КАТЕРИНА — В КОЛЬЦЕ СУДЬБЫ

КАТЕРИНА — В КОЛЬЦЕ СУДЬБЫ

Много домов в Москве принадлежало князьям Долгоруким: на Знаменке, Волхонке, Пречистенке, Моховой… И всюду — довольство, покои, флигеля, конюшни, сады, погреба. Однако те, кто вернулся из ссылки, застали свои дома в обшарпанном виде, мебель обветшалой, диваны потёртыми, комнаты с истлевшими гардинами. Как-то постучала к Долгоруким Наталья Борисовна — встретили её неласково: не прощали мужу её того, что признался в винах и под пытками притянул чуть не всех Долгоруких.

На Большой Никитской в богатейшем подворье жила троюродная сестра Катерины по имени Анастасия. Но каково было её удивление, когда оказалось, что муж её — Александр Брюс! Катерина не замедлила нанести визит к сестре.

Полы в доме сверкали жёлтым дубовым блеском, люстры хрустальные освещали залы и комнаты, коридоры и уголки раскинувшегося на две стороны дворца. Богато Долгоруковское подворье[7]! Да вот беда — хворает молодая княжна Анастасия. То ли пристала чахотка, то ли простудилась…

Катерина, которая за прошедшие годы набралась знахарских способов лечения, стала за ней ухаживать. Заваривала ей травы, сиживала у постели, читала вслух книги римских и греческих авторов. Анастасия, правда, более любила псалмы Давидовы да «Четьи-Минеи».

Муж дома бывал редко: то в Глинках, то в Сухаревой башне, то в лютеранской церкви. Иногда заставал он гостью — порозовевшая, с огненными глазами, она заводила разговор о графе Якове. Катерина всё помнила: детское гадание, посещение обсерватории в Глинках, карты звёздного неба. И с великим вниманием слушала Александра.

А он показывал пытливой гостье портреты Якова Вилимовича — в молодости лицо его отличала решимость, позднее, в кирасе и белом парике, был строг и взыскателен. А на последнем портрете ничуть не похож на себя: худой, с обвисшей кожей, морщинами на лице и взглядом недобрым. Странно!

Александр называл своего дядю великим и всемогущим, сравнивал с Нострадамусом. Оказывается, тот работал над «эликсиром бессмертия», не верил, что умрёт, даже учил племянника искусству оживления из мёртвых. Кунсткамера, то есть «Кабинет курьёзных вещей», в Петербурге — тоже дело его рук. Однажды при осмотре Васильевского острова Пётр I заметил две сосны, сросшихся так тесно, что не угадать, какие ветки к какому дереву относятся, и он воскликнул: «О, древо-монстр, о, чудище!» И велел на том месте воздвигнуть новую кунсткамеру… Лейбниц советовал царю собирать те редкости, древности — царь загорелся, и стали направлять туда всё, что «зело старо необыкновенно» и что может «наставлять и нравиться». Называли в народе тот музей «бесовской потехой»…

А что касается Москвы (поведал Александр), то старый Брюс видел сквозь землю и определил, что лучшее место для веселья — Пресня, для жизни — Кузьминки, а Моховая благоприятна для учения. О тайне смерти учёного и воскресении его Александр не говорил, однако Катерина, давно попавшая под обаяние Брюса, исполнялась всё большего интереса к его племяннику.

— Скажите, граф, — спросила Катерина, — а как ваш дядя молился?

— Всенепременно упоминал не токмо Бога, но — говорил про надобность учения. Помню, повторял: «Благодарю Тебя, Всемогущий мой и Всемилостивейший Творитель, как позволил мне начать и завершить сие дело…» Благодарил Богоматерь и всех святых, а в конце непременно повторял: «Всегда есть Альфа и Омега. Аминь». Верил не просто в божественное творение, но и в силу человеческого знания…

Катерина вспоминала разговоры солдат по пути из ссылки, маски на стенах дворца, алхимическую лабораторию, куда хозяин никого не пускал, телескоп… И она всё чаще стала бывать в том доме, сидела у постели больной Анастасии, рассказывала про ссылку, про своих дядьёв и брата, давала настои трав. Рассказы её завораживали Анастасию, а красота вызывала завистливое чувство и… подтачивала слабый организм. Соседи косились на тот особняк, осуждали гостью, а Анастасии делалось всё хуже. В 1745 году, подобно слабой свече, жизнь её догорела.

Слухами полнилась Москва, особливо Поварская и Никитская. Отпевали Анастасию при множестве народа: церквей там вдоволь, так что звонили колокола и слышались молитвенные песнопения. Но ещё более разговоров пошло на сороковой день. Гневом полнились переулки: ну-ка, граф-вдовец Александр Брюс не просто предложил руку и сердце Екатерине Долгорукой, а, еле дождавшись сорокового дня, там же устроил свадьбу с ней!..

Когда наступили тёплые дни, новобрачные отправились в Глинки. Катерина торжествовала! Ещё бы: цели её достигнуты — стала супругой умнейшего Брюса и вернула себе усадьбу Долгоруких, в которой когда-то цвело беззаботное её детство! Теперь осталось только одно… И тут она замолкала, прикусив губку, и никому не высказывала сокровенного желания…

Однако, подъехав к Брюсову дворцу, чего-то испугалась. Прежде маски не казались такими устрашающими: то смех, то ужас, то насмешка, то высунутый язык — видно, много тут покудесили итальянец со своим хозяином…

Дня три водил её супруг, поддерживая за локоть, услужливо показывал строения, пруды, конюшню, домик для алхимических опытов (значит, племянник продолжает дядины занятия?). И обсерватория, и дельфийский оракул, который некогда напугал Катерину, и библиотека с тёмными корешками книг, Платон и Бэкон — всё на месте.

Они шли по аллеям, а слева и справа выскакивали кошки, и все чёрные, белые или чёрно-белые. Катерина кошек не любила и шарахалась в сторону. Александр проводил супругу в дом бывшей жены Якова Брюса Маргариты, дал ей горничную, а сам удалился по хозяйственным нуждам.

Катерина спросила: почему такое изобилие кошек. Горничная сказала:

— Супруга Якова Вилимовича сильно жаловала кошек, а один кот — совсем чёрный — был её любимцем, и называла она его Яшкой. Да он и теперь бродит где-то тут, возле её дома.

— А разве Маргарита Мантейфель жила не в том же доме, что граф? — спросила молодая жена.

— Маргарита жила в бывшей оранжерее, она не любила… многого. Да и на звёзды не любовалась, а как боялась прорицаний!

Катерина ступила в дом Маргариты. Красные кирпичи ничем не были покрыты, и в доме вообще нечто неуютное, небрежное. Так же и в самом доме — прохладно и одиноко. Горничная поняла, что гостье холодно, и затопила печь. Разжигала огонь и приговаривала:

— Старая-то барыня сильно любила свой дом. Кошки лежали на всех ступенях… Я когда тут ночую, то слышу: вроде как Маргарита бродит по лестнице, дух её обитает, видно, не хочет расставаться… А я, бывало, возьму иконку, подниму — и она уходит… Вы только про то не думайте: кто не думает — к тому они не являются. Вот и иконка тут… Спите-почивайте, графинюшка! Я тут, рядом.

— Я не графиня, а княгиня! — поправила её Катерина.

— Ну и пусть княгиня. Покоя вам, Екатерина Алексеевна.

Ночью у молодой жены (а ей уже шёл 34-й год) поднялась температура, да так, что женщина не могла согреться, её колотило. Наконец уснула, но не прошло и часа, как кто-то четырежды постучал в стенку. Сердце Катерины забилось, она замерла…

— Эй, как тебя там? Страшно…

— Да что вы, барыня, чего бояться-то? Перекреститесь… Али вам холодно?

— Ещё как холодно! Дай ещё одно одеяло.

Служанка подвинула ближе свою лежанку, подтопила печку. И только тогда уснула вдруг загрустившая Катерина…

Ночью ей снилось что-то детское — маленький театр, украинские песни, буйные пляски Палашки… «Куда она подевалась?» — смутно мелькнул вопрос.

А утром, проснувшись, размышляла: какой она была в детстве? Помнится, всех умиляла сообразительностью, догадливостью, была себе на уме, самолюбива… Но никто не знал, что в ней постоянно гнездились тревожность, сомнения; правда, скоро она научилась скрывать свои чувства под маской гордого княжества…

Ах, скорее бы заиметь ей ребёночка!.. Тогда всё вернётся на колесо её судьбы…