Балакирев со товарищи: маленький трактат о смехе

Балакирев со товарищи: маленький трактат о смехе

Семен Андреевич! Пошли кого нарочно князь Никиты Волконского в деревню… и вели роспросить людей… как он жил и с кем соседями знался, и как их принимал – спесиво или просто, также чем забавлялся, с собаками ль ездил или другую какую имел забаву… а когда дома, то каково жил, и чисто ли в хоромах у него было, не едал ли кочерыжек и не леживал ли на печи… Сколько у него рубах было и по скольку дней он нашивал рубаху». Это письмо императрицы Анны Иоанновны московскому генерал-губернатору С.Салтыкову о новом придворном шуте, князе Волконском.

Поиск наиболее достойных кандидатов в придворные дураки был делом ответственнейшим. Поэтому-то Анна и хотела знать, каков князь Волконский по нраву, чистоплотен ли, не портит ли в палатах воздух, чем увлекается в свободное от безделья время. Государыня составила целый вопросник для кандидата, как в первом отделе… Да и то дело не шуточное! Не каждый кандидат мог попасть в придворные дураки или дурки. Но селекция – великая вещь! Не прошло и нескольких лет, как среди шутов двора Анны Иоанновны были самые лучшие, отборные дураки, подчас люди известные, титулованные. Сразу же отмечу, что, становясь шутами, князья и графы отнюдь не чувствовали себя оскорбленными. Ни сами они, ни окружающие, ни императрица не воспринимали назначение в шуты как оскорбление дворянской чести. Когда Анна Иоанновна потребовала прислать в Петербург упомянутого выше князя Волконского, то, чтобы успокоить его, напуганного внезапным приездом в деревню гвардейца-курьера из столицы, она писала Салтыкову: «И скажи ему, что ему велено быть за милость, а не за гнев». Да и в прежние, прадедовские времена шутами в России бывали знатные люди. С давних пор они подписывались на челобитных или докладах: «Раб твой государской, пав на землю, челом бьет». Это не была какая-то особая форма унижения, сопровождающая слезную просьбу, а обыкновенная форма подписи под документом на высочайшее имя. Естественно, что в обществе поголовных государевых холопов ни для князя, ни для знатного боярина не считалось зазорным стать шутом или лакеем, выносящим царские горшки. Конечно, всем было ясно, что если над шутом и потешаются, то так же могут потешаться над любым подданным государя – будь на то царская воля! Кто-то из придворных, видя грустно стоящего в сторонке шута Анны, Балакирева, решил кольнуть его и спросил: «Когда ты умрешь, дурак?» – «Не знаю, – мрачно отвечал Балакирев, – но, вероятно, после тебя, потому что в списке дураков видел свою фамилию после твоей».

Грань между шутовской и серьезной должностью была вообще очень тонкой – вспомним «князь-папу» графа Никиту Зотова. Он был одновременно и шутом при дворе Петра I, и начальником Ближней канцелярии – центрального финансового органа управления. Уместно припомнить и шутовского «князь-кесаря», князя Федора Ромодановского, долгие годы ведавшего страшным Преображенским приказом – политическим сыском и одновременно игравшего роль предводителя пьяниц в петровском Всепьянейшем соборе…

Ясно, что термин «дурак», столь часто употребляемый в жизни, применительно к шутовству включал в себя нечто большее, чем констатация заурядной и весьма распространенной человеческой глупости. Как известно, дурак дураку рознь. Чтобы стать придворным дураком, нужно было обладать особым талантом. Конечно, дурак, обязанный развлекать царственную особу и ее приближенных, должен быть прежде всего потешным, иметь какую-то свою смешную ужимку, черту поведения. Если таковой у кандидата не было, то его забраковывали. Именно поэтому мы читаем в одном из писем Анны Иоанновны к Салтыкову, что она возвращает ранее вызванного из Москвы некоего Зиновьева на том основании, что он «не дурак».

Принято считать, что дурак, шут сидит у ног господина и своими прибаутками и дурашливыми, якобы не к месту сказанными словами открывает властителю глаза, издевается над настоящими дураками и славит истину и справедливость. В жизни, как всегда, все было гораздо сложнее. На Западе говорят: «Что смешно, то уже не страшно!» В России как раз всегда наоборот: что смешно – то и страшно! Смех в России был во многом порожден страхом, чудовищным давлением государства на человека. Шутовство, юродство становилось криком отчаяния души, зажатой в железных тисках власти. Как писал А.И.Герцен, «удушливая пустота и немота русской жизни, странным образом соединенная с живостью и даже бурностью характера, особенно развивает в нас всякое юродство. В петушином крике Суворова… и буйных преступлениях Толстого-Американца (бузотер и дуэлянт пушкинской поры. – Е.А. ) я слышу родственную ноту, знакомую нам всем…»

Несмотря на страшную опасность (ведь всюду доносчики!), русский народ шутил, смеялся над собой, над своими правителями. Недаром говорят: «Глас народа – глас Божий!» Ведь смех этот был разоблачительно точен и жесток даже по отношению ко всеобщим кумирам. Дела Тайной канцелярии позволяют с уверенностью утверждать, что народ с цинизмом и язвительной насмешкой говорил о всех своих правителях, делая исключение только для двоих. Один из них – мученик Иван Антонович, просидевший всю жизнь в тюрьме и там убитый якобы, как считали в народе, «за русскую веру». Второй – Петр III, которого пыталась убить жена, баба, а он-де ушел тайным ходом из дворца, да и подался на Яик.

Охота за шутниками, авторами песен и анекдотов была всегда частью работы политического сыска и при Петре I, и при Анне Иоанновне, и позже. Но это была вечная, нескончаемая работа. Сохранились многочисленные материалы дознаний, когда власти пытались проследить всю цепочку передачи непристойного слуха, сплетни или частушки о государе, с тем чтобы добраться до автора. Конечно, горе было «крайнему» – тому, кто не мог назвать человека, от которого он анекдот или сплетню услышал. Но все равно поиски эти были бесполезны: если бы цепочка не обрывалась, то можно было бы пересажать половину народа – тех, кто рассказывал, а потом посадить другую половину – тех, кто слушал. Как автор непристойной, обидной шутки об императоре Петре Великом в XVIII веке, так и автор анекдота о Сталине в XX веке был для власти неуловим. Его лукавая физиономия мелькала и тотчас исчезала в толпе – поймай, уличи! В этом было великое, вечное сопротивление народа государственному насилию. И чем страшнее были времена, тем смешнее были анекдоты. Так через смех народ спасал свою бессмертную душу, так он освобождался от сводящего с ума страха.

Естественно, шутов при дворе держали вовсе не для того, чтобы они «колебали основы». Шуты были непременным элементом особого института «государственного смеха», имевшего древнее происхождение. Связка «повелитель – шут», в которой каждому отводилась своя роль, была традиционной и устойчивой во все времена. Когда исчезла «должность» шута, все равно институт сохранился. При начальстве всегда был и есть недотепа, невольно или добровольно исполняющий роль шута и дурака. Более того, в каждом учреждении, в каждой компании обязательно находится дурак, над которым потешаются, а его похождения становятся предметом всеобщего веселья. И горе тебе, о читатель, если ты обнаружишь, что этот дурак – ты!..

Но вернемся ко двору Анны. Для всех было ясно, что шут, дурак исполняет свою «должность», памятуя о ее четких границах. В правила этой должности-игры входили и известные обязанности, и известные права. Шут действительно мог сказать что-то нелицеприятное, но мог и пострадать, если выходил за рамки, установленные повелителем. И все же роль шута была весьма значительна, и оскорблять шута опасались…

В изданных в XVIII веке «Анекдотах о шуте Балакиреве», в основе которых могли лежать реальные факты, рассказано следующее. «Некто из придворных, совершенно без способностей, своими происками достиг наконец до того, что Петр Великий обещал ему одно довольно важное место. Балакирев молчал до времени, но когда государь приказал придворному явиться к себе за решительным определением, то Балакирев притащил откуда-то лукошко с яйцами и сел на него при входе в приемную. Скоро явился придворный и стал просить шута, чтобы тот доложил о нем государю. Сначала Балакирев не соглашался, отговариваясь тем, что ему некогда; но потом согласился с тем, однако, условием, чтобы он тем временем посидел на его месте и до возвращения не сходил бы с лукошка. Придворный, нимало не думая, охотно занял место шута и уселся на лукошко, как ему было приказано. Балакирев же, зайдя в кабинет Петра, попросил царя заглянуть в прихожий покой. “Вот кому даешь ты видное место, государь! – заметил Балакирев, когда Петр Великий отворил дверь в прихожую. – Место, на которое я посадил его, ему приличнее и, кажется, по уму доступнее. Рассуди и решай!”» И государь тотчас решил удалить от себя «молодца, что не умнее яйца».

В другом случае, наоборот, бывало, что шут мог кого-то спасти. «Один из близких родственников Балакирева подпал под гнев и немилость царя. Государь отдал его под суд и уже готов был утвердить приговор онаго, как вдруг является Балакирев с грустным лицом и весь расстроенный. Государь, увидав причину прихода Балакирева, обратился к присутствующим и сказал: “Наперед знаю, зачем идет ко мне Балакирев, но даю честное слово не исполнить того, о чем он будет просить меня”. Между тем Балакирев начал речь свою так: “Государь всемилостивейший! Удостой услышать просьбу твоего верноподданного: сделай такую милость, не прощай бездельника, моего родственника, подпавшего под твой гнев царский и ныне осужденного судом и законами!” – “Ах ты плут! – вскричал Петр. – Каково же ты поддел меня? Нечего делать, я обязан не исполнить твоей просьбы и потому должен простить виновного…”»

Словом, благодаря тщательности отбора при дворе императрицы Анны Иоанновны сформировался целый штат шутов: двое иностранцев и четверо русских, да около десятка лилипутов – «карлов». Среди шутов были и старые придворные дураки, унаследованные от Петра I, и новые, благоприобретенные уже в царствование Анны. Самым опытным был «самоедский король» Ян д’Акоста, которому некогда царь Петр I подарил пустынный песчаный островок в Финском заливе. Петр часто беседовал с шутом по богословским вопросам – ведь памятливый космополит, португальский еврей д’Акоста мог соревноваться в знании Священного Писания не только с царем, но и со всем Синодом.

Упомянутый выше Волконский, вдовец, супруг той бедной Асечки, чей салон разгромил Меншиков, после испытательного срока стал полноправным шутом при дворе Анны Иоанновны. У него были важные обязанности: он кормил любимую собачку императрицы Цитриньку и разыгрывал бесконечный шутовской спектакль – будто он по ошибке женился на князе Голицыне. Теперь подобная шутка в некоторых странах уже не служит предметом юмора.

Другой персонаж, неаполитанец Пьетро Мира (в русской, более непристойной редакции Петрилий, или Педрилло), приехал в Россию в составе итальянской труппы в качестве певца и скрипача, но поссорился с капельмейстером Франческо Арайя и перешел в придворные шуты. С ним Анна обычно играла в подкидного дурака, он же держал банк в карточной игре при дворе. Исполнял он и разные специальные поручения императрицы: дважды ездил в Италию и нанимал там для государыни певцов, покупал ткани, драгоценности, да и сам приторговывал бархатом.

Граф Алексей Петрович Апраксин происходил из знатного царского рода. Он был сыном боярина и президента Юстиц-коллегии времен Петра I – Петра Матвеевича Апраксина, племянником генерал-адмирала Федора Матвеевича Апраксина и царицы Марфы Матвеевны. Этот шут был негодяем и проказником по призванию, как о нем говорил Никита Панин, «несносный был шут, обижал всегда других и за то часто бит бывал». За ревностное исполнение своих обязанностей он получал от государыни богатые пожалования.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.