображен с музыкальным инструментом в руках — кифарой.

Здесь нельзя не вспомнить, что у римлян было особое отношение к богу Аполлону. Согласно римской мифологии, Эней со своими спутниками, сумев спастись из пылающей, разгромленной ахеянами Трои, после долгого блуждания по морским просторам Эгейского моря прибыл на остров Делос, где находилось знаменитое святилище Аполлона. Там он и обратился к богу-провидцу будущего с мольбой о даровании несчастным троянцам новой родины, нового города, где они могли бы, закончив свои тяжкие странствования, обрести покой и благополучие. В ответ на обращение Энея голос бога, после того как сотряслись горы, сокрушившие святилище и сам храм, а завесы перед изображением Аполлона разверзлись, сообщил, что троянцы обретут свою землю там, откуда и ведут они свой род, и воздвигнут город, где будет править сначала Эней, а затем его потомки. Городу же этому суждено впоследствии покорить все народы и земли, стать владыкой мира!

Поначалу троянцы не поняли, какую именно землю указал им Аполлон. Отец Энея, мудрый Анхиз, памятуя, что основателем священной Трои почитался уроженец Крита Тевир, посоветовал направиться к берегам этого славного острова. Но стоило кораблям троянцев достичь критских берегов, как на острове разразилась чума и им пришлось бежать. Вскоре же боги во сне открыли Энею суть предсказания Аполлона: прародина троянцев в Италии и именно туда им следует направить свои корабли. После долгих и бурных приключений троянцы наконец оказались в Италии, где уже потомками Энея был воздвигнут великий город, раскинувшийся на семи холмах, которому и суждено было «народами править, утверждать обычаи мира, покоренных щадить и сражать непокорных», как писал великий римский поэт Вергилий в своей поэме «Энеида».

И основание, и грядущее величие Рима — владыки мира были возвещены Аполлоном!

Превративший окончательно Римскую республику в Римскую империю — Imperium Romanum — Август всегда подчеркивал особую значимость культа Аполлона для римлян. Исключительные симпатии к этому божеству он обнаружил еще в молодости, когда именовался Гаем Юлием Цезарем Октавианом. Однажды он организовал тайное пиршество, которое потом в народе иронически прозвали «пиром двенадцати богов», поскольку дюжина его участников возлежала за столом, обряженная олимпийцами — богами и богинями. Сам Октавиан изображал Аполлона.

Правда, тогда римляне без восторга и почтения отнеслись к такому олимпийскому пиршеству. Время для него Октавиан выбрал не самое удачное — в Риме были нужда и голод. Потому уже на следующий день по городу пошли злые разговоры о «пире двенадцати», а про молодого Цезаря все стали говорить, что если он и Аполлон, то Аполлон-мучитель, таковое прозвание он имел в одном из римских кварталов.

Нельзя забывать, что, подобно грекам, почитая богов, римляне в то же время признавали за ними и не самые добрые поступки и качества. Отличаясь от людей бессмертием, боги могли подобно смертным людям проявлять и самые скверные чувства, совершать недостойные деяния. Аполлон, разумеется, исключением здесь не был.

Октавиан более не рядился в бога, но почитанию Аполлона, как особо значимого для него и для всего Рима божества, оставался верен. Не случайно перед серьезной битвой при Акциуме, где решалось, кто будет править в Римской державе — Октавиан или Антоний с царицей Клеопатрой, — мечи воинов армии наследника Цезаря были освящены в храмах Аполлона. Потому и конечная победа, и торжество Августа, и его владычество над Римской империей свершились благодаря Аполлону. Не случайно после победного для Октавиана исхода битвы при Акциуме он повелел благоустроить храм Аполлона, находившийся близ места сражения, и учредил специальные игры в честь бога, чьему покровительству он и был обязан успехом.

Позже появится особая легенда, непосредственно возводящая само происхождение Августа к солнечному божеству. Гай Светоний Транквилл, ссылаясь на труд Асклепиада Мендетского «Рассуждения о богах», писал, что однажды мать Августа — Атия «в полночь пришла для торжественного богослужения в храм Аполлона и осталась там спать в своих носилках, между тем как остальные матроны разошлись по домам; и тут к ней внезапно скользнул змей, побыл с нею и скоро уполз, а она, проснувшись, совершила очищение, как после соития с мужем. С этих пор на теле у нее появилось пятно в виде змеи, от которого она никак не могла избавиться, и поэтому никогда больше не ходила в общие бани; а девять месяцев спустя родился Август, и был по той причине признан сыном Аполлона».[86] А ведь и Нерон как-никак потомок божественного Августа, значит, и потомок самого Аполлона! Потому-то и любил Нерон править колесницей и держать в руках лиру. Ведь в таком обличье он выглядел воплощенным богом Аполлоном. Его тогда восторженно приветствовала толпа, а специально подобранные люди с зычными голосами возглашали императора Пифийцем, то есть самим Аполлоном.

Служение Алоллону для Нерона могло иметь свой особенный сокровенный смысл. Сын Агриппины не мог не осознавать себя преступником, причем преступником величайшим, как бы он ни хорохорился, как бы ни врал Сенека в послании к сенату, как бы ни прикидывались «отцы отечества» и простые римляне, что они верят в невиновность своего обожаемого цезаря и клянут злодейку-мать. Более того, вскоре появились и злые шутки, даже стишки, написанные и по-латыни, и по-гречески. Их передавали из уст в уста, писали на стенах домов. Вот наиболее знаменитые:

Трое — Нерон, Алкмеон и Орест — матерей убивали.

