Глава 6 Сталин в борьбе за власть

Глава 6

Сталин в борьбе за власть

Кристаллизация аппарата правящей партии в сложную машину управления тоталитарным государством и одновременное перерождение руководящих кадров этого аппарата в особый правящий слой вновь складывающегося советского общества проходили на фоне и в формах обостренной борьбы внутри партии за основные линии ее политики. По своему существу, это были лишь разные стороны одного и того же большого процесса построения нового советского общества на базе новой, государственной экономики и поисков политики, которая соответствовала бы потребностям этой новой экономики и интересам этого нового правящего слоя.

Годами, определившими исход этой борьбы на ее первом решающем этапе, были годы болезни Ленина, 1922–1923 гг., когда он только изредка мог лично вмешиваться в работу центральных органов партии и правительства, и 1924–1925 гг., когда определялся первый итог борьбы за «ленинское наследство». Эти годы были, несомненно, самыми трудными годами на пути Сталина к единодержавию. Кризис большой политики диктатуры тогда сложно переплетался с острым кризисом в личных отношениях между ее возглавителями. И на верхушке этой диктатуры ускоренными темпами проходили запутанные перегруппировки, причем процессы формирования новых идеологических концепций, создаваемых для обслуживания потребностей правящей партии, осуществляющей тоталитарную диктатуру небольшого меньшинства над многомиллионной страною, засорялись воспоминаниями о старых спорах, возникших в те стародавние времена, когда эта партия была еще небольшой эмигрантской группой.

Сталин прошел эти годы под постоянной угрозой срыва, все время балансируя, как на лезвии ножа. Никогда он не был так близок к полному крушению всех своих планов, как в это время. Казалось, против него ополчилось все — и личные отношения, и большая политика, и международная обстановка. Он стоял почти полностью изолированным среди возглавителей собственной партии. В основе он победил, конечно, потому, что твердо взял курс на партийный аппарат как основную опору тоталитарной диктатуры партии над страною и диктатуры своей личной над партией. Теперь, с исторической перспективы, ясно, что советская диктатура в России могла удержаться только на этой базе и что попытка строить ее на любой иной социально-политической опоре уже давно привела бы ее к катастрофическому срыву. Он победил как вождь этого партийного аппарата. Но огромную роль в этой его победе сыграли и его личные качества: исключительная гибкость, искусство сложной закулисной интриги, да еще та особенность его натуры, которую Ленин, по рассказу Крупской, определил, как полное отсутствие самой «элементарнейшей человеческой честности» и в политических и в личных отношениях[167].

Не поняв основных линий политической и личной борьбы этого критического периода, нельзя понять смысл всех дальнейших этапов процесса внутреннего развития диктатуры. Поставив задачей установление своей личной диктатуры над партией, которая диктаторски правит страною, Сталин был неразборчив в выборе средств борьбы с противниками. Содержание большой политики в тот период, когда он шел к власти, его интересовало сравнительно мало. В этих вопросах Сталин мог быть весьма гибким, даже уступчивым, пока дело не касалось того пункта, который был для него в то время единственно важным: вопроса о власти — о власти партии над страною и о его личной власти над партией. С того момента, когда в порядке дня появлялся какой бы то ни было вопрос этой группы, уступчивость Сталина исчезала, а инициатор постановки вопроса превращался в злейшего врага Сталина. Он мог в вопросах политических оставаться полным единомышленником Сталина; это дела не меняло: он попадал в группу непримиримых врагов последнего.

Его отношения к коллегам по работе Ленин в последний период своей жизни, в период когда он ближе присмотрелся к Сталину, определил двумя замечаниями, которые друг друга дополняли: «этот повар готовит только острые кушанья». А в тех случаях, когда соотношение сил начинало делать опасными эти его кулинарные эксперименты, Сталин, говоря словами того же Ленина, прибегал к обходному маневру: «заключит гнилой компромисс и обманет»[168]. Значение этого компромисса в том и состояло, что оно создавало возможность под его прикрытием за спиною партнеров продолжать втайне работу по подготовке «острых кушаний». Именно поэтому Сталин, когда он был недостаточно силен для уничтожения противника, так охотно заключал компромиссы: они давали ему возможность выиграть время для укрепления своих позиций, связывая руки его противникам, которые к ним подходили, как честные люди, с намерением их выполнять. «Гнилыми» эти компромиссы бывали только для Сталина, давая ему возможность спокойно набирать силы для нанесения своего предательского удара.

С теми, кто начинал понимать предательскую основу его характера и пытался вести против него борьбу, Сталин был беспощаден. Обид он не забывал и не прощал. Умел терпеливо выжидать, откладывая сведение счетов до благоприятного момента. Тем более жестокой была месть, когда такой благоприятный случай приходил. Борис Бажанов, который в течение как раз этих критических лет работал в секретариате Сталина и имел возможность наблюдать его вблизи, дал очень правильную оценку его характера:

«Основные черты характера Сталина — во-первых, скрытность, во-вторых, хитрость, в-третьих, мстительность. Никогда и ни с кем Сталин не делится своими сокровенными планами. Очень редко делится он мыслями и впечатлениями с окружающими. Много молчит. Вообще без необходимости не разговаривает. Очень хитер, во всем задние мысли, и когда говорит, никогда не говорит искренне. Обид не прощает никогда, будет помнить десять лет и в конце концов разделается»[169].

Мстительность вообще играла огромную роль в жизни Сталина. Был случай, когда он сам это признал. До нас этот эпизод дошел в передаче Троцкого, которому о нем рассказал Каменев двумя-тремя годами позднее, когда он из ближайшего союзника Сталина превратился в его врага.

«В 1924 году, летним вечером, — пишет Троцкий, — Сталин, Дзержинский и Каменев сидели за бутылкой вина (не знаю, — прибавляет Троцкий, — была ли это первая бутылка), болтая о разных пустяках, пока не коснулись вопроса о том, что каждый из них больше всего любит в жизни. Не помню, что сказали Дзержинский и Каменев, от которого я знаю эту историю. Сталин же сказал:

— Самое сладкое в жизни, это — наметить жертву, хорошо подготовить удар, а потом пойти спать»[170].

Зная обстановку лета 1924 г. и события, участниками которых были эти три собеседника, нетрудно понять, о чем именно шла речь в разговоре, который Сталин закончил столь высокой нотой.

Вскоре после смерти Ленина его вдова Н. К. Крупская переслала в Политбюро пакет с теми из оставшихся после него рукописями, которые имели актуальный политический интерес. Среди них было завещание Ленина с замечаниями относительно ряда руководящих работников партии, но с одним единственным конкретным практическим выводом: Ленин настаивал на снятии Сталина с поста генерального секретаря ЦК партии, так как он, как в этом убедился Ленин, является человеком, не лояльным в отношении окружающих и способным злоупотреблять необъятной властью, которую ему дает положение генерального секретаря[171]. Крупская официально просила огласить это завещание на партийном съезде, для которого оно и было предназначено Лениным, но в Политбюро большинство высказалось против оглашения на съезде и вообще против предания его широкой огласке, считая, что такая огласка может внести расстройство в работу центральных учреждений партии, что как раз тогда, в обстановке, создавшейся после смерти Ленина, казалось опасным. В этом, конечно, была доля правды, но Ленин потому и писал свое завещание, что признавал необходимым в интересах партии, как он их понимал, внести расстройство в работу того центрального аппарата партии, который создавал Сталин и который Ленину казался опасным для нормального развития партии.

Вокруг вопроса об опубликовании завещания началась глухая закулисная борьба. На съезде, который собрался в конце мая, завещание оглашено не было. С ним ознакомили только членов президиума[172]. Но утаить завещание от членов новоизбранного ЦК оказалось невозможным, и на первом же его заседании, 2 июня 1924 г, это завещание было оглашено. Об этом заседании имеется подробный рассказ в воспоминаниях Бориса Баженова, который секретарствовал на собрании.

Текст письма-завещания прочитал Каменев. «Наступило тягостное молчание, — пишет Бажанов, — Сталин чувствовал себя маленьким и жалким. Он подошел к трибуне президиума и сел на ступеньках у моих ног (я сидел на правом крыле возвышения для президиума, это заседание проходило в зале заседаний ВЦИК). Я взглянул внимательно на его лицо; несмотря на всю сталинскую выдержку, на лице у него было ясно написано, что разыгрывается ставка его жизни».

Первым выступил Зиновьев, который защищал Сталина. «Голосом старой бабы» он уверял собрание, что «посмертная воля Ильича», конечно, должна быть законом, но в данном случае, «как мы рады констатировать», «опасения Ильича» относительно «нашего генерального секретаря» «не оправдались», работа внутри ЦК ведется вполне дружески и т. д. Его поддерживал Каменев, также уговаривавший ЦК не выполнять завещания Ленина.

«Пленум молчал, — продолжает Бажанов. — Троцкий не проронил ни звука, хотя и старался изображать максимально возможное презрение выражением лица, жестами, самим молчанием, всем, чем мог».

Это поведение Троцкого было продиктовано, по-видимому, чувством брезгливости, с которым он вообще относился к личной борьбе на верхушке диктатуры; и он проводил эту тактику с большой последовательностью, тем самым фактически отказываясь от вмешательства в борьбу против Сталина как раз в те решающие моменты, когда его слово могло повлиять на растерянное большинство ЦК. Именно это поведение Троцкого спасло тогда Сталина. Но достаточно хотя бы немного знать натуру последнего, чтобы понять, что именно этого молчаливого презрения Сталин никогда Троцкому не простил, никогда о нем не забывал.

Несомненно, что именно Троцкого имел в виду Сталин и в тот летний вечер, когда в беседе с Каменевым и Дзержинским он, всегда крайне сдержанный и замкнутый, бросил откровенную фразу о «сладкой мести», которая позволяет и нам заглянуть глубоко в тайники его сокровенных настроений. Большое впечатление она произвела и на тогдашних собеседников Сталина, особенно на Каменева.

Последний был давно знаком со Сталиным, еще из Тифлиса с его кружками начала 1900-х гг.; встречался с ним и позднее, на подпольной работе и за границей, а в годы первой мировой войны, в Енисейской ссылке, немало времени потратил на беседы с ним, знакомя с историей и жизнью Запада. В Каменеве было много черт старого русского интеллигента. Он был широко начитанным человеком, с хорошей памятью, с талантами занимательного рассказчика, и очень любил коротать долгие сибирские вечера за самоваром, перед небольшой аудиторией внимательных слушателей. Сталин принадлежал к числу последних. Сам он читать не любил. Серьезная книга, казалось, утомляла его уже своей толщиной. Но в живой рассказ вслушиваться он всегда умел, слегка посасывая при этом свою неизменную трубку и лишь изредка вставляя замечания, показывавшие рассказчику, что его слова падают на благодарную почву. Этим путем Сталин вообще многому и от многих учился, особенно в позднейшие годы, свою индивидуальность проявляя главным образом в умении отсеивать полезные для него пшеничные зерна от ненужных плевел.

В ту зиму, когда Сталин бывал частым гостем у Каменева (это была последняя зима старой, дореволюционной России), они оба жили в Ачинске, небольшом уездном городке Енисейской области. Каменев тогда работал над Макиавелли, собирался писать о нем книгу и изучал позднее итальянское средневековье. Казалось неожиданным, что Сталина сильно заинтересовали эти рассказы Каменева. В местной библиотечке нашелся старый томик с русским переводом «Государя». Сам Каменев работал над подлинниками, и в исключение из своего правила Сталин усидчиво штудировал книгу, обращаясь к Каменеву за все новыми и новыми политическими комментариями и историческими справками.

Все это давало Каменеву основание думать, что он хорошо знает Сталина и имеет право смотреть на него немного сверху вниз, почти как на ученика, тем более, что и Сталин порою охотно разыгрывал эту роль: пока и когда ему это было выгодным. Ленин говорил о Каменеве, что он обладает умением ставить интересные вопросы, но добавлял, что умением находить ответы на такие вопросы он отнюдь не блещет. Совсем не было у Каменева и умения разбираться в людях. Тем сильнее должна была его поразить фраза Сталина о сладкой мести, от которой, действительно, должно было пахнуть на собеседников крепким ароматом азиатского средневековья.

Русскому интеллигенту типа Каменева, даже если он вырос в Закавказье, это средневековье представлялось ушедшим в давнее прошлое: интеллигентные слои многонационального Закавказского общества, в которых вращались Каменевы, сами прошли в основе тот же путь европеизации, что и интеллигенты русские, а потому мало чем отличались от последних. Сталин не принадлежал к этому слою. Наполовину грузин, наполовину осетин по своему происхождению, он вышел из самых низов этого многонационального общества и продолжал сохранять связь именно с этими низами, а туда процесс европеизации почти не проник. Там держались свои нравы и обычаи, царили свои законы, которые еще тысячами нитей были связаны с далеким прошлым и в которых элементы примитивной романтики дружно уживались с традициями полуабречества, полубандитизма. Для этого мира азиатское средневековье было совсем не далеким прошлым, а полнокровным настоящим.

Именно из этого мира, насыщенного элементами азиатского средневековья, и вышел Сталин, отличительную особенность которого, как видного деятеля большевистского подполья в дореволюционном Закавказье, правильнее всего будет определить как попытку в практику революционных организаций привнести традиции и навыки, характерные для пережитков этого азиатского средневековья. Об этих особенностях дореволюционной деятельности Сталина в кругах старых деятелей большевистской партии знали много больше, чем зарегистрировано биографами Сталина, и именно из этих кругов шли самые убийственные для Сталина рассказы.

Дело шло совсем не об организации экспроприаций казенных денег на пароходе «Николай I» в Баку, на Эриванской площади в Тифлисе и т. д. Правда, именно за эти последние деяния Сталин был в свое время исключен из социал-демократической партии особым партийным судом, который был создан Закавказским комитетом партии, но в этом комитете сидели меньшевики (формально партия тогда была еще едина и в нее входили как меньшевики, так и большевики), которые совсем иначе, чем большевики, смотрели на вопрос о допустимости экспроприаций правительственных денег. Что же касается большевиков, то их тайный фракционный центр, состоявший тогда из Ленина, Красина, Богданова-Малиновского и др., экспроприаторские похождения Сталина одобрил и часть сумм, таким путем добытых, получил в свою центральную кассу. В вину Сталину старыми деятелями большевистских организаций тогда ставились совсем другие его деяния, а именно организация шантажных вымогательств у бакинских нефтепромышленников, убийства партийных работников, которые этой деятельностью возмущались, доносы царской полиции на своих противников по большевистской организации и многое другое[173].

Особенно широкое развитие эти стороны «деятельности» Сталина получили в период 1907–1909 гг. в Баку. Центр тогда совсем еще молодой нефтяной промышленности, Бакинский район в начале XX в. переживал горячку «эпохи первоначального накопления». Чуть ли не каждую неделю то здесь, то там били нефтяные фонтаны, и бакинское «черное золото» буквально ручьями текло по незамощенным улицам промыслов, порою в несколько дней создавая шалые состояния случайным обладателям нефтеносных участков. За нефть и вокруг нефти шла ожесточенная борьба. Государственная власть была еще слаба в крае, ее аппарат еще не проникал достаточно глубоко, еще не имел ни авторитета, ни физических сил, чтобы защищать предусмотренные законами права юридических владельцев. Владельцам промыслов приходилось поэтому, наряду с полицией правительственной, заботиться об охране своих прав и собственными силами. При разноплеменности населения (по официальным данным того времени в Баку работали представители 30 национальных групп) это было делом чрезвычайно сложным. Каждый владелец промыслов обязательно имел отряд вооруженных дружинников-телохранителей, и чем больше были его промыслы, тем крупнее была его дружина. У владельцев-армян дружины состояли, естественно, из армян; у владельцев-мусульман — из мусульман.

В крае, огромную массу населения которого составляли мусульмане-азербайджанцы, особенно важную роль играли дружинники-азербайджанцы. Кадры для них поставляла азербайджанская деревня, продолжавшая существовать до начала XX в. с социально-экономическими, политическими и бытовыми отношениями азиатского средневековья; с помещиками-беками, с отрядами дружинников-телохранителей, с огромной ролью мусульманского духовенства. В погоне за легкими заработками в город шла и молодежь из этих дружин, часто целыми группами, во главе с младшими сыновьями обедневших беков. Так группами они часто и устраивались на службу к мусульманам-нефтепромышленникам, но по существу оставались типичными представителями азиатского средневековья, закавказским вариантом средневековых итальянских «брави», которые были готовы «честно» работать на каждого, кто им «честно» платил.

Они жили своей особой жизнью, имели свои организации, свою аристократию: в категорию последних попадали те, за кем уже числились кровавые расправы с соперниками — «кочи», по-азербайджански. Конечно, у них не было никакого желания вводить свои функции в рамки одной охраны чужой собственности, и они легко переходили «от обороны к нападению», прежде всего потому, что и наниматели далеко не всегда от своих телохранителей требовали только одной охраны. В тогдашнем Баку процветала практика самовольных захватов чужих участков нефтеносных земель, порою, захватов вооруженной рукой. В 1907 г., в период, когда Сталин был в Баку, много шума вызвала попытка нефтепромышленника Рыльского с помощью 500 вооруженных дружинников-мусульман захватить промыслы фирмы Ротшильда. Эта операция не удалась, т. к. кусок был чересчур велик, и правительственная власть отправила две роты солдат для удаления захватчиков. Но более мелкие операции такого рода были обычной вещью, так как по закону фактическое владение промыслом в течение более 24 часов делало захватчиков фактическими владельцами участка; и права прежнего владельца могли быть восстановлены через суд, что могло затянуться даже на годы[174].

Но легко понять, что «кочи» свои операции против чужой собственности отнюдь не были склонны ограничивать только операциями по заказам других. В Баку процветало похищение нефти из нефтепроводов и нефтехранилищ. Поставлено это было настолько хорошо, что в городе существовало несколько нефтеочистительных заводиков, про которые было известно, что они работают едва ли не исключительно на такой краденой нефти. Шайки похитителей всегда были связаны с организациями «кочи». В результате в Баку сложился особый и совсем не малочисленный слой вооруженных головорезов-бандитов, объединенных в различные группы и кланы, который играл весьма значительную роль в закулисной жизни края: одной стороной своей деятельности они помогали охранителям элементарного порядка в городе и были тесно связаны с органами правительственной полиции, а другой стороной не менее тесно они были связаны с преступным миром, играя ведущую роль в жизни уголовного подполья.

Новаторство Сталина состояло в том, что он перекинул мост между большевистской организацией и этим миром полубандитов, полуполицейских. Боевая дружина при большевистском комитете существовала и раньше, до появления Сталина в Баку. Не он ее создал, но он ее пополнил представителями этого мира полубандитов, полуполицейских. Именно с их помощью он проводил свои операции по вымогательству денег от нефтепромышленников, под угрозами поджога их промыслов. Именно с их помощью он вел борьбу против противников большевиков из других политических партий, как общероссийских, так и национальных. Они же стали его надежной опорой и в борьбе за власть внутри организации большевиков, причем в этой борьбе Сталин не останавливался ни перед анонимными доносами в полицию на наиболее опасных из своих противников, ни даже перед физическими с ними расправами. Связи с главарями этого мира у Сталина установились настолько прочные, что их оказалось возможным использовать и позднее, в годы гражданской войны: так называемое большевистское восстание 28 апреля 1920 г. в Баку, облегчившее вступление в Азербайджан Красной армии, было больше восстанием этих «кочи», чем движением рабочих.

Макиавелли, с которым Сталин при помощи Каменева хорошо ознакомился как раз накануне своего выхода из закоулков дореволюционного подполья на большую арену деятельности в качестве одного из вождей советской диктатуры, несомненно, оказал огромное влияние на Сталина. Не мог не оказать, тем более, что последний был к этому подготовлен всем своим прошлым. Но влияние это было весьма своеобразным. Воспринимать Макиавелли Сталин должен был, конечно, во многом через очки своего учителя, Каменева. Книги о Макиавелли этот последний написать не успел, хотя работу по собиранию для нее материалов он продолжал едва ли не до конца своей жизни. Если его бумаги сохранились, то когда-нибудь окажется возможным подробно разобраться в выводах, к которым приходил Каменев, изучая эпоху и личность Макиавелли. Но основной его политический вывод мы можем установить и теперь: в 1934 г., совсем незадолго до его последнего ареста в связи с убийством Кирова, Каменев, тогда ближайший помощник Горького по руководству издательством «Академия», выпустил первый том сочинений Никколо Макиавели со своим предисловием, в котором дал общую оценку роли Макиавелли в развитии политической мысли «европейского общества на протяжении четырех веков». Это предисловие — исключительно интересный документ сталинской эпохи. «Мастер политического афоризма и блестящий диалектик, — пишет Каменев, — почерпнувший из своих наблюдений твердое убеждение в относительности всех понятий и всех критериев добра и зла, дозволенного и недозволенного, законного и преступного, Макиавелли сделал из своего трактата (речь идет о том самом „Государе“, русский перевод которого Сталин так старательно изучал в Ачинске. — Б. Н.) поразительный по остроте и выразительности каталог правил, которыми должен руководиться современный ему правитель, чтобы завоевать власть, удержать ее и победоносно противостоять всем покушениям на него. Это далеко еще не социология власти, но зато из-за этой рецептуры выступают зоологические черты борьбы за власть в обществе рабовладельцев, основанном на господстве богатого меньшинства над трудящимся большинством»[175].

Сам Каменев эту характеристику Макиавелли не считал исчерпывающей. За это говорят оговорки, имеющиеся в том же предисловии. Но тот факт, что именно эту сторону он считал необходимым подчеркнуть в печати, показывает, что именно ее он должен был выдвигать на первый план и в своих беседах со Сталиным. Последнего никогда не интересовали теоретические проблемы государствоведения и истории политической мысли, но по всему складу его натуры его должен был интересовать «каталог правил», которые могут быть полезны человеку, ведущему борьбу за власть. Особенно, если эти правила исходят из посылки об относительности всех понятий и всех критериев добра и зла. Похоже, что свое предисловие Каменев писал не без затаенной мысли напомнить Сталину (он, конечно, знал, что его предисловие будет им прочитано), какими полезными оказались для него их ачинские беседы[176].

Но внимательный читатель Макиавелли, Сталин, конечно, не довольствовался простым усвоением правил, установленных дипломатом флорентийского средневековья. Он слишком хорошо знал практику средневековья азиатского, чтобы чтение Макиавелли не толкало на сопоставления, на попытки провести параллели и внести дополнения. Фраза о «сладкой мести» показывала, в каком направлении шли эти пополнения. Цезарь Борджиа тоже не был мягкосердечным образчиком всепрощения, но он все же был воспитан в традиции мести до седьмого колена. В «каталог правил», выработанных кондотьерами итальянского средневековья, вносились поправки корявым почерком бакинского «кочи». «Повар» действительно собирался «готовить только острые кушанья».

Подлинное понимание Сталина к Каменеву пришло поздно, на скамье подсудимых, когда он в августе 1936 г., через голову судей обращался к Сталину с просьбой пощадить не его самого, а лишь его сына, никогда не имевшего отношения к политической деятельности отца. Но Сталин не был бы Сталиным, если б удовлетворил эту просьбу — и Каменев-сын, молодой химик, который в Ачинске часто сидел рядом со Сталиным за вечерним самоваром, погиб вслед за отцом в годы «ежовщины»[177]. В азиатском средневековье мстили до седьмого колена.

Только с большим запозданием правильное понимание Сталина пришло и к Ленину. В отношении последнего к Сталину за революционные годы чувствовался элемент двойственности. Про подвиги Сталина в дореволюционном подполье Ленин имел точную информацию, и притом не только от политических противников, не только от закавказских меньшевиков, которые тогда исключили Сталина из партии. Предостережения Ленину слали и некоторые из видных закавказских большевиков, которых Ленин знал лично и с мнением которых он должен был считаться. Ленин все эти предостережения не принимал всерьез. Он с ранних лет считал, что «в марксизме нет ни гранта этики» и еще в 1894–1895 гг. вел об этом споры со Струве и Потресовым[178]. Отсюда он делал практический вывод, что в политической борьбе «цель оправдывает средства», и совсем не был склонен отрекаться от тех из своих последователей, которые давали чересчур широкое толкование этому принципу. Наоборот, он ими особенно дорожил и не раз откровенно объяснял, какими соображениями он при этом руководствуется.

В воспоминаниях проф. В. Войтинского, теперь известного американского экономиста, а в 1905–1907 гг. видного деятеля большевистских организаций, приведен один эпизод, крайне интересный под этим углом зрения.

«Рожков (это был профессор русской истории Московского университета, состоявший тогда членом ЦК большевиков. — Б.Н..), — пишет Войтинский, — передавал мне, что однажды он обратил внимание Ленина на подвиги одного московского большевика, которого он характеризовал как прожженного негодяя. Ленин отвечал со смехом:

— Тем-то он и хорош, что ни перед чем не остановится.

Вот Вы, скажите прямо, могли бы за деньги пойти на содержание к богатой купчихе? Нет? И я не пошел бы, не мог бы себя пересилить. А Виктор (Таратута) пошел. Это человек незаменимый»[179].

Такими «незаменимыми» людьми, которые «ни перед чем не останавливались», если это было выгодно для большевистской организации («Виктор» получил тогда для этой организации большую сумму денег), Ленин охотно себя окружал. В деле со Сталиным положение было, конечно, много более сложным, так как поступки, которые ставились ему в вину, касались не его личной жизни, а его деятельности в качестве руководителя партийной организации, которую он едва не расколол. И такие поступки в биографии Сталина совсем не были исключениями. Аналогичными конфликтами были полны и другие этапы его карьеры, включая большое количество острых столкновений по тюрьмам и в ссылке, подробности о которых должны были стать известными Ленину, во всяком случае после 1917 г. и притом от людей, организационному опыту которых Ленин настолько доверял, что именно им поручил руководство обеими отраслями аппарата диктатуры — Свердлову (по линии партии) и Енукидзе (по линии Советов).

К этому прибавлялся начавший выясняться факт наличия во взглядах Сталина таких особенностей, которые вынуждали Ленина, порою очень резко, ставить его на место. Об этом сохранились записи в официальных протоколах большевистского ЦК. «Если б ЦК встал на точку зрения Сталина, — говорил Ленин во время споров о Брестском мире, — то мы были бы изменниками международному социализму»[180].

В основе этих «особенностей» взглядов Сталина лежало его полное безразличие к основным целям коммунистического движения. Если иметь в виду положительные идеалы, то Сталин вообще никогда не был коммунистом, так как ему всегда были чужды даже те немногие элементы гуманизма, которые сохранялись в Ленине. Ленинский нигилизм в отношении этики Сталин распространил на все вообще положительные задачи коммунистической программы. В этот лагерь он пришел с самого начала заряженный одним только отрицательным электричеством отталкивания от «старого мира», принять активное участие в разрушении («до основания») которого он стремился. Ленин, несомненно, превосходно это понимал, как понимал и тот факт, что за так называемым «политическим реализмом» Сталина на деле скрывается его полный политический нигилизм. Но с точки зрения узко практической эти особенности Сталина были весьма полезны, так как они позволяли ему видеть те слабые стороны противника, которые ускользали от внимания наблюдателей-коммунистов, а тем более полезным было умение Сталина играть на этих слабых сторонах противника.

Этот свой талант Сталин развернул в годы гражданской войны, став фактически главным руководителем всей работы в тылу противника. На эту сторону закулисной деятельности Сталина указал Рыков в беседе с одним американским журналистом, к которому он относился с большим доверием, знакомя его со многими закулисными сторонами жизни диктатуры. «В то время, как огромный ораторский талант Троцкого, — говорил Рыков, — поддерживал идеализм и разжигал революционный пыл Красной армии, Сталин занимался браконьерством за кулисами. Он перетягивал на сторону Советов буйные элементы уголовного подполья, которые были готовы сражаться на любой стороне, как за царистов, так и за революцию. В те годы бывали сражения, когда целые полки, бригады и даже дивизии переходили из одного лагеря в другой. Иные выходили в бой под царскими знаменами и перекидывались к красным, и наоборот. Рядом наших побед мы обязаны ловкости Сталина в деле разложения противника»[181].

Ленин, несомненно, высоко ценил последнего как организатора и порою даже специально запрашивал о его мнении (как, впрочем, запрашивал о мнениях других своих ближайших сотрудников), но несомненно, также, что в то же время он Сталина опасался. Именно поэтому Ленин выдвигал Сталина на самые высокие посты в партийном руководстве, вплоть до места в Политбюро, и не раз давал ему самые ответственные поручения, но упорно не пускал его на пост секретаря ЦК, т. е. не соглашался передать ему функции исполнительной власти в партии. А Сталин рвался именно к этой власти. Надо признать, что он имел много данных для секретарской работы. У него, конечно, имелось много недостатков, но он был хорошим организатором, умел разбираться в людях, и под этим углом был много выше тех, кого Ленин сажал на секретарское место после Свердлова (единственным исключением был, по-видимому, Крестинский). И тем не менее до апреля 1922 г. секретарем ЦК выбирали кого угодно, только не Сталина.

При положении, которое занимал в партии Ленин, нет сомнения, что именно он не пускал Сталина к рулю партийной машины. У Сталина было много других противников в руководящем штабе партии, которые вели борьбу против его возвышения, но вопрос все же решал именно Ленин, и нет сомнения, что, поступая так, он руководствовался опасением, что Сталин свою «врожденную страсть к интригам» направит на внутрипартийные отношения, будет своими интригами вносить разложение в партийную верхушку.

Сталин, конечно, видел эту роль Ленина и прилагал все усилия, чтобы преодолеть враждебную настороженность последнего. Работу эту он вел по двум линиям: с одной стороны, он пытался на каждом шагу доказывать Ленину свою полную с ним солидарность и готовность во всем руководствоваться его указаниями. И в тоже время, с другой стороны, старался наговорами настроить Ленина против тех, кого считал своими соперниками, в первую очередь против Троцкого. Те немногие письма Сталина к Ленину, которые проникли в печать (как известно, Сталин вообще крайне неохотно давал разрешения на публикацию писем и документов о его прошлом), дают убедительные тому примеры[182].

Изучение документов показывает, что Ленин не только терпел эти наговоры, очень похоже, что он в какой-то мере даже поощрял их: иначе Сталин был бы более осторожен в своей игре… Бухарин позднее говорил, что главная сила Сталина в том, что он «гениальный дозировщик», т. е. лучше других понимает, какими аргументами вернее всего можно отравлять сознание своих собеседников, толкая их на поступки, выгодные для него, «гениального дозировщика». Несомненно, что, несмотря на предупреждения, Ленин поддавался влиянию умело дозированных наговоров Сталина.

Поведение последнего в отношении Троцкого было вполне определенным: осторожно, но настойчиво он сеял на большевистской верхушке «злые семена» подозрения, будто Троцкий носится с планами военно-бонапартистского переворота и именно для этой цели подбирает вокруг себя людей, лично ему преданных. «Сталин никогда не говорил об этом публично, — рассказывал Рыков в 1925 г. упомянутому выше американскому корреспонденту, но на заседаниях Политбюро и в интимных партийных кругах он на все лады муссировал эту тему»[183].

Конечно, эти разговоры Сталин вел за спиною Троцкого, но слухи о них все же дошли до последнего. Тот попытался объясниться с Лениным.

«Меня интересует только одно, — спросил Троцкий, — могли ли Вы хоть на минуту допустить такую чудовищную мысль, что я подбираю людей против Вас?

— Пустяки, — ответил Ленин.

Как будто какое-то облачко над нашими головами рассеялось»[184], — прибавляет Троцкий, который ни тогда, ни позднее не понимал всей силы «злых семян» сталинской клеветы. «Облачко» отнюдь не рассеялось, и под его прикрытием «врожденная страсть к интригам» принесла Сталину на фронте борьбы за власть над партией много большие победы, чем на фронте борьбы с внешними врагами советской диктатуры.

Решающим моментом было избрание Сталина генеральным секретарем ЦК партии, состоявшееся 3 апреля 1922 г., сразу же после съезда партии. Положение партии в период этого съезда было весьма тяжелым. Совершенно катастрофическое состояние многих местных организаций, вскрытое чисткою 1921 г., показало крайнюю необходимость срочных мер по наведению порядка в партийном аппарате. Прежний состав секретариата ЦК для этого был явно непригоден (в него тогда входили Молотов, Ярославский и Михайлов). Необходимо было во главе секретариата поставить человека умного и решительного, способного сильной рукой навести порядок. В комиссии, которая обсуждала этот вопрос, большинство склонялось к кандидатуре И. Н. Смирнова, старого рабочего большевика, который на посту сначала председателя Реввоенсовета 5-й армии (под командованием Тухачевского она вынесла главную тяжесть борьбы против Колчака), а затем председателя Сибревкома показал огромный организаторский талант и большое умение разбираться в людях, оказывать на них нужное влияние. В период Одиннадцатого съезда он работал секретарем партийной организации Петрограда и одновременно стоял во главе Северо-Западного Бюро ЦК. В партийных кругах он пользовался большим авторитетом и широкими симпатиями. Его считали прямым и открытым человеком, твердым и справедливым.

Со всех этих точек зрения Смирнов был подходящим кандидатом, но за ним числилось одно большое «но», которое все перевесило: он был действительно сильным и независимым человеком, достаточно смелым для того, чтобы не только иметь свои взгляды, но и отстаивать их даже против самого Ленина. Незадолго перед тем он выдержал большой конфликт с представителями ВЧК в Сибири, не дав им арестовать Е. Е. Колосова, видного сибирского эсера, за которым чекисты вели настоящую охоту. Смирнов с ним был лично знаком по дореволюционной ссылке и теперь, чтобы спасти его от ареста, поселил его на своей собственной квартире («Сюда Вас арестовывать не придут, ручаюсь», — говорил он с усмешкой), а затем с надежным попутчиком отправил Колосова в Москву.

С точки зрения Ленина еще более опасной была независимость, показанная Смирновым в вопросе, который выходил за грани внутрипартийных споров: в Сибири 1920–1921 г. в качестве председателя Сибревкома Смирнов открыто показал себя противником антикрестьянской политики, которую тогда проводил ЦК партии, и с нею боролся, вступая в конфликты со специальными уполномоченными центра. Тогдашние события оправдали позицию Смирнова: на введение продразверстки, на создание комитетов бедноты и другие мероприятия центральной власти сибирское крестьянство ответило восстанием зимы 1920–1921 гг., которое оказало огромное влияние на крутой поворот Ленина к НЭПу. Тем не менее независимость Смирнова Ленину не нравилась.

К Сталину, которого он знал тоже по ссылке, Смирнов относился очень отрицательно, и Сталин отвечал ему тем же: слишком различными людьми они были. Возможно, что именно в силу отталкивания от Сталина Смирнов стал сближаться с Троцким, хотя никогда не разделял тех взглядов, которые были характерны для специфического «троцкизма».

Несомненно, что именно эта независимость Смирнова и определила отношение к нему Ленина: как раз в пору Одиннадцатого съезда Ленин был настроен особенно антитроцкистски, возлагая на Троцкого большую долю ответственности за неурядицу в партийных делах. Ленин подозревал, что Троцкий втайне продолжает вести фракционную работу, и именно ею объяснял подспудные оппозиционные настроения, которые часто чувствовались на съезде. Очень вероятно, что в этом сказывалось влияние наговоров Сталина; совпадение полосы наибольшего раздражения против Троцкого с выставлением кандидатуры Сталина на пост секретаря ЦК у Ленина, конечно, не было случайностью…

Ленин, конечно, не доходил до тех норм, которые позднее установил Сталин, но и он предпочитал иметь около себя людей, которых нужно убеждать лишь относительно частностей, которые в больших вопросах политики идут за ним беспрекословно. Особенно нужным это он считал для поста генерального секретаря ЦК, и именно поэтому приложил все усилия к тому, чтобы провалить кандидатуру Смирнова и провести Сталина, против которого было много возражений с разных сторон. Конечно, Ленин был уверен, что сможет лично контролировать работу Сталина, нейтрализуя ее вредные стороны. В этом тоже сказалась столь характерная для него огромная самонадеянность.

На первом же совещании членов только что избранного ЦК, вечером 2 апреля 1922 г. встал вопрос о секретариате. Рядом лиц была названа кандидатура Смирнова, и он, несомненно, был бы избран, если б в обсуждение не вмешался Ленин. Последний говорил много лестного о Смирнове, но доказывал, что его способности партия всего полнее сможет использовать, вернув его в Сибирь, где после него дела пошли совсем плохо. Для тех, кто знал Ленина, было ясно, что он решил ни за что не допустить в секретари ЦК человека, который может завтра открыто перейти в лагерь Троцкого, но не хотел говорить об этом прямо, так как сам неоднократно заявлял о необходимости вытравить из партийной практики все воспоминания о недавней дискуссии.

Отводя кандидатуру Смирнова на этом первом совещании членов ЦК, Ленин своего кандидата не называл, и только на прямо поставленный вопрос ответил обещанием такого кандидата назвать завтра. Очень похоже, что в этот момент вопрос и для него самого еще не был окончательно решен. Известно, что на кандидатуре Сталина особенно настаивал Зиновьев, который на собственном опыте по Петроградской организации уже успел убедиться в особенностях Смирнова и перешел в лагерь поклонников организационных талантов Сталина. Ночью, после первого совещания членов ЦК, Ленин имел большой разговор со Сталиным. Очевидно, именно этот разговор позволил Ленину преодолеть все колебания. И на следующий день, 3 апреля, на первом официальном заседании ЦК, он предложил выбрать секретарем Сталина. Эта кандидатура многих удивила, так как о прошлом Сталина из членов ЦК знали, действительно, многие. Но авторитет Ленина был так велик, что Сталин был избран без споров. Так Сталин пришел к власти над аппаратом.

Проводя Сталина на этот пост, Ленин был уверен, что организационную политику партии Сталин будет вести в полном согласии с ним, с Лениным. По-видимому, именно этот вопрос был предметом большого ночного разговора, и больше, чем вероятно, что именно этот свой горький опыт сговора со Сталиным имел в виду Ленин, когда годом позднее, в переговорах с Троцким, советовал не идти на соглашение со Сталиным, который «заключит гнилой компромисс и обманет» (как обманул он Ленина).

Этому обману помогла болезнь Ленина. Его здоровье казалось крепким. Тем острее поразило известие о первом ударе, который пришел меньше чем через два месяца после избрания Сталина. Сталин уже тогда принадлежал к той породе «счастливых», «недруги» которых умирают тогда, когда это выгодно. После избрания Сталина секретарем ЦК Ленин переставал быть для него полезным — он начинал становиться опасным. Сталин умело пользовался обстановкой. В Политбюро оформилась «тройка», в которую, кроме Сталина, вошел Зиновьев, думавший, что он руководит Сталиным, и Каменев, плывший по течению. В начале осторожно «дозируя» мероприятия в области хозяйственной политики, «тройка» подготовляла «наступление на рельсах НЭПа»[185] против частного капитала в торговле и промышленности. В области организационного строительства Сталин с лихорадочной торопливостью вел «перетряхивание» руководящего персонала партийного аппарата, занимая все ответственные места своими креатурами. Он с первых же шагов показал, что внимательно читал Макиавелли и во всяком случае «механику борьбы за власть», в особенности ее «зоологические» черты, как их определял позднее Каменев, продумал весьма последовательно.

А Ленин, действительно, быстро «излечивался» от терпимого отношения к Сталину, на ряде конкретных примеров убеждаясь, до каких граней может доходить у последнего отсутствие «элементарной честности». Этот вопрос был самым мучительным для последних месяцев жизни Ленина, который видел связь персонального вопроса о Сталине с большой проблемой об основной линии политики диктатуры. Ленин знал, особенно после второго удара, после 16 декабря 1922 г., что смерть стоит у порога и что конец может прийти каждую минуту. Врачи предписывали покой и требовали, чтобы он прекратил чтение газет, перестал встречаться с партийными друзьями, перестал бы говорить на темы, которые его так волнуют, а всякое волнение может стать смертельным. Ленин решительно отмахивался. «Неужели Вы не понимаете, — говорил он врачам, — что я еще больше волнуюсь, когда не могу говорить об этом?» Он ограничил свои встречи кругом самых близких, отказывался от встреч с людьми, которые его раздражали, сократил чтение повседневного материала, сосредоточивая остатки сил на том, что считал основным, главным. Но думал только о нем, об этом главном, и с обоих концов жег остатки свечи своей жизни.

От авантюристической самонадеянности, которая еще недавно была так характерна для его «экспериментаторства» (он любил цитировать слова Наполеона: «Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет»), теперь не оставалось и следа. Он болезненно остро ощущал ответственность за так безответственно начатый им «эксперимент» и ломал голову над вопросом, как вести корабль диктатуры, чтобы спасти от крушения. Две темы стояли для него в центре. В плоскости большой политики он все более и более остро на первый план выдвигал проблему отношений между диктатурой и крестьянством, требуя от диктатуры такой политики, которая обеспечивала бы возможность полного сотрудничества с крестьянством. Эта мысль была единственно большой политической мыслью, которую Ленин положил в основу своего знаменитого завещания. Он был совершенно категоричен в утверждении, что политика соглашения с крестьянством является ультимативным условием сохранения нового строя, что политика, подрывающая такое соглашение, неизбежно ведет советскую власть к катастрофе.