А. С. Меншиков
А. С. Меншиков
Князь Меншиков, защитник Севастополя, принадлежал к числу самых ловких остряков нашего времени. Как Гомер, как Иппократ, он сделался собирательным представителем всех удачных острот. Жаль, если никто из приближенных не собрал его острот, потому что о не могли бы составить карманную скандальную историю нашего времени. Шутки его не раз навлекали на него гнев Николая и других членов императорской фамилии. Вот одна из таких.
В день бракосочетания нынешнего императора в числе торжеств назначен был и парадный развод в Михайловском. По совершении обряда, когда все военные чины одевали верхнюю одежду, чтобы ехать в манеж: «Странное дело, — сказал кому-то кн(язь) М(еншиков), — не успели обвенчаться и уже думы о разводе». [63, л. 1–2.]
Простодушное народонаселение низших сословий в Москве принимало Николая с особенным восторгом, что чрезвычайно ему нравилось и за что он взыскал ее милостью, пожаловав ей в свои наместники графа Закревского, нелепое и свирепое чудовище, наводившее на Москву ужас, хуже Минотавра. Собираясь туда ехать, государь сказал Меншикову:
— Я езжу в Москву всегда с особенным удовольствием. Я люблю Москву. Там я встречаю столько преданности, усердия, веры… Уж точно, правду говорят: Святая Москва…
— Этого теперь для Москвы еще мало, — заметил к(нязь) М(еншиков). — Ее по всей справедливости можно назвать не только Святою, но и Великомученицею. [63, л. 7.]
Граф Закревский, вследствие какого-то несчастного случая, принял одну из тех мудрых мер, которые составляют характеристику его генерал-губернаторствования. Всесиятельнейше повелено было, чтобы все собаки в Москве ходили не иначе как в намордниках. Случилось на это время кн(язю) М(еншиков)у быть в Москве. Возвратясь оттуда, он повстречался с (П. Д.) Киселевым и на вопрос, что нового в Москве: — Ничего особенного, — отвечал. — Ах нет! Виноват. Есть новинка. Все собаки в Москве разгуливают в намордниках; только собаку Закревского я видел без намордника. [63, л. 8.]
Вариант.
Князь Меншиков и граф Закревский были издавна непримиримыми врагами. В 1849 году Закревский, как военный генерал-губернатор, дал приказ (впрочем, весьма благоразумный), чтобы все собаки в Москве, кроме ошейников, в предосторожность от укушения, имели еще намордники. В это время приехал в Москву князь Меншиков и, обедая в Английском клубе, сказал обер-полицмейстеру Лужину: «В Москве все собаки должны быть в намордниках, как же я встретил утром собаку Закревского без намордника?» [56, с. 251.]
Князь Меншиков, пользуясь удобствами железной дороги, часто по делам своим ездил в Москву. Назначение генерал-губернатором, а потом и действия Закревского в Москве привели белокаменную в ужас.
Возвратясь оттуда, кн(язь) М(еншиков) повстречался с гр(афом) Киселевым.
— Что нового? — спросил К(иселев).
— Уж не спрашивай! Бедная Москва в осадном положении.
К(иселев) проболтался, и ответ М(еншикова) дошел до Николая. Г(осударь) рассердился.
— Что ты там соврал Киселеву про Москву, — спросил у М(еншикова) государь гневно.
— Ничего, кажется…
— Как ничего! В каком же это осадном положении ты нашел Москву?
— Ах Господи! Киселев глух и вечно недослышит. Я сказал, что Москва находится не в осадном, а в досадном положении.
Государь махнул рукой и ушел. [63, л. 9–10.]
Генерал-адъютант князь А. С. Меншиков весьма известен своими остротами. Однажды, явившись во дворец и став перед зеркалом, он спрашивал у окружающих: не велика ли борода у него? На это, такой же остряк, генерал Ермолов, отвечал ему: «Что ж, высунь язык да обрейся!» [56, с. 245.]
В 1834 году одному важному лицу подарена была трость, украшенная бриллиантами. Кто-то, говоря об этом, выразился таким образом: «Князю дали палку». — «А я бы, — сказал Меншиков, — дал ему сто палок!» [56, с. 245–246.]
Федор Павлович Вронченко, достигший чина действительного тайного советника и должности товарища министра финансов, был вместе с этим, несмотря на свою некрасивую наружность, большой волокита: гуляя по Невскому и другим смежным улицам, он подглядывал под шляпку каждой встречной даме, заговаривал, и если незнакомки позволяли, охотно провожал их до дома. Когда Вронченко, по отъезде графа Канкрина за границу, вступил в управление министерством финансов и сделан был членом Государственного совета, князь Меншиков рассказывал:
— Шел я по Мещанской и вижу — все окна в нижних этажах домов освещены и у всех ворот множество особ женского пола. Сколько я ни ломал головы, никак не мог отгадать причины иллюминации, тем более что тогда не было никакого случая, который мог бы подать повод к народному празднику. Подойдя к одной особе, я спросил ее:
— Скажи, милая, отчего сегодня иллюминация?
— Мы радуемся, — отвечала она, — повышению Федора Павловича. [56, с. 246.]
Некоему П., в 1842 г., за поездку на Кавказ пожаловали табакерку с портретом. Кто-то находил неприличным, что портрет высокой особы будет в кармане П.
— Что ж удивительного, — сказал Меншиков, — желают видеть, что в кармане у П. [56, с. 246.]
В 1843 году военный министр князь Чернышев был отправлен с поручением на Кавказ. Думали, что государь оставит его главнокомандующим на Кавказе и что военным министром назначен будет Клейнмихель. В то время Михайловский-Данилевский, известный военный историк, заботившийся в своем труде о том, чтобы выдвинуть на первый план подвиги тех генералов, которые могли быть ему полезны, и таким образом проложить себе дорогу, приготовлял новое издание описания войны 1813–1814 годов. Это издание уже оканчивалось печатанием. Меншиков сказал: «Данилевский, жалея перепечатать книгу, пускает ее в ход без переделки; но в начале сделал примечание, что все, написанное о князе Чернышеве, относится к графу Клейнмихелю». [56, с.4247.]
Граф Канкрин в свободные минуты любил играть на скрипке, и играл очень дурно. По вечерам, перед тем временем когда подавали огни, домашние его всегда слышали, что он пилил на своей скрипке. В 1843 году Лист восхищал петербургскую публику игрой на фортепьяно. Государь после первого концерта спросил Меншикова, понравился ли ему Лист?
— Да, — отвечал тот, — Лист хорош, но, признаюсь, он мало подействовал на мою душу.
— Кто ж тебе больше нравится? — опять спросил государь.
— Мне больше нравится, когда граф Канкрин играет на скрипке. [56, с. 247–248.]
Однажды Меншиков, разговаривая с государем и видя проходящего Канкрина, сказал: «Фокусник идет».
— Какой фокусник? — спросил государь, — это министр финансов.
— Фокусник, — продолжал Меншиков. — Он держит в правой руке золото, в левой — платину: дунет в правую — ассигнации, плюнет в левую — облигации. [56, с. 248]
Во время опасной болезни Канкрина герцог Лейхтенбергский, встретившись с Меншиковым, спросил его:
— Какие известия сегодня о здоровье Канкрина?
— Очень худые, — ответил Меншиков, — ему гораздо лучше. [56, с. 248.]
Перед домом, в котором жил министр государственных имуществ Киселев, была открыта панорама Парижа. Кто-то спросил Меншикова, что это за строение?
— Это панорама, — отвечал он, — в которой Киселев показывает будущее благоденствие крестьян государственных имуществ. [56, с. 248.]
В 1848 году государь, разговаривая о том, что на Кавказе остаются семь разбойничьих аулов, которые для безопасности нашей было бы необходимо разорить, спрашивал:
— Кого бы для этого послать на Кавказ?
— Если нужно разорить, — сказал Меншиков, — то лучше всего послать графа Киселева: после государственных крестьян семь аулов разорить — ему ничего не стоит! [56, с. 248–249.]
Австрийцы дрались против венгерских мятежников, как и всегда, чрезвычайно плохо, и венгерскую кампанию окончили, можно сказать, одни русские. В память этой войны всем русским войскам, бывшим за границей и действовавшим против неприятеля, пожалована государем серебряная медаль с надписью: «С нами Бог. Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!» Меншиков сказал: «Австрийский император роздал своим войскам медаль с надписью: «Бог с вами!» [56, с. 249.]
Гвардия наша, в венгерскую кампанию, ходила в поход на случай надобности, но остановилась в царстве Польском и западных губерниях, а когда война кончилась, возвратились в Петербург, не слыхав и свиста пуль. Несмотря на это, гвардейцы ожидали, что и им раздадут медали. «Да, — сказал Меншиков, и гвардейцы получат медаль — с надписью: «Туда и обратно!» [56, с. 249].
При освящении великолепного Кремлевского дворца в Москве, в день Светлого Воскресенья, 3-го апреля 1849 г., государь роздал многие награды участвовавшим в постройке; всех более удостоился получить вице-президент комитета для построения дворца, тайный советник барон Боде; ему даны: следующий чин, алмазные знаки св. Александра Невского, звание обер-камергера, медаль, осыпанная бриллиантами, 10 000 рублей серебром; сын назначен камер-юнкером, дочь — фрейлиной, а сам — председателем комитета о построении.
Когда узнали об этом в Петербурге, то князь Меншиков сказал: «Что тут удивительного? Граф Сперанский составил один свод законов, и ему дана одна награда — св. Андрея, а ведь Боде сколько сводов наставил». [56, с. 249–250.]
Вместо уволенного в начале 1850 года по болезни министра народного просвещения графа Уварова назначен был министром бывший его товарищ князь Ширинский-Шихматов, а на его определен А. С. Норов, безногий. Ни новый министр, ни товарищ его не славились большим умом и сведениями по предмету просвещения. Князь Меншиков, узнав об этом назначении, сказал:
— И прежде просвещение тащилось у нас, как ленивая лошадь, но все-таки было на четырех ногах, а теперь стало на трех, да и то с норовом. [56, с. 250–251.]
Когда назначили, после смерти графа Вронченко, министром финансов бывшего товарища его П. Ф. Брока, то Меншиков сказал: «Видно, плохи наши финансы, когда уже прибегнули и ко Броку (к оброку)». [56, с. 251.]
Во флоте, во время управления морским министерством князя Меншикова, служил в ластовом экипаже один генерал, дослужившийся до этого чина, не имея никакого ордена. В один из годовых праздников все чины флота прибыли к князю для принесения поздравления, в том числе был и означенный генерал. Приближенные князя указали ему на этого генерала как на весьма редкий служебный случай, с тем чтобы вызвать князя к награде убеленного сединами старика; но Меншиков, пройдя мимо, сказал: «Поберегите эту редкость». [56, с. 251–252.]
По увольнении заболевшего графа Уварова от должности министра народного просвещения, на его место назначен был князь Ширинский-Шихматов. Князь Меншиков сказал: «Ну, теперь министерству просвещения дали шах и мат!» [56, с. 252.]
В морском ведомстве производство в чины шло в прежнее время так медленно, что генеральского чина достигали только люди пожилые, а полного генерала — весьма престарелые. Этими стариками наполнены были адмиралтейств-совет и генерал-аудиториат морского министерства, в память прежних заслуг. Естественно, что иногда в короткое время умирали, один за другим, несколько престарелых адмиралов; при одной из таких смертностей император Николай Павлович спросил Меншикова:
— Отчего у тебя часто умирают члены адмиралтейств-совета?
— Кто же умер? — спросил в свою очередь Меншиков.
— Да вот такой-то, такой-то… — сказал государь, насчитав три или четыре адмирала.
— О, Ваше Величество, — отвечал князь, — они уже давно умерли, а в это время их только хоронили! [56, с. 253–254.]
При одном многочисленном производстве генерал-лейтенантов в следующий чин полного генерала Меншиков сказал:
— Этому можно порадоваться, таким образом многие худые наши генералы пополнеют. [56, с. 254.]
Старому генералу Д(ашкову) был дан орден св. Андрея Первозванного. Все удивились: за что.
— Это за службу по морскому ведомству, — сказал Меншиков, — он десять лет не сходил с судна. [56, с. 254.]
У князя Меншикова с графом Клейнмихелем была, что называется, или называлось, контра; по службе ли, или по другим поводам, сказать трудно. В шутках своих князь не щадил ведомства путей сообщения. Когда строились Исаакиевский собор, постоянный мост чрез Неву и Московская железная дорога, он говорил: «Достроенный собор мы не увидим, но увидят дети наши; мост мы увидим, но дети наши не увидят; а железной дороги ни мы ни дети наши не увидят». Когда же скептические пророчества его не сбылись, он при самом начале езды по железной дороге говорил: «Если Клейнмихель вызовет меня на поединок, вместо пистолета или шпаги предложу ему сесть нам обоим в вагон и прокатиться до Москвы. Увидим, кого убьет!» [29, с. 218–219.]
Он же рассказывал. «Я ездил во внутренние губернии и заболел в одном уездном городе. Плохо становилось, и я думал, что приходит мой конец. Посылаю за священником. Он исповедует меня и под конец спрашивает: «А нет ли еще какого-нибудь грешка на душе?» Отвечаю, что, кажется, ничего не утаил и все чистосердечно высказал. Он настаивает и все с большим упорством и с каким-то таинственным значением допытывается, не умалчиваю ли чего. «Да что вы еще узнать от меня хотите?» спросил я. «Вот, например, насчет казенных интересов…» — «Как? Казенных интересов! Что вы этим сказать хотите?» — «То есть, попросту сказать, не грешны ли вы в лихоимстве?» — «О, в этом отношении я совершенно чист, и совесть моя спокойна». Я выздоровел и поехал далее в деревню свою. На возвратном пути, проезжая через тот же уездный городок, вспомнил я священника, исповедь его и хотел добраться, почему так напирал он на своем духовном допросе. «Великодушно простите меня, Ваша Светлость: не знаю, с чего взял я, что вы офицер путей сообщения». [29, с. 219.]
Известно, что когда приехал в Россию Рубини, он еще сохранил все пленительное искусство и несравненное выражение пения своего, но голос его уже несколько изменял ему. Спрашивали князя Меншикова, почему не поедет он хоть раз в оперу, чтобы послушать Рубини. «Я слишком близорук, — отвечал он, не разглядеть мне пения его». [29, с. 218.]
Приятель наш Лазарев женитьбою своею вошел в свойство с Талейраном. Возвратясь в Россию, он нередко говаривал: «Мой дядя Талейран». — «Не ошибаешься ли ты, любезнейший? — сказал ему князь Меншиков. — Ты, вероятно, хотел сказать: мой дядя Тамерлан». [29, с. 218.]
Денис Давыдов, говоря с (А. С.) Меншиковым о различных поприщах службы, которые сей последний проходил, сказал: «Ты, впрочем, так умно и так ловко умеешь приладить ум свой ко всему по части дипломатической, военной, морской, административной, за что ни возьмешься, что поступи ты завтра в монахи, в шесть месяцев будешь ты митрополитом». [29, с. 214.]