Сочти — найдешь: Нерон — убийца матери.

Чем не похожи Эней и наш властитель? Из Трои

Тот изводил отца — этот извел свою мать.

В собственной истории и мифологии римляне не смогли найти аналогов злодеянию Нерона. Пришлось обратиться к образам мифологии греческой, обожаемой, кстати, самим Нероном, почему сопоставление с Орестом и Алкмеоном было ему столь близко и понятно.

Орест и Алкмеон — оба матереубийцы, хотя причины привели их к этому роковому поступку разные. Орест, сын славного предводителя ахейцев под стенами Трои царя Микен Агамемнона и его супруги Клитемнестры, мстил матери за убийство отца. Ведь Клитемнестра либо с помощью своего любовника Эгисфа, согласно мифологической традиции, либо сама, согласно трагической трилогии Эсхила «Орестея», убила Агамемнона после возвращения его из-под стен павшей Трои в родные Микены. Орест получил повеление Аполлона: отомстить за отца и убить преступную мать. Поощряемый в мести также и своей сестрой Электрой, Орест убил Клитемнестру, но за пролитие родной, да еще и материнской, крови богини кровной мести Эринии наслали на него безумие. Преследуемый Эриниями Орест бежал в Дельфы, где находилось святилище Аполлона. А Аполлон был божеством, могущим очищать от скверны убийства тех, кто совершал это злодеяние. Поскольку Орест действовал согласно повелению Аполлона, он очистил его от скверны убийства, затем усыпил Эриний, дабы они не могли преследовать сына — мстителя за отца. Оресту Аполлон повелел отправиться в Афины и обратиться за покровительством, припав к алтарю богине, покровительнице этого славного города. Богиня Афина, не решаясь сама полностью оправдать Ореста, созвала специальный суд из лучших граждан Афин, который собрался на холме, посвященном богу войны Аресу. Отсюда и название этого собрания ареопаг. Ареопаг полностью оправдал Ореста, а злобных Эриний Афина уговорила превратиться в добрых Эвменид и перестать быть богинями мщения.

По-иному сложилась судьба другого знаменитого матереубийцы — Алкмеона. Его будущий отец Амфиарай, беря в жены Эрифилу, сестру царя Аргоса Адраста, дал клятву вместе с ним, что Эрифила всегда будет судьей в их спорах и они должны будут беспрекословно выполнять ее волю. Шли годы, у Амфиарая и Эрифилы родился сын Алкмеон. Когда он был еще совсем юным, в Аргос прибыл сын Эдипа Полинник. С помощью аргосского царя он мечтал захватить власть в семивратных Фивах, где царил его брат Этеокл. Адраст решился помочь Полиннику и настоял на участии в этом походе Амфиарая. Амфиарай был не только знаменитым воином, но и прорицателем. Он знал потому, что поход этот предпринимается против воли богов, и не желал гневить Зевса и Аполлона, нарушая их волю. Однако Полинник ловко использовал корыстолюбие Эрифилы, пообещав подарить ей драгоценное ожерелье, некогда принадлежавшее Гармонии, жене первого фиванского царя Кадма, если она заставит Амфиарая участвовать в походе. Эрифила не ведала того, что ожерелье Гармонии несет беду тому, кто им обладает, и потому, соблазнившись дорогим подарком, принудила мужа отправиться в поход на Фивы — ведь тот не мог ей отказать, не преступив данной клятвы во всем повиноваться воле супруги! Зная, что в походе ему суждено погибнуть, Амфиарай погрозил мечом Эрифиле и проклял ее за то, что она обрекла его на смерть. Прощаясь с юным Алкмеоном, он заклинал его отомстить Эрифиле за свою погибель. Сын должен был мстить матери, погубившей отца, но он не мог рассчитывать на заступничество Аполлона подобно Оресту, поскольку Амфиарай, участвуя в походе на Фивы, пусть и по вине Эрифилы, нарушал волю богов, в том числе и самого Аполлона. Возмужав, Алкмеон исполнил волю отца и своей рукой убил Эрифилу, родную мать. Как и в случае с Орестом, богини-мстительницы Эринии жестоко разгневались на матереубийцу и стали его повсюду преследовать. Но не только от гнева Эриний пришлось бежать Алкмеону: умирая, Эрифила прокляла сына и ту страну, что даст ему приют. Не раз пытался Алкмеон и очиститься от скверны убийства, и найти приют в какой-либо стране, но рок везде преследовал его. Окончательно же погубили его перешедшие к нему от матери дары Полинника — драгоценное ожерелье Гармонии и одежда, вытканная самой Афиной Палладой. Настигла смерть и Алкмеона.

Нерон, прекрасно знавший и греческую мифологию, и трагедии великих греческих авторов, не мог сам не отождествить себя с Орестом и Алкмеоном. Судьба последнего особо должна была ему казаться пугающей, и он избегал обращаться к образу Алкмеона. Трилогия же Эсхила «Орестея» привлекала его чрезвычайно. Ведь Орест-то был прощен, очищен от скверны матереубийства и в дальнейшем счастливо жил со своею возлюбленной женою Гермионой!

Служение Аполлону, а игра на кифаре, пение, позднее и выступление на сцене — это и было наилучшим способом служения божеству, способному очистить матереубийцу от скверны совершенного им злодеяния, не могло теперь не стать важнейшим для Нерона делом жизни. Ведь страх перед расплатой за убийство Агриппины преследовал его постоянно из года в год, а не только в первые дни после самого преступления. Светоний сообщает, что Нерон не раз признавался, что его преследует образ матери и бегущие Фурии (римский аналог Эриний) с горящими факелами.[87] Поскольку видения такого рода преследовали его постоянно, то он вправе был считать, что Аполлон пока не идет ему навстречу, не очищает от матереубийства. Тем беззаветней, значит, надо ему служить, дабы быть прощенным!

Не полагаясь только на олимпийские божества — Аполлона и Минерву, каковых он вправе был считать своими прямыми покровителями, Нерон, как некогда и его мать, стал обращаться к представителям восточных культов. Правда, если Агриппина хотела узнать свое и сына будущее, то неблагодарный отпрыск надеялся с помощью священнодействий магов, выходцев из Ирана, а может, и ловких проходимцев, себя за таковых умело выдававших, вымолить прощение у духа убитой по его приказанию матери за свое прошлое деяние, каковое, как мы помним, ей-то какие-то мудрецы с Востока и предсказали.

Впрочем, в свое очищение от скверны убийства и в прощение матери он так и не уверовал. Ведь будучи в Греции и присутствуя на элевсинских таинствах, где глашатай, по обычаю, велел удалиться нечестивцам и преступникам, он не осмелился принять посвящение.[88]

Вернемся в первые месяцы после убийства Агриппины, когда Нерон еще только приступал, точнее, намеревался приступить к прямому служению Аполлону своим пением и игрой на кифаре, наряду с совершенствованием в деле управления квадригой.

То ли умело построенная аргументация Нерона подействовала на его воспитателей, то ли, что скорее всего, они просто отчаялись переубедить его, но вскоре Сенека и Бурр решили пойти на уступки. Надеясь все же частично удержать Нерона в рамках поведение, приличествующего принцепсу, префект претория и мудрый философ решили, что пусть он посвятит себя одному из своих странных увлечений, дабы не отдался обоим.[89] Более безобидным они сочли пристрастие Нерона к управлению квадригой — все-таки это действительно забава царей и полководцев древности. Чтобы свидетелей воскрешения старинной царственной забавы было поменьше, огородили специальное ристалище для Нерона в долине Ватикана. Предполагалось присутствие только небольшого числа избранных зрителей, способных либо с пониманием отнестись к причуде обожаемого цезаря, либо покорно изобразить таковое, скрыв свои истинные чувства.

Нерон довольно бойко начал совершенствоваться в непростом искусстве возницы квадриги. Мы не знаем, соотносил он себя при этом с кем-либо из царей и героев древности или с самим богом Аполлоном, а может, просто наслаждался быстрой ездой, упиваясь своим мастерством возничего и с удовольствием демонстрируя свою ловкость. Присутствие публики его заметно вдохновляло, и вскоре ограниченный круг лиц, допущенных к созерцанию императорской езды, стал ему скучен. Нерон велел созывать к ватиканскому ристалищу простой народ Рима. Ликуйте, римляне! Вот перед вами император, который не только щедро дарует вам хлеб, но и сам представляет редкостное зрелище в собственном исполнении!

Надо сказать, что простой римский народ в отличие от покорной условностям и сословной спеси знати восторженно приветствовал цезаря, столь ловко управляющегося с квадригой, дабы доставить удовольствие своим верным подданным.

Нерон, как натура, безусловно, артистичная, отличался наблюдательностью. Неприязненное отношение благородных римлян к его ристалищным занятиям было очевидным. В то же время он видел, что простые римляне вполне искренне одобряют его лихую езду на квадриге на глазах зрителей. Потому он решил по-своему проучить спесивцев, привлекая к выступлениям на арене представителей ведущих сословий римского народа. Ведь если сам принцепс не стыдится, а, напротив, гордится своими выступлениями на ристалище в присутствии многочисленной и совершенно разнородной публики, то чего, собственно, стыдиться пусть даже потомкам знаменитых нобилей, патрициям, всадникам? Неужто они полагают, что достоинства в них более, нежели в царственном потомке божественных Юлия и Августа?

Традиционный римский взгляд на вовлечение Нероном знатных римлян в публичные выступления на цирковой арене просто образцово высказал Публий Корнелий Тацит:

«Но, унизив свое достоинство публичными выступлениями, Нерон не ощутил, как ожидали, пресыщения ими; напротив, он проникся еще большею страстью к ним. Рассчитывая снять с себя долю позора, если запятнает им многих, он завлек на подмостки впавших в нужду и по этой причине продавшихся ему потомков знаменитых родов; они умерли в означенный судьбой срок, но из уважения к их прославленным предкам я не стану называть их имена. К тому же бесчестье ложится и на того, кто наделял их деньгами, скорее награждая проступки, чем для предупреждения их. Он заставил выступать на арене и именитейших римских всадников, склонив их к этому своими щедротами; впрочем, плата, полученная от того, кто может приказывать, не что иное, как принуждение».[90]

В глазах истинно римского аристократа, каковым, несомненно, и был великий историк, даже щедрость Нерона в отношении тех, кто разделил с ним его ристалищные упражнения, дело порочное. Думается, здесь как раз Нерон упреков жестоких не заслуживает. Намерение проучить знать за пренебрежение к занятию управления квадригой, конечно, присутствовало. Но форма была избрана самая мягкая. Тем более что он искренне полагал свое новое занятие делом достойным и, привлекая к нему иных людей, никак не мог считать, что унижает тем самым их человеческое достоинство. Более того, скоро выяснилось, что щедроты эти многих и многих явно привлекли. Поэтому, когда Нерон учредил игры, получившие название Ювеналий (юношеских), то нашлось очень много желающих принять в них участие. Это празднество проводилось под покровительством древнеримской богини Ювенты (Юности). Она была богиней римской молодежи, которой предстояло идти в легионы, и потому ее культ был связан с воинским искусством. Поводом к проведению Ювеналий послужил древний семейный праздник римлян, посвященный первому обритию бороды.

Согласно сообщению Светония, о сбритии бороды Нерону, к своему несчастью, нечаянно напомнила его тетушка Домиция.

«Ее он посетил, когда она лежала, страдая запором; старуха погладила, как обычно, пушок на его щеках и сказала ласково: «Увидеть бы мне вот эту бороду остриженной, а там и помереть можно»; а он, обратись к друзьям, насмешливо сказал, что острижет ее хоть сейчас, и велел врачам дать больной слабительного свыше меры. Она еще не скончалась, как он уже вступил в ее наследство, скрыв завещание, чтобы ничего не упустить из рук».[91]

Едва ли стоит объяснять происшедшее просто изуверской импровизацией. Необходимость больших средств для организации того же ватиканского ристалища, щедрая раздача денег участникам своих развлечений вполне могли вдохновить Нерона на расправу с теткой и захват ее наследства. Что для того, кто только что приказал убить родную мать, жизнь престарелой родственницы?

Бороду Нерон вскоре действительно сбрил. Затем она была уложена в специальный золотой ларец и посвящена богам в храме Юпитера на Капитолии, куда Нерон взошел, сопровождаемый жертвенными быками.

Обычай хранения первой бороды в ларце и посвящения ее богам был распространен в Риме. В описываемое время его могли, правда, соблюдать и люди совсем иного происхождения. Так, описанный в «Сатириконе» Петрония разбогатевший либертин Тримальхион как знатный римлянин хранит золотой ларец со своей первой бородой: «Еще я заметил… мраморное изваяние Венеры и золотой ларец весьма внушительной величины, в коем, как мне поведали, «сам хранил свое первое бритье».[92] Комизм ситуации заключается в том, что юношеские годы Тримальхион провел в рабском состоянии и никак не мог подобно истинному римлянину соблюсти обычай первого обрития бороды. Впрочем, учитывая время написания «Сатирикона», в этом можно увидеть и издевку над Нероном.[93] Но, думается, едва ли бы стал аристократ Петроний отождествлять правящего принцепса из рода Юлиев-Клавдиев с безродным вольноотпущенником. Тримальхион олицетворял собой вполне реальный и отнюдь не редкостный в Риме того времени социальный тип, весьма достойный осмеяния. А то, что такие вот Тримальхионы были крайне малосимпатичны автору «Сатирикона», сомнений не вызывает.

Хотя игры и назывались юношескими, но участвовать в них. пришлось не только молодежи и не только добровольцам, хотя последних было и немало. Нерон заставил выступать на юношеских играх даже стариков сенаторов и престарелых матрон, так писал Светоний.[94] Тацит с возмущением подчеркивал, говоря об участниках игр, что «ни знатность, ни возраст, ни прежние высокие должности не препятствовали им подвизаться в ремесле греческого или римского лицедея, вплоть до постыдных для мужчины телодвижений и таких же песен. Упражнялись в непристойностях и женщины из почтенных семейств».[95]

Из последнего сообщения отнюдь не следует делать вывод, что почтенные матроны, представлявшие лучшие семейства римской знати, совершали на юношеских играх нечто действительно непристойное, развратное. Тацит здесь совсем не имел в виду какие-либо сексуальные действа. Сам факт участия римских женщин в играх, танцы на глазах у публики — все это для людей, жестко ориентированных на исконно римские ценности, на завещанные предками традиции, выглядело чем-то воистину непристойным, постыдным. Главное, было делом совершенно непривычным и потому особенно необычным казалось все, что на юношеских играх происходило. А тот факт, что игры эти, столь поразившие истинных римлян своей вопиющей новизной, были привязаны к древнему римскому обычаю отмечать обритие первой бороды, не мог многим не казаться даже кощунственным.

Должно заметить, что иные номера во время Ювеналий могли поразить и куда менее впечатлительных людей, не привыкших особенно чему-либо удивляться. Чего стоил только танец на сцене восьмидесятилетней Элии Кателлы! Кстати, благодаря этому скандальному номеру прыткая старушка и ухитрилась войти в историю. Слава, конечно, не геростратова, ни по поступку, ни по известности, но из близкой категории.

Дух молодости на играх все же присутствовал. В роще Луция и Гая Цезарей близ вырытого по приказанию Августы большого пруда, где он устраивал для римлян самый грандиозный вид гладиаторских боев — навмахии, подобие морских сражений, Нерон повелел построить многочисленные и просторные крытые помещения, где участники и участницы игр могли весело развлекаться, отведывая различные яства и предаваясь обильным возлияниям. Посетителям, дабы они не испытывали затруднения из-за безденежья, там же выдавались деньги, кои можно и нужно было немедленно потратить на увеселение.

Здесь мы видим уже действительно не римскую, но восточную, эллинистическую традицию. Так организовывали празднества для прославления радости жизни, вина, духа и вновь обретенной молодости в эллинистическом Египте времен Птолемеев. Там они проходили на берегу одного из рукавов дельты Нила и посвящались богу Серапису, богу, культ которого был установлен еще славным соратником Александра Македонского Птолемеем Лагом, ставшим впоследствии первым царем эллинистического Египта. Серапис соединял в себе как египетские черты, так и греческие, будучи одновременно и Осирисом, и Зевсом. Супругой Сераписа считалась египетская богиня Исида, чей культ в Риме времен Нерона был весьма популярен.

Центральный момент празднества наступил, когда на сцену вышел Нерон. К своему выходу он готовился чрезвычайно тщательно. До этого он продолжительное время занимался с лучшими учителями пения, добросовестно выполняя все их предписания. Кифара, которую он держал в руках, была отменно настроена. Важно помнить то, что музыке и пению Нерон не был чужд с самого детства. Музыку он изучал вместе с другими науками, а когда стал принцепсом, то тут же пригласил к себе лучшего кифареда Рима Терпна. Сначала он только слушал его игру много дней подряд от обеда до поздней ночи, а затем и сам стал брать у него уроки, упражняясь в игре на кифаре. И к пению его отношение вполне можно назвать профессиональным. По словам Светония, «он не упускал ни одного из средств, каким обычно пользуются мастера для сохранения и укрепления голоса: лежал на спине со свинцовым листом на груди, очищал желудок промываниями и рвотой, воздерживался от плодов и других вредных для голоса кушаний».[96] Светоний, правда, утверждал, что голос Нерона все равно оставался слабым и сиплым, но другой античный автор, Лукиан Самосатский, писал о голосе Нерона пусть и не как о явлении выдающемся, заслуживающем восхищения, но как о довольно приятном и насмешек не заслуживающем. Особо Лукиан выделял умение Нерона подчеркнуть достоинства своего голоса хорошей игрой на кифаре, умелым движением по сцене, согласованием жестов с песней. Отсюда можно заключить, что пение Нерона и его игра на кифаре вполне соответствовали добротным образцам тогдашнего сценического искусства певца и музыканта. Возмущение же Тацита, Светония, Диона Кассия его певческо-музыкальными выступлениями никак не связано с их истинными достоинствами, но определяется исключительно убеждением, что владыке Рима недостойно представать перед народом в качестве певца и кифареда.

Первое историческое открытое выступление Нерона на юношеских играх состоялось все-таки перед когортой преторианцев (около тысячи человек) в полном составе во главе со своими центурионами и трибунами. Здесь же были удрученные необходимостью присутствовать при выступлении своего воспитанника Бурр и Сенека, внешне тем не менее выражавшие одобрение царственному музицированию и пению. Тогда же впервые Нерон организовал специально подготовленную публику, дабы обеспечить своему выступлению воистину громоподобный успех. Это были молодые люди отменной внешности, рослые, статные, их задача — выражать восторг пением цезаря, рукоплескать и возглашать восторженные эпитеты в честь исполнения песен и самого августейшего исполнителя. Потому-то и прозвание они получили августианцы.

Так Нерон совершил переворот в мировой театральной практике, создав первое в человеческой истории объединение клакёров — наемных зрителей, коим вменяется либо поспособствовать успеху представления, либо организовать провал, в зависимости от пожелания того, кто клакёрам платит. Да, Нерон использовал зрителей-наймитов для обеспечения оглушительного успеха своих сценических дарований, но ему и в голову не приходило использовать августианцев для обеспечения провала или срыва выступления других певцов, музыкантов, актеров. Августианцы же и первый в мире своего рода клуб поклонников знаменитого артиста.

Естественно, выступление Нерона завершилось воистину триумфально. Августианцы честно отрабатывали свой хлеб. Их рукоплескания не прекращались ни днем ни ночью. Их «речевки» славили таланты Нерона, сравнивая его с богами и в первую очередь, конечно же, с Аполлоном. Нерон был в восторге от отождествления себя с Аполлоном, хотя мы знаем, что в глубине души он совсем не был уверен, что покровительствующий ему бог действительно очистил его от преступления матереубийства. Тем более надо служить ему своими талантами!

В служении Аполлону Нерон явно преуспел. Он сам стал появляться в виде его воплощения: Нерон, правящий колесницей-квадригой с кифарой-лирой в руках — чем не воскрешенный бог Аполлон, покровитель искусств?

Успех Ювеналий вдохновил Нерона на новой вид игр. Игр, уже не связанных ни с какими устоявшимися традициями, а организованных для народа римского только им, Нероном. Потому и название им он дал в честь своего имени — Неронии.

Первые Неронии состоялись год спустя после Ювеналий. 13 октября 60 года. День для их открытия был выбран не случайно: очередная годовщина принципата Нерона. Неронии были, очевидно, задуманы и как соединение римской и греческой традиций в организации игр. Подобно римским играм они должны были проводиться раз в пятилетие (греческие игры проводились раз в четыре года), но структура игр была сугубо эллинская. Игры состояли из трех отделений — музыкального, гимнастического и конного. Такая организация напоминала игры, проводимые греками в Дельфах и носившие название Пифийских. В Дельфах, как известно, находилось крупнейшее святилище Аполлона, и самого его часто называли Пифийцем. И здесь Нерон обращался к Аполлону!

Затея игр на греческий манер вызвала двоякую реакцию в римском обществе. Нельзя сказать, чтобы римляне вообще не имели представления об особенностях греческих игр. Таковые проводились даже на территории самой Италии — в Неаполе, по греческой традиции раз в четыре года. Но ведь это Неаполь, а не Рим. Город этот не просто носил греческое имя, но и был, по сути, греческим, а не италийским. Греческое население превалировало в тех краях. Не случайно когда-то до римского завоевания эта область так и называлась Великая Греция, ибо число греков, проживавших там, позволяло воспринимать ее скорее как часть Эллады, нежели Италии. Потому Неаполитанские игры едва ли выходили по значимости за пределы игр местного значения, но никак не были явлением, характерным для Италии, тем более для Рима. Ведь это были игры неаполитанских греков, но не римлян. А ныне Нерон собрался жителей самого Рима заставить играть в эллинские игры! Понятно, что далеко не все жители Великого города, владычествующего над миром, могли с восторгом или хотя бы спокойно воспринять Нероново новшество.

Разноречивые толки, ходившие в Риме в дни учреждения Нероний, замечательно описал Тацит, сам весьма неравнодушный к этой проблеме и явно разделяющий первую из изложенных им позиций, что, однако, не помешало ему точно и объективно изложить и иной взгляд на нововведение принцепса-эллинофила.

Первый взгляд:

«Пусть будут сохранены завещанные древностью зрелища, даваемые преторами, но без необходимости для кого бы то ни было из граждан вступать в состязания.

А теперь, вследствие заимствованной извне разнузданности, уже расшатанные отчие нравы окончательно искореняются, дабы Рим увидел все самое развращенное и несущее с собой развращение, что только ни существует под небом, дабы римская молодежь, усвоив чужие обычаи, проводя время в гимнасиях (греческое название мест, предназначенных для физических упражнений), праздности и грязных любовных утехах, изнежилась и утратила нравственные устои, и все это — по наущению принцепса и сената, которые не только предоставили свободу порокам, но и применяют насилие, заставляя римскую знать под предлогом соревнований в красноречии и искусстве поэзии бесчестить себя на подмостках? Что же ей остается, как не обнажиться и, вооружившись цветами (так римляне называли обложенные железом или свинцом ремни, которыми кулачные бойцы обматывали себе руки), заняться кулачными боями, вместо того чтобы служить в войске и совершенствоваться в военном деле?»[97]

В логике противникам Нероний не откажешь: когда молодежь проводит воинские учения на Марсовом поле, дабы затем применить обретенное умение владеть оружием на полях сражений во благо Рима, — польза таких занятий для отечества очевидна. Но когда те же молодые люди будут нагишом в гимнасиях бездарно мутузить друг друга кулаками на потеху толпе черни, то увидеть в этом какую-либо государственную пользу дело, что и говорить, затруднительное.

В то же время патетически панические заявления о гибели добрых отеческих обычаев в результате насаждения чужих, да еще и разнузданно развратных выглядят эффектными, но скорее пустословными, нежели серьезными и по-настоящему убедительными.

Те, кто не противился новым играм, находили свои доводы, служившие для Нероний в глазах даже вполне консервативных римлян достаточно благовидными оправданиями. Для начала они обращались к историческому опыту, напоминая, что римляне с древнейших времен много заимствовали у иных народов как раз в деле организации разного рода игр. Лицедеев-мимов римляне позаимствовали у соседей этрусков, у жителей южно-италийского города Тури — конные состязания, а проводить игры, должным образом их обставляя, в Риме стали только после присоединения к римским владениям Греции и эллинистических царств Малой Азии. Важнейшим доводом в защиту игр было то, что все расходы на них брало на себя государство, не отягощая ими город Рим. Кроме того, и что, собственно, плохого в Состязаниях ораторов, поэтов? Их успехи только поощрят развитие этих достойных и необходимых Риму талантов. А разве судьям будет в тягость выслушивать достойные произведения и давать им заслуженную оценку?

Наконец, напоминали сторонники проведения Нероний, что из того, если всего лишь несколько ночей раз в пять лет будут отданы народному веселью? А разгула совершенно нечего бояться, поскольку игры будут озарены таким изобилием ярких огней, что ничто предосудительное при таком освещении не станет возможным. Для разгула дурных страстей как раз темнота необходима!

В здравом смысле и в убедительности, да и в справедливости доводов сторонников проведения Нероний сомневаться не приходится. Идея Нерона получила должную народную поддержку, ведь консервативные противники новых игр представляли в основном аристократию — слой населения, что и говорить, уважаемый, но не самый многочисленный.

И вот игры начались в специально построенном гимнасии — месте для гимнастических и атлетических состязаний, а для гостей игр термы — бани. Дабы особо отличить знатных римлян, каждому сенатору и представителю всаднического сословия можно было маслом для умащивания тела пользоваться бесплатно. Термы и гимнасии перед началом игр были освящены. Для обозначения значимости Нероний судьи для состязаний назначались по жребию из лиц консульского звания.

Неронии прошли успешно, без всяких эксцессов. В латинских стихах и речах состязались самые достойные граждане, что подтвердило правоту сторонников проведения игр. Правда, победителем в состязании в красноречии был объявлен Нерон, хотя в ораторском искусстве никогда силен не был. Но когда ему присудили победу, он сам спустился в орхестру, где сидели сенаторы, и при единодушном одобрении всех участников принял венок. Затем Нерон получил венок победителя за игру на кифаре. Преклонив перед венком колена, он повелел возложить его к подножию статуи Августа. Этим он выразил почтение великому предку, некогда выведшему Рим из кровавой полосы гражданских войн и превратившему отжившую республику в Imperium Romanum, и благодарность за первое перенесение опыта греческих игр на италийскую почву. Не забудем и о заслугах Августа в служении Аполлону, что было особенно близко Нерону.

Даже такой строгий судья Нероний, как Публий Корнелий Тацит, вынужден признать, что игры прошли без всякого ущерба для благонравия.[98] Что ж, в этом случае великий историк, обличитель тирании и тиранов, безупречно соблюдал им самим выдвинутый девиз, лучше которого для всех, пишущих на исторические темы, ничего быть не может: «Sine irae et studio!» — «Без гнева и пристрастия!».

Если что и могло несколько смутить особо строгих ревнителей благопристойности, то разве что разрешение посещать состязания атлетов служительницам богини Весты — жрицам-девственницам весталкам, обязанным хранить целомудрие на протяжении тридцати лет служения божеству домашнего очага и огня, горевшего в нем. Атлеты-то по греческому обычаю состязались голыми… Сам Нерон приглашению на эти зрелища весталок дал несколько странное объяснение, напомнив, что в Олимпии на тамошних играх дозволено присутствие жриц богини Деметры (римляне отождествляли греческую Деметру со своей Церерой).[99] Почему примером для служительницы Весты должны быть жрицы богини земледелия и плодородия — осталось понятным только самому Нерону.

Нарушить благопристойность игр могли еще лицедеи-мимы, чьи фарсы обычно носили формы, весьма далекие от приличия, чем, собственно, и привлекали толпу. Здесь Нерон проявил осторожность: лицедеи были допущены на подмостки, но не на состязания. Таким образом, священный характер игр не пострадал.

Сама по себе история отношения Нерона к мимам и их веселым, но малоприличным фарсам достаточно любопытна. В самом начале своего правления он изгнал лицедеев-мимов из Рима именно за непристойность их представлений и только спустя шесть лет, ко времени начала Нероний, дозволил им возвратиться в столицу. У современных историков, обращающихся к тем временам, это порой вызывает иронию: Нерон карает за непристойность? Но в том-то и дело, что не мог Нерон жаловать убогие и примитивные с его точки зрения уличные фарсы, способные лишь забавлять римскую чернь. Разрешил он им вернуться в Рим и вновь давать уличные представления исключительно для того, чтобы доставить удовольствие той самой римской черни, популярностью среди которой он вовсе не собирался пренебрегать. Коллегами-артистами он мимов никак не мог считать. Его театральные вкусы лежали совсем в другой плоскости: Нерон был страстным поклонником греческой трагедии времен расцвета Эллады, когда творили свое высокое искусство великие Эсхил, Софокл, Еврипид. Это была его стихия!

По окончании игр все, казалось, в Риме вернулось на свои места. Тацит не без иронии заметил: «Греческая одежда, в которую в те дни многие облачались, по миновании их вышла из употребления»[100]

Греческая одежда после Нероний вновь уступила место в столице империи традиционным римским одеяниям, но дух Греции в правление Нерона никогда не умирал, а наоборот, постоянно креп. Одним из ярчайших его проявлений было неприятие Нероном любимого зрелища римлян — гладиаторских боев, история которых в Риме к началу правления его насчитывала уже более трех столетий (начало гладиаторским боям в Риме было положено в 264 году до христианской эры). Светоний сообщает, что «в гладиаторской битве, устроенной в деревянном амфитеатре близ Марсова поля — сооружали его целый год, — он не позволил убить ни одного бойца, даже из преступников».[101] Для того чтобы привычка к таким бескровным сражениям на арене цирка стала для римлян делом обыкновенным, «он заставил сражаться даже четыреста сенаторов и шестьсот всадников, многих — с нетронутым состоянием и незапятнанным именем; из тех же сословий выбрал он и зверобоев, и служителей на арене».[102]

Устроил Нерон римлянам и оригинальную форму навмахии — морского сражения: «Показал он и морской бой с морскими животными в соленой воде».[103] Таким образом, гладиаторский бой в представлении Нерона, — это форма публичного проявления умения обращаться с оружием и на крайний случай демонстрация его умелого применения против диких животных. Но без человеческих жертв! Потому Нерон, наслаждающийся человеческим кровопролитием на цирковой арене, каким он представлен в знаменитом романе Генрика Сенкевича «Quo vadis?» («Куда идешь?»), не более чем авторский вымысел, не имеющий ничего общего с историческими реалиями.

Все это опять-таки может показаться парадоксом: один из величайших кровопийц в истории — противник кровопролития? В действительности противоречия здесь не было. Кровавые зрелища Нерон не терпел, но пролитием крови тех, кого полагал опасным для своего правления, никогда не брезговал. Но, напомним, что в этом, согласно наставлениям мудрого своего учителя Луция Аннея Сенеки, он вправе был видеть государственную необходимость, у него не могло быть уверенности, что в случае успеха заговорщиков или тех, кто таковыми казался, он сам останется жив. Наконец, он никогда не желал присутствовать при кровавых расправах, что, конечно же, совсем таковые не оправдывает.

Неприятием гладиаторских боев Нерон явно выделялся среди своих современников и совсем не в худшую сторону.

Это опять звучит парадоксом, но его единомышленники среди римлян — знаменитые мыслители, философы. Это в первую очередь великий Марк Туллий Цицерон, писавший, что «игры гладиаторов многим кажутся жестокими и бесчеловечными».[104] («Многие» здесь относится, разумеется, к просвещенной элите, но не ко всему римскому народу.) Учитель Нерона Сенека также не жаловал гладиаторские бои, что вполне могло оказать и положительное влияние на Нерона. Знаменитый философ Дион Хрисостом (40–112 гг.), чья молодость прошла в годы правления Нерона, считал гладиаторские бои явлением постыдным. Подобного мнения об этом явлении был и философ более позднего времени Флавий Филострат (170–244 гг.). Не жаловал гладиаторские бои император-философ Марк Аврелий, но он не жаловал и самого Нерона.

Взамен сражениям вооруженных людей на аренах Нерон предложил римлянам пляски воинов и здесь вновь прибег к греческому опыту. Римлянам были продемонстрированы воинские пляски отборных эфебов, молодых воинов-греков. Дабы все увидели, сколь высоко цезарь оценил танцевальное мастерство отважных эфебов, он после представления лично вручил каждому из них грамоту на римское гражданство.

К сожалению, не все представления на греческий манер оставались бескровными. Театрализация мифа об Икаре и Дедале оказалась столь же трагической, как и сам мифологический сюжет. «Икар при первом же полете упал близ императора и своею кровью забрызгал и его ложе, и его самого».[105]

Не все представления на греческий лад были и благопристойны. В одной из эллинских плясок во время представления, данного Нероном римлянам, инсценировался миф о Пасифае. Напомним, согласно греческой мифологии, Пасифая была женой царя острова Крит Миноса. Бог моря Посейдон, прогневавшись на Миноса, изобрел для него страшную кару: Пасифая воспылала статью к быку! По иной версии, правда, сама Пасифая была столь страстной натурой, что действительно влюбилась в быка и родила от него ребенка с бычьей головой — знаменитого Минотавра.[106]

В данном Нероном зрелище «в одной из этих плясок представлялось, как бык покрывал Пасифаю, спрятанную в деревянной телке, — по крайней мере, так казалось зрителям».[107]

Здесь должно заметить, что подобного рода зрелище вовсе не представлялось людям Римской империи той поры чем-то из ряда вон выходящим. В знаменитом повествовании II века о юноше, силою волшебства превращенном в осла, но сохранившем человеческий разум — сюжет повести «Лукий, или Осел», принадлежащей перу Лукия Патрского,[108] и известнейшего античного романа Апулея[109]«Метаморфозы, или Золотой осел», — прямо описывается эпизод публичного «бракосочетания» осла и женщины: для развлечения публики в театре осел должен овладеть преступницей, приговоренной к смерти — осужденной на съедение дикими зверями. И вот как должно было выглядеть такого рода представление (повествование ведется от имени юноши, превращенного в осла):

«Наконец, когда настал день, в который… решили, как меня привести в театр. И я вошел следующим образом: было приготовлено большое ложе, отделанное индийской черепахой с золотыми скреплениями; меня уложили на нем и рядом поместили женщину. Потом в этом положении нас поставили на какое-то приспособление и внесли в театр, на самую середину, а зрители громко закричали и захлопали в ладоши, приветствуя меня. Перед нами поставили стол, уставленный всем, что подается у людей на роскошных пирах. И вокруг нас стояли красивые рабы — виночерпии и наливали вино из золотого сосуда».

Разумеется, гротескность этой сцены очевидна, но фантастичен в ней прежде всего осел с человеческим разумом, злосчастный юноша Лукий, жертва волшебства. Но то, что подобного рода представление было возможно, особых сомнений не вызывает. Кстати, зрелище пляски, имитирующей страсть Пасифаи к быку, которое было представлено Нероном римлянам, выглядело все же поскромнее, чем то, что представлялось на тему «ослиной Пасифаи» в самой Греции. У Апулея ведь действие происходит в славном Коринфе. Впрочем, такого рода представления давались Нероном нечасто; страстью его, подлинной и всеобъемлющей любовью был настоящий театр, подлинно высокое искусство!

Начать свои публичные выступления Нерон решил с пения. Петь в узком кругу для немногих слушателей казалось ему делом для истинного артиста бессмысленным. Он многократно повторял по этому поводу греческую пословицу: «Чего никто не слышит, того никто не ценит». Но оценить его должны были прежде всего люди греческой культуры. Потому он избрал местом своего дебюта Неаполь, крупнейший город области, некогда именуемой самими эллинами Великой Грецией, город, бывший как бы столицей италийской Эллады. Именно там публика могла по достоинству оценить и голос, и искусство пения императора-артиста. После этого экзамена он мог уже не волноваться перед любой публикой.

Надо сказать, что со своей премьерой Нерон не спешил. Его выступление в Неаполе состоялось только в 64 году.