Наш адрес — Ленинград-300

Наш адрес — Ленинград-300

17 декабря 1959 года… На тогда еще секретном полигоне «Плесецк» боевыми расчетами части полковника Михеева ведется напряженная работа по проведению испытаний и подготовке к пуску боевой ракеты Р-7. Заправленная ракета на старте. Остается одна команда: «Пуск». Но пуска не последовало. Топливо слили, ракету — в монтажный корпус, расчетам — «Отбой». Среди подразделений, выполнивших боевую задачу на «отлично», были и расчеты лейтенантов Буйновского, Батюни и Михаленко. Придет время, и этот день станет официальным праздником — Днем Ракетных войск стратегического назначения.

Слухи, бродившие в нашей среде еще в Тюра-Таме, оказались верными — новым местом расположения нашей части действительно был небольшой северный городок Плесецк, в нескольких километрах от которого и было развернуто большое строительство технических сооружений и жилых комплексов — всего того, что со временем открыто назовут северным полигоном «Плесецк». Но до этого было еще далеко. А пока мы выступали в роли первопроходцев.

Вот уж действительно из огня да в полымя! Если на юге нас окружала бескрайняя пустыня, где каждое деревце на вес золота, то здесь, на севере, мы попали в царство вековых сосен и елей, где дремучие леса широко раскинулись на сотни километров вокруг и где обитали так хорошо знакомые нам по детским сказкам зверюшки: медведи, волки, лисы да зайчата. Вообще-то с ними тоже нежелательно встречаться в лесной чаще, но это все же не так страшно, как, к примеру, когда скорпион или фаланга заползет к тебе ночью под одеяло и подло всадит в тебя свое смертоносное жало. Наше северное зверье предпочитает, как правило, открытую схватку. К нашему приезду леса и все вокруг было уже покрыто толстым слоем чистейшего снега. Красота!

Плесецк образца поздней осени 1959 года — небольшой провинциальный город со сплошь деревянными постройками. В тихий, солнечный, морозный денек городок очень красив: из труб маленьких домишек уютно вьется дымок, а сам дом — точно крепость, со всех сторон окружен огромными сугробами из искрящегося на солнце снега. Основной вид транспорта зимой — лошадка с санями-розвальнями — тоже смотрится как-то мило и по-домашнему. Таким, в зимнем убранстве, мне и запомнился деревянный город Плесецк.

Была у этого симпатичного городка и своя достопримечательность, довольно-таки оригинальная. Суровые, дремучие леса (почти непроходимая тайга) являлись подходящими условиями для создания в окрестностях Плесецка многочисленных исправительных женских и мужских колоний и лагерей для заключенных, начало которым положено в печальные еще 30-е годы. В какой-то степени это отразилось и на самих жителях города: в общении с незнакомыми людьми чувствовался элемент настороженности и подозрительности. К началу строительства полигона значительная часть этих мрачных организаций была передислоцирована в другие, не менее отдаленные места. Наверное, за компанию с колониями убрали и переселенцев, которые после освобождения оставались жить здесь же неподалеку в крепких добротных хуторах. Мы об этом могли лишь догадываться по брошенным многочисленным домам с хозяйственными пристройками вокруг нашей части, полностью пригодным для жилья. Такие пятистенки командование с удовольствием предлагало для жилья нашим молодым семейным парам (легко решалась жилищная проблема!), но практически никто на это не шел по вполне понятным причинам: молодая московская или ростовская девчушка не знала даже, с какой стороны подойти к русской печи и как ее затопить, да и страшно жить в одиночестве, в дремучем лесу, тем более что добраться до этого дома в распутицу можно было только на тракторе. Так что надежды наших командиров не оправдались, молодые семьи снимали углы у жителей Плесецка и ждали ордера в новые дома, которые интенсивно строились на площадке № 10 (как в Тюра-Таме!) нового полигона.

Мы, молодые, холостые, особо не обременяли наших отцов-командиров, поэтому о нашем житье-бытье они или вообще не думали, или вспоминали о нас в самый последний момент. Пришлось пожить нам и в бывших, еще не снесенных бараках для заключенных. При этом, насколько мне помнится, наше общежитие отличалось от жилья наших предшественников лишь персональными матрасами, чистым бельем да утепленными входными дверями. Рано утром, когда еще сумерки окутывают все вокруг и крепко держится ночной морозец, в бараке раздается: «Молоко привезли!» (а в тех условиях слышалось как: «Барак, подъем! На работу марш!»). Все-таки начальство о нас заботилось — договорилось с каким-то местным хозяйством или совхозом, что они по утрам будут доставлять нам, молодежи, утренний завтрак: пол-литра молока и полбуханки хлеба на каждого. И вот ежедневная утренняя процедура: каждый представитель славного офицерского корпуса хватает пол-литровую банку или что есть под рукой, вплоть до бутылки из-под вчерашнего пива, и в ночном одеянии мчится к дверям барака. Очень живописная, я вам должен сказать, картина — очередь из молодых ребят в кальсонах и с кружками в руках! Да еще если учесть, что на улице уже крепенький морозец, а в бараке отсутствует почему-то паровое отопление. Но надо отдать должное нашим кормильцам: молоко свежайшее, почти парное, а хлеб — пышный, мягкий и еще теплый. Получив свою порцию, мы ее тут же уминали и после примитивного туалета двигались на службу — к любимому личному составу, к технике или на многочисленные хозяйственные работы.

Чтобы окончательно покончить с жилищной проблемой, пару слов о том, как мы жили до того момента, когда я покинул часть. На площадке № 2 (опять же как в Тюра-Таме!) стоит огромное, знакомое по своему назначению сооружение — монтажно-испытательный корпус, где проводятся работы по сборке, монтажу и испытаниям ракеты. Это здание где-то этажей семь-восемь высотой и метров под сотню длиной. Вот в этом-то «теремке» и нашло наше командование где-то под крышей большую комнату, куда в приказном порядке расселило 13 молодых лейтенантов, которые не сумели устроиться на «десятке» или не нашли убедительных аргументов в пользу проживания на частной квартире в Плесецке. Конечно, среди этих холостяков были и мы — я, Батюня, Михаленко. Наконец-то койки у нас были одноярусные. Это уже прогресс и шаг к цивилизации. Тепло. Вот уж за что действительно «спасибо» нашим заботливым командирам. При входе — маленькая раковина, естественно, с холодной водой, которая периодически отключается в интересах производственных нужд. И за это тоже спасибо — зубы почистить и физиономию ополоснуть хоть есть где. А вот с другими местами удовлетворения остальных естественных потребностей дело обстояло значительно хуже. Если вдруг, не дай бог, такая потребность появится в вечернее время, то нужно встать с койки, одеться потеплее, спуститься ногами (без лифта!) с восьмого этажа, пройти через весь монтажный корпус, выйти на улицу и проследовать еще метров 50 в сторону леса, где и расположено это самое место удовлетворения твоих законных потребностей. А что делать? Верна русская пословица: хочешь жить — умей вертеться! (В данной ситуации можно чуть перефразировать.) Здесь и еще один фактор имел место. Волки. Уже были случаи, когда эти кровожадные звери загрызли двоих или троих человек в непосредственной близости от строительных площадок и жилья. А товарищу волку все равно, где обгладывать молодые лейтенантские косточки, — на дороге в Плесецк или рядом с интимным домиком с гордым одиноким названием «М». Я бы и не муссировал так подробно эту «естественную» тему, если бы время нашего проживания в монтажном корпусе не совпало с новой установкой верховного командования: теперь наш почтовый адрес не «Москва-400», а «Ленинград-300». Ну не смешно?! Уже позже я все-таки через отца, бывшего работника Генштаба, докопался до истины — какой же шутник придумывает для военных объектов такие закодированные, «отвлекающие» названия. Оказывается, где-то в коридорах Генштаба разместилось специальное подразделение, где в течение рабочего дня умные дяди (уж, наверное, подполковники и полковники!) только и делают, что листают словари в поиске «мудреных» слов. Дело-то это, конечно, нужное, но поручили его, я в этом уверен, большим острякам! Уже много позже, работая в центральном аппарате Минобороны, мне приходилось сталкиваться с научно-исследовательскими работами с условными названиями типа «Кирза-8», «Капрон-3». Помню, даже пришлось как-то писать объяснительную записку большому начальству с разъяснением одного из таких экзотических названий.

Служба наша проходила, с одной стороны, уже вроде бы как и однообразно (традиционная борьба с Кеповым, общение с личным составом, совершенствование навыков работы с техникой, хождение в наряды и т. п.), но с другой — суровые условия Севера и стремление выжить в этих условиях вносили свои специфические тонкости в наш воинский быт. Например, вызывает начальник штаба и дает вводную: «Вот тебе десять солдат, два бульдозера, пять бензопил (кажется, знаменитая «Дружба») и марш в лес на заготовку дров». Приказ есть приказ. Надо выполнять. Но как?! Ну, с солдатами ясно: равняйсь, смирно, в лес шагом марш! У пилы дернул за веревочку, пила завелась, прислонил ее к вековой сосне — она упала. Здесь тоже все вроде бы ясно. Но с какой стороны подойти к бульдозеру и каковы его функции в этой операции — никто не счел нужным мне разъяснить. А дрова нужны! По планам наших командиров, наш рядовой и сержантский состав собирался зимовать в больших, человек на сорок, утепленных палатках, где всю ночь должна топиться огромная железная печь. Даже в состав суточного наряда был введен специальный дневальный, чтобы следить за этой печью. Ну что ж, надо же заботиться о своих подчиненных — стал изучать устройство бульдозера и, самое главное, как управлять его рычагами, чтобы этот монстр двигался в нужном направлении. С грехом пополам разобрались с рычагами и даже определили функции, которые должен выполнять этот чертов бульдозер. Мы решили, что он будет у нас трелевочным трактором. Решение свежее и оригинальное! Теоретически подковавшись, я двинул свою механизированную колонну в лес на заготовку дровишек. Скажу честно: мы наломали дров больше, чем набил тарелок и плошек слон, попавший в посудную лавку! И какой лес мы губили! Говаривали, что еще со времен Петра Первого эти места славились отборным мачтовым лесом. И действительно, стоит стройная, прямая, как игла, многолетняя сосна без единого сучка и задоринки. Легонечко спили ее, аккуратненько положи на землю, обруби верхушечку — и готов прекрасный строительный материал. Хоть с ходу отправляй на экспорт. В порыве нездорового азарта мы, точнее я, как командир-бригадир, тоже выбирали стройненькие, высоченные сосенки, валили их как попало, бросали, если она, бедненькая, где-то зацепилась верхушкой, переходили к следующей, если наш универсальный бульдозер-трактор не мог ее зацепить, то мы ее тоже бросали и намечали следующую жертву. Конечно, задание мы выполнили, наши солдаты зимовали в тепле, но во что это обошлось нашему тогда еще социалистическому государству — одному Богу известно.

Пришлось мне немножко поработать и такелажником. Опять же вызывает командир и дает вводную: бери солдат, отправляйся в автопарк и организуй погрузку на железнодорожную платформу трех спецмашин (огромные МАЗы, крытые кузова которых забиты приборами и оборудованием) для отправки их на завод-изготовитель. «Есть!» — бодро ответил я и пошел выполнять приказ. Думал, управлюсь за пару часов. А что тут такого — сел за руль, подкатил к платформе, подставил пару бревнышек, забрался на платформу — всего делов-то! Но жизнь, как всегда, вносит свои коррективы. Короче, я с этими машинами провозился три или четыре дня! Во-первых, мне пришлось изучить кучу железнодорожных инструкций и наставлений о том, как в соответствии с ГОСТами грузить, крепить и транспортировать крупногабаритный груз на железных дорогах Советского Союза. Далее выяснилось, что бревнышками не обойдешься, надо искать железнодорожную ветку, где есть специальная погрузочная площадка. И дальше пошло-поехало! То провод для крепежа не того диаметра, то солдаты куда-то разбежались, то платформа где-то застряла, а когда я ее нашел и с радостью пригнал машины к этой самой погрузочной площадке, то выяснилось, что она не под ту массу и габариты. В общем, к тому моменту, когда я все же погрузил и отправил эти злосчастные спецмашины, я был уже почти профессионал в области погрузки-разгрузки крупногабаритных железнодорожных грузов. Ну, а профессия строителя вообще стала почти для всех нас второй специальностью. Наш быт создавался нашими же руками. Хочешь жить в тепле и уюте — подстраивай, подмазывай, конопать, утепляй, что мы и делали. Кстати, не только для себя, но и для своих подчиненных.

И все это под командой нашего неугомонного Кепова. Он все так же бегает, хлопочет, старается сделать всем нам — своим подчиненным — как можно лучше (здесь он молодец, надо отдать ему должное), но при этом все же не забывает об одной из главных своих задач — воспитывать Буйновского. Кстати, условия сурового Севера заставили нашего командира заменить свое пижонское пенсне на обычные окуляры, такие же, как на фотографии у известного учителя и воспитателя советской шпаны Макаренко. А может, и не Север здесь виноват, а просто Толя «косил» под Макаренко, тем более что объекты их воспитательной работы в чем-то были схожи.

В ноябре 1959 года, перед октябрьскими праздниками, я упросил Кепова отпустить меня на праздники домой, в Москву, к родителям. Разрешил, причем безо всяких предварительных условий и каких-то обязательств с моей стороны.

С огромным удовольствием и удовлетворением провел три дня в кругу своих родных — отца, матери, сестры. Я хоть и с 14 лет вроде бы как самостоятельный мужчина и почти на государственном обеспечении, но где бы я ни находился и какие бы расстояния меня ни отделяли от Москвы, я всегда остро чувствовал особый, кажется, присущий именно нашей семье уют, радушие, доброжелательное, внимательное, какое-то подчеркнуто-влюбленное отношение друг к другу, царившее в нашей семье. Ни между папой и мамой, ни между родителями и нами, детьми, не было скандалов и каких-то крупных разборок, все проблемы решались сообща, на семейных советах, при этом, если меня не было в Москве, свою точку зрения я отправлял письмом, и мне было приятно, что к моему мнению, как правило, прислушивались. Я уж не говорю о том, что с мамой у меня были особые, заложенные еще в военные годы теплые, трогательные отношения. Папа у нас был философом, глубоко убежденным, что любой конфликт, любую сложную ситуацию можно разрешить мирным путем, через убеждения, сравнения, неопровержимые факты и доказательства. Я его за это называл «марксистом». А какие душевные, умные и поучительные поздравительные открытки, точнее послания, писал он нам — вначале маме и нам с сестрой, а со временем не обходил своим вниманием внучат и даже правнуков, которые еще и читать-то не умели. Каждому он находил мудрое слово, каждому индивидуально желал именно то, о чем мечтал или к чему стремился юбиляр. К концу 1959 года моя семья жила уже в уютной отдельной (!) двухкомнатной квартире в большом «генеральском» доме, что прямо у метро «Сокол». Примечателен двор этого дома тех времен — весной это огромный цветущий сад (это в Москве-то!), благоухающий запахами цветущих вишен и яблонь вперемежку с дурманящим ароматом сирени и роз. Красота неописуемая с балкона нашего девятого этажа! И я находился в каких-то пятнадцати часах езды поездом от моего родного дома! Спасибо Кепову, что он отпустил меня домой, где я получил заряд бодрости и родительской ласки.

Постепенно мы начали втягиваться в нашу повседневную воинскую действительность с ее обязательными, каждодневными проблемами: работа с техникой, воспитательная работа с подчиненным личным составом, наряды и вечная проблема обустройства. Мы, неженатая молодежь, при этом еще прилагали дополнительные усилия в поиске мест и времени для проведения своего досуга с одновременным повышением культурного и эстетического уровня. О спортзале пока говорить не приходится, так что моя любимая гимнастика, на что я с удовольствием тратил массу свободного времени, уходит на второй план, с художественной литературой тоже пока напряженка: какая там библиотека, когда на носу зима! Так что пошли старыми испытанными тропами: дружеское холостяцкое застолье, у любителей — картишки, ну и, конечно, походы на танцы куда-нибудь в Дом культуры военных строителей, а то и в Плесецк. Кстати, женская половина этого культурного мероприятия мало чем отличалась от тюра-тамского варианта: представители пищеблока да пара молоденьких офицерских жен, каким-то образом сумевших усыпить бдительность своих пока еще неопытных мужей. Среди моих коллег находились и такие прыткие искатели приключений, которые в свободное от службы время повадились ходить в гости в близлежащие лагеря для заключенных. Женские, конечно. С ходу так и не сообразишь, что же их туда манило? Думаю, что в порядке шефства молодые комсомольцы-добровольцы типа моего подчиненного Лени Лохматкина проводили индивидуальную воспитательную работу с наиболее выдающимися и трудновоспитуемыми обитательницами этого оригинального учебного заведения. Нетрудно представить выражение лица и словесную реакцию нашего замполита Морозова, когда он узнал о творческой инициативе своих подчиненных. Так вот и отдыхали и идейно обогащались.

Приближался I960 год. Мы небольшой компанией решили встретить этот праздник в Плесецке, у нашего приятеля Володи Жадаева, который снимал комнату у одной старушки. Ну, закупили, что положено, каждый наметил для себя даму сердца, которая должна разделить с ним праздничное застолье. Поработал в этом направлении и я. Как-то, прогуливаясь по проспектам и бульварам нашего «северного Парижа», я познакомился с симпатичной девушкой по имени Лариса. Основываясь на своем богатом в этой области жизненном опыте, я попытался пойти по проторенной дорожке — поискать что-либо типа портвейна с названием «Лариса». Как ни странно, в близлежащей округе любовного напитка с таким эротическим названием не было, а до Москвы далековато. Пришлось так, на словах, через туманные намеки и обещания просить Ларису составить мне компанию на нашем импровизированном новогоднем балу. Согласилась. За два дня до Нового года, 30 декабря, на разводе Кепов, как всегда, раздавал указания и ставил задачи перед личным составом. Закончил эту процедуру он следующей пламенной речью: «Ну а теперь я вас всех поздравляю с наступающим Новым годом. Желаю встретить его тепло и радостно в кругу своих друзей и близких. Новогоднюю ночь с подчиненным личным составом проведет лейтенант Буйновский, которого я отпускал домой на октябрьские праздники. Прошу расходиться». Все разошлись, а я один остался стоять как вкопанный и с открытым ртом. Опять Кепов поставил передо мной трудноразрешимую задачу: что делать? Куда бежать? Кому жаловаться? Как достойно ответить Кепову, которого, кстати, и след простыл. Что ж, я действительно ездил на праздники в Москву, но при этом не давал никаких обещаний, что за это буду веселить наших солдат в новогоднюю ночь. Прикупил меня мой бывший дружок. Мысленно трансформировав Кепову все, что я о нем думаю, я стал лихорадочно прикидывать, как достойно выйти из сложившейся ситуации. Прежде всего, я договорился с ребятами, чтобы они не все съели и не все выпили до моего прихода, а оставили мою законную порцию. Обещали. Сложнее с Ларисой. Хватит ли у нее силы воли и комсомольской выдержки, чтобы дождаться моего прихода. Как поведут себя друзья-товарищи? Печальный тюратамский опыт подсказывает мне, что на них надеяться особо не приходится. С такими печальными мыслями 31 декабря в 23 часа 45 минут я построил в казарме личный состав нашей команды, поздравил их с Новым годом от имени ЦК КПСС, Совмина СССР, ВЦСПС, ЦК комсомола и лично от товарища капитана Кепова (пусть шампанское попадет ему не в то горло!). После боя курантов я разрешил молодым ребятам немножко повеселиться, попеть и поучаствовать в атракционах. Помню только один — на веревке развешаны на ниточках сладости. Жаждущий получить конфетку с завязанными глазами с помощью ножниц пытается это сделать. Кому-то повезло. Но мысли мои были далеки от этого бурного веселья. Цце-то уже через полчаса после Нового года мне удалось утихомирить своих подопечных и уложить их спать. Выполнив эту печальную миссию, я побрел к себе под крышу монтажного корпуса, где мои оставшиеся немногочисленные коллеги (такие же неудачники, как и я) тихо-мирно встречали Новый год. Хорошо помню утро первого дня I960 года. Прекрасный солнечный денек, легкий морозец, все покрыто чистейшим, искрящимся на солнце снегом. Автобус в Плесецк будет ближе к вечеру, поэтому я не придумал ничего лучшего, чем встать на лыжи и по свежему снежку побродить по близлежащим опушкам. В лес не углублялся, боялся, что встреча с волками может нарушить мои вечерние планы. Вечером же на крыльях любви и надежды примчался на бал к Володиной старушке. Скажу коротко — ребята не подвели, Лариса держалась стойко. И снова жизнь прекрасна! Праздник продолжается!

Милый Кепов! Если доведется тебе прочитать эти строки, не обижайся и не суди меня строго. И двое суток ты мне конечно влепил, и в Москву не отпускал, и Ларису чуть из-за тебя не потерял. Все это было, и против исторических фактов не попрешь. Но все это было не так уж трагично. Где-то я чуток сгустил краски, где-то преувеличил, а где-то приукрасил. Это так, для красного словца. Так уж получилось, что наши с Анатолием Кеповым жизненные пути и наша служба кроме Севера дальше нигде не пересекались. Но память моя хранит воспоминания о нем как об исключительно честном, порядочном, интеллигентном человеке и все-таки справедливом командире, верном, отзывчивом друге и просто хорошем человеке! А пару лет назад мне вдруг звонок. Кепов! Прочитал, мол, в Интернете твои воспоминания, давай встретимся. Лихорадочно мыслю: к чему бы это? Просто так или для разборки? Я предложил встретиться и посидеть где-нибудь в кафе. Нет, сказал Анатолий, давай на улице. Я забеспокоился — бить, что ли, собирается? Напряженно жду его около своей машины, уточнив, на всякий случай, местонахождение монтировки. Дело обошлось без драки. Часов пять мой ростовский дружок рассказывал мне о своем житье-бытье, о невзгодах, которые выпали на его плечи, сетовал, что я веду спокойный пенсионный образ жизни, и удивлялся, что не встречал меня на баррикадах у Белого дома. Я уж сам стал спрашивать про мои воспоминания. «Нормальные», — коротко ответил Кепов и продолжал активно агитировать меня вступить в ряды макашовцев, при этом читая выдержки из трактатов и книг, которые он привез с собой. Я был согласен на все, только чтобы он отпустил меня домой. Вот такой мой однокурсник, товарищ и командир Анатолий Никитьевич Кепов!

Где-то с декабря 1959 года наша часть начала готовиться к ответственному мероприятию — контрольному пуску ракеты. Сложная, большая работа. Военными строителями и промышленностью построен огромный комплекс зданий и сооружений, проложены заправочные и топливные коммуникации, развернуто техническое и стартовое оборудование. Это все мы будем эксплуатировать. А пока все это нам, будущим хозяевам, нужно изучить, освоить, понимая при этом, что у тебя за спиной уже не стоит Саша Поцелуев, который в любой момент может предотвратить твои неправильные действия.

В подготовительных работах по обеспечению пуска ракеты принимали участие многочисленные представители различных промышленных организаций и заводов, среди которых были и специалисты института Николая Алексеевича Пилюгина, где я когда-то проходил двухмесячную стажировку. По роду своих небольших, но ответственных служебных обязанностей мне приходилось контактировать с «пилюгинцами» и с представителем Минобороны на этой фирме — подполковником Михаилом Наумовичем Брегманом, явно не донским казаком, но человеком симпатичным, интеллигентным и, естественно, умным. Вот с ним-то я и заговорил впервые о возможном моем переводе в Москву, в представительство заказчика при организации Пилюгина. Михаил Наумович, пообщавшись со мной по делам чисто техническим, понял, что я в системах управления ракет что-то соображаю, и сразу же положительно среагировал на мою робкую просьбу, но с одним лишь условием, что меня отпускает мое командование. А вот в этом самом «но» и была загвоздка. Генерал Григорьев только что издал приказ, категорически запрещающий обращаться к нему с просьбой о переводе в другое место службы (как правило, в Москву). У меня, как я полагал, были достаточные аргументы, которые позволили бы мне хотя бы записаться к нему на прием. Во-первых, я сам, по собственной инициативе попал в эту часть. Не очень что бы уж так убедительно и безотбойно, но все же. Вторая причина более веская. В 1957 году отца, 42-летнего полковника Генштаба и участника войны, увольняют из армии, хотя ему осталось дослужить до законных 25 лет каких-то полтора года. А по тем временам 25 лет выслуги — это и приличная пенсия, и ведомственная поликлиника, и другие материальные блага. Уйти из армии и устроиться на «гражданке» кадровому военному в 42 года, когда у тебя за плечами только довоенные курсы бухгалтеров-экономистов, военно-политическое училище, две войны и военная академия — это, я вам скажу, дело не простое. К месту будет вспомнить, когда приблизительно в такой же ситуации, но только лет так через сорок, ко мне (я в эти годы работал в институте Министерства иностранных дел) устраиваться на работу пришел 42-летний полковник, только что уволившийся из рядов армии. По его анкете он имел высшее техническое (Московский авиационный институт), высшее военное (Военная академия связи), высшее экономическое (Школа бизнеса при Академии экономики) образование. Свободно владеет английским языком, профессионально знает компьютер с современными программными продуктами. Я, конечно, готов был сразу же взять его на работу. Но не тут-то было! Хотя и престижная работа в этом ведомстве, но платят мало. Парень знал себе цену: пошел куда-то в коммерческую структуру Да! Это тебе не полковник с довоенными курсами плановика. Другие времена — другие потребности и возможности. В общем, положение в нашем семействе в те годы было не из радостных. Оторванный от дома, я очень переживал за своих родных. Мне казалось, будь мы вместе, то если не материально, то уж морально нам точно было бы легче. Но как с этими нашими семейными бедами и проблемами идти к Григорьеву, у которого своих забот полно, я не знал, боялся и не решался. Первое время после увольнения отец был настроен еще более менее оптимистично, но по мере того как полковничьи запасы исчерпывались, а подходящей работы так и не было, все мы пришли в уныние, в котором и находились вплоть до начала I960 года. Что делать, записался на прием к Григорьеву. Шел как на плаху, не очень надеясь на положительный исход. Михаил Григорьевич встретил меня довольно-таки любезно (мне явно повезло — видно, у него было хорошее настроение), про ГУМ впрямую не говорили, но по ходу разговора я понял, что это наше совместное посещение демонстрационного зала он помнит, вспомнили о встречах в Генштабе с моим отцом, спросил, как он. Ну, тут я ему с надрывом в голосе и рассказал о наших семейных бедах. Он воспринял мой сбивчивый рассказ с пониманием и… отпустил меня к моим родителям в Москву. Спасибо ему за это! Спустя некоторое время после того, как вопрос о моем переводе был окончательно решен, отец написал Михаилу Григорьевичу большое благодарственное и очень проникновенное (а это он умел) письмо. Больше судьба меня не сводила лично с генерал-полковником Григорьевым — первым заместителем главкома Ракетных войск стратегического назначения, но с подполковником Олегом Григорьевым мне пришлось послужить. Я всегда относился к нему с внутренней симпатией и добротой как к сыну человека, так повлиявшего на мою судьбу.

Дальнейшие события развивались по отработанному сценарию. Я отпросился у Кепова на пару дней в Москву, встретился с Брегманом, заполнил какие-то анкеты и с легким сердцем вернулся в Плесецк. Г]рустно все-таки было расставаться с моими однополчанами. Мало мы прослужили вместе. Но какие это были времена! Начинать новое дело всегда трудно, а если приходилось начинать практически с «нуля» в песках Казахстана или в северных болотистых лесах, то это трудно вдвойне. Многие конечно же мне завидовали, но больше всех переживал мой отъезд мой друг Анатолий Батюня. Ведь у него фактически были те же «козыри», что и у меня: и ГУМ, и отец к этому моменту вышел на пенсию. Правда, пенсия генерал-полковника была несколько больше пенсии полковника, которому Хрущев не дал дослужить полтора года до нормальной «полковничьей» пенсии. Этот фактор, наверное, и удержал Толю от обращения к Григорьеву. Прощаясь с ребятами, я, конечно же, не знал, что со многими из них я расстаюсь ненадолго, что придет время — и по разным причинам многие из моих войсковых друзей, с которыми я прощался в феврале I960 года, тоже будут служить в Москве, и в числе первых среди них будет мой друг Батюня.

А жалел ли я сам о том, что вынужден фактически прервать свою карьеру войскового офицера? Даже и не знаю. Ведь с 14 лет я уже носил форму, рано отработал командирский голос, почувствовал уже «вкус» к командованию, мне нравился четкий воинский порядок, меня не смущали «тяготы и лишения воинской службы». Служи честно и добросовестно, проявляй смекалку и инициативу, и придет время, когда на твоих плечах засияют генеральские погоны. А если не хочешь быть генералом, тогда зачем все это?! Плох тот солдат, который в своем ранце не носит жезл маршала — мудрые слова прославленного полководца! Под таким девизом я и пошел служить в армию. Здесь я не оригинален. Но и армия уже не та! Звание мое было «инженер-лейтенант». Инженер! Как-то так получилось, что маршальский жезл я отправил в дальний угол своего ранца, а его место постепенно заняли приборы, схемы, сложнейшие бортовые и наземные комплексы ракет, а потом уже и космических аппаратов. А если появилась возможность принять посильное участие в разработке и создании таких комплексов, то здесь и думать нечего. Поэтому я и просил Григорьева отпустить меня в Москву не куда-либо в штаб или многочисленные интендантские военные организации, а именно в представительство заказчика, поближе к так полюбившимся мне электрическим схемам.

Моя служба в частях была короткой, но до предела «спрессованной» множеством событий и встреч, о которых я помню и которые дают мне в последующем полное право и основание говорить: «Да! Я служил в частях и горжусь этим». Конечно, годы войсковой службы — лишь маленькая толика, почти мгновение из 35 лет моей жизни, которые я отдал ракетной, а потом ракетно-космической технике. Но этот период был своеобразным трамплином, первоначальной ступенькой для моей последующей очень интересной, весьма насыщенной и многообразной службы. Да и жизни, наверное, в целом!