Рождение века

Рождение века

Рождение мифологического персонажа не смогло бы состояться без некоторой доли таинственности. Мы точно не знаем ни где, ни когда появилось на свет создание, одаренное немеркнущей красотой, божество Франции эпохи Возрождения, волшебница, околдовавшая принца, которому годилась в матери, и правившая его королевством.

Во владениях Жана де Пуатье, сеньора де Сен-Валье, маркиза де Кротон, виконта де Летуаль, барона де Клерье, де Сериньян, де Корбампре и де Шантмерль, графа (под сомнением) де Диуа и де Валентинуа было несколько замков: Сен-Валье, Пизансон, Этуаль, Сериньян. Вполне возможно, что его старшая дочь увидела свет в одной из этих крепостей, которые в то время являлись скорее свидетельницами, чем гарантами слабеющего феодального господства.

Событие это произошло в 1499–1500 годах,¹ 14 марта 1500 года, по, вероятно, ошибочному мнению Бейля; 3 сентября, или даже 31 декабря 1499 года, согласно мнению других авторов; с уверенностью можно сказать, что это случилось на исходе XV века, на перекрестке между двумя цивилизациями, между двумя эпохами в жизни человечества.

1499 год… Шестого октября Людовик XII, возглавлявший переход второй французской экспедиции через Альпы, въехал в Милан верхом на убранном золотом коне, с огромным белым плюмажем на шлеме.

Радость и восторженные возгласы жителей города, украшенного гобеленами и цветущими лилиями, почести, воздаваемые послами всех Итальянских государств, говорили о признании Валуа наследником Висконти и о том, что он прочно занял свое место среди вершащих судьбы христианских народов.²

Двумя годами раньше событие, наделавшее гораздо меньше шуму, но едва ли менее значительное, — публикация Кутюм,³ потрясло саму Францию, нанеся решительный удар сеньориальному индивидуализму, который еще не вполне оправился от последствий натиска, предпринятого при Людовике XI.

1499 год… Христофор Колумб в третий раз направился к земле, которую он так и считал Индией, Васко да Гама только что вступил на мыс Доброй Надежды. Через двадцать девять лет после Вергилия и десять после Гомера в первый раз были напечатаны труды Аристотеля. Минуло уже сорок шесть лет с того дня, когда турки вошли в Константинополь. Папа Александр VI Борджиа поделил между Испанией и Португалией неизвестные земли и приказал сжечь Савонаролу, а его сын Чезаре в то же время послужил Макиавелли моделью при написании «Государя».

Новое издание Библии явилось откровением для растерянных верующих.

«Они хотели символ, а получили энциклопедию».⁴

Лютеру было шестнадцать лет. Мозг Леонардо да Винчи, «этого итальянского брата Фауста», тайно порождал все те изобретения, на совершение которых еще много веков будут направлены усилия ученых. Эразм Роттердамский, столп гуманизма, обращался с сильными мира сего, как с равными.

Странное чувство подталкивало людей разбивать рамки, в которые они так долго были заключены. Укрепления крепостных стен, распорядок трудового дня, тесная связь с землей, с ремеслом, которые совсем недавно казались защитой, в одночасье превратились в тюремные атрибуты. Все ринулись к истокам, к корням, будь то античность или природа. Опять стали смело возносить хвалы Создателю и прославлять его творение.

Мечты о небе вновь сменились поисками счастья на земле.

«Идеальное уступало место желанному».⁵

Изголодавшийся по независимости и приключениям, сопротивляющийся постулатам, человек радостно разорвал круг убеждений, который складывался на Западе уже тысячу лет. Личность становилась самоценной, в то время как государство, ставя под сомнения каноны древности и презирая божественные законы, создавало удобную для себя мораль.

Все менялось как по мановению волшебной палочки. Результатов экспедиции на нескольких каравеллах было достаточно для того, чтобы разрушить убеждения, чтимые, как церковные догмы. В начале века непознаваемое казалось человеку простым и понятным; размеры Вселенной он считал более скромными, движение ее частей — не таким стремительным, и сама она представлялась гораздо ближе, чем была на самом деле. Он верил в то, что мир был создан недавно и обречен на скорую гибель, что творения Аристотеля заключают в себе все возможные научные познания, в ограниченность расстояний и в Бога, всегда готового исполнить роль мирового судьи.

Возрождение, рисовавшее мир в другом масштабе, одновременно явило «чудо красоты и правды», которое благодаря притоку американского золота и общему увеличению благосостояния вполне могло стать реальностью. Ведь такое внезапное изобилие не только возвысило буржуазию и наделило некоторых банкиров — Медичи, Фуггеров — почти королевской властью. Также оно позволило художникам прославлять красоту пластики, которая стала настоящим идолом общества, ставившего чувственную радость выше вечного блаженства.

Возвращаясь из Италии, французские сеньоры приходили в ужас от печального облика своих замков. Они впускали свет в мрачные залы, без которого не могли отныне обходиться, заменяли башни и рвы террасами и садами. Предметы искусства, привозимые огромными повозками, вызывали несправедливое пренебрежение к произведениям, которые со времен Людовика XI являлись провозвестниками истинно французского Возрождения. Олимпийские боги и бюсты Цезарей стали непременными украшениями гостиных, а дамы оставляли Часослов ради Вергилия, Апулея или Платона.

Так западный мир решительно отрекался от своего прошлого. Но в то же время Средневековье, которое с XIII века отсчитывало годы своего заката, эпоху, которую ученые будущего ограничат 1453 годом, эта же эпоха с необыкновенными стойкостью и упорством доказывала свое право на жизнь.

Если Лион, столица торговли, город богатый, просвещенный и практически самодержавный, мог сравниться с современной метрополией, то жизнь в Париже ненамного изменилась со времен Столетней войны. Студенты, даже не подозревая о существовании метода наблюдения, продолжали верить в то, что труды Аристотеля, Плиния, Гиппократа таили в себе все знание человечества. В печатных изданиях старые идеи преподносились как новые (в то время как в действительности они были еще древней). Вера зачастую дополнялась предрассудками, а все возрастающий фанатизм весьма плачевным образом компенсировал упадок духовности.

Поколение, открывшее для себя языческие образы, претерпело ужасы Инквизиции, которой совсем немного не хватило для того, чтобы зажечь свои костры в самой Франции. Гуманисты наблюдали за увеличением количества колдуний и их безжалостным уничтожением в Германии. Испания изгоняла евреев, бросала в огонь тысячи книг. Сколько контрастов выявила эта безжалостная битва двух цивилизаций: Эразм и Торквемада, Беллини и Леонардо, Лукреция Борджиа и основательница ордена Аннонциад!

Никогда еще рыцарство не пользовалось таким почетом, каким облекло его время, преобразившее военное искусство с помощью пехоты и артиллерии. Старые каролингские и артурианские эпопеи читали, как захватывающие романы. Хроника архиепископа Тюрпенского поражала юношеское воображение количеством паладинов, гномов, великанов, волшебников, сказочного оружия и чудесных скакунов. В моде были такