В РИМСКОМ ЛАГЕРЕ

В РИМСКОМ ЛАГЕРЕ

Фабий шагал между рядами полотняных палаток, освещенных лунным светом. Уже месяц, как он избран диктатором, и за это время он не провел ни одной спокойной ночи. Вместе с почетом и властью должность диктатора принесла ему волнения и бессонницу. Италия, разбитая в нескольких сражениях, потерявшая уверенность в собственных силах, вручила Фабию свою судьбу. Она ждет избавления от полчищ Ганнибала, а что она ему дала для победы! Несколько тысяч наскоро обученных военному делу поселян. С ними он должен победить опытных иберийских и ливийских пехотинцев, страшную нумидийскую конницу.

Впереди на валу виднелся силуэт часового, опирающегося на копье. Фабий вспомнил свою юность, римский лагерь в Сицилии у горы Эрикс. Как тогда все было просто для него. Дождаться смены и спать. А теперь он не знает покоя ни днем, ни ночью, словно Италия поставила его своим недремлющим стражем.

С вершины холма, на котором был разбит лагерь, виднелись равнина, расплывчатые очертания оливковых рощ и виноградников. Там враг, сильный и коварный. Может быть, Ганнибал сейчас тоже не спит и готовит войску новую западню. Ганнибалу не терпится как можно скорее закончить войну: ведь он на чужбине и каждый день отнимает у него силы и не прибавляет новых. Он нетерпелив, этот африканец, у него горячая южная кровь. В борьбе против него лучшее оружие — терпение.

Из палаток доносится богатырский храп воинов. Легионеры устали. Почти каждый день им приходится разбивать новый лагерь. Выкапывать рвы, обкладывать вал дерном, обносить его частоколом. А в тот день, когда не надо строить лагерь, находится другая работа — чистить оружие смесью уксуса и мела, молоть зерно на хлеб.

В одной из палаток не спали. Говорили двое. Фабий прислушался.

— Сколько мы будем здесь торчать, как куры на насесте? Можно подумать, что наша овечка заботится о том, чтобы нам было виднее, как одноглазый опустошает Италию!

«Овечка», — с усмешкой подумал Фабий, — мое школьное прозвище. И это им известно".

— Чего от него ждать? — послышался другой голос. — Он хочет ускользнуть от Ганнибала за тучами и облаками. Вот Минуций — настоящий орел. Будь он диктатором, от пунов осталось бы мокрое место.

Фабий медленно зашагал к преторию. «Кто эти люди, отзывающиеся обо мне с таким презрением? — думал он. — Землепашцы из Этрурии или пастухи из Самния? Вражеское нашествие лишило их крова и семьи. Они рвутся в бой, забывая о судьбе Фламиния и его армии. Да простят боги их заблуждение. Уместно ли думать об обидах, когда решается судьба отечества! Честолюбие уже погубило Фламиния. Пусть они считают меня трусом или предателем. Это не заставит меня отступить».

Фабий задремал к утру. Но сон его был недолог. Снаружи слышался шум. Кто-то хотел его видеть, а ликтор не пускал.

— Иди к легату! — кричал он. — Диктатор еще спит.

— Я уже был у легата! — доказывал незнакомый голос.

Фабий, накинув тогу, вышел наружу. К нему, прихрамывая, шел худощавый человек лет сорока. Фабию показалось, что он где-то его видел.

— Будь здоров! — сказал незнакомец.

— Я тебя слушаю, — ответил диктатор.

— Я буду краток, Возьми меня к себе в войско.

— Тебе лучше бы остаться дома. Походы и бои не для тебя.

— То же самое ответили спартанцы, — сказал незнакомец, переходя на греческий язык, — хромому афинскому учителю Тиртею... А потом...

— Можешь не продолжать, — прервал Фабий. — Я знаю, что ты скажешь дальше, Гней Невий. Потом Тиртей написал свои воинственные элегии, и они вдохнули в воинов мужество, спартанцы разбили врагов. Но я не нуждаюсь в твоих элегиях, Гней Невий. Ты немного опоздал. Тебе бы лучше обратиться к Фламинию.

— Разве твоим воинам помешает мужество в эти тяжелые для Рима дни?

— Бывает разное мужество, — уклончиво ответил диктатор. — Поэты воспевают воинов, рвущихся в бой, а я учу легионеров воздерживаться от сражений. Недаром меня называют овечкой. Теперь понимаешь, что тебе здесь не место?

— Нет, именно теперь я понял, что должен быть с тобой, ибо кому, как не поэту, известно, что высшее мужество — идти вопреки общему мнению, встречая насмешки и клевету. Тебя называют в Риме «Медлитель», но ты заслужил имя «Величайший». Я уверен, что потомки так тебя и назовут [72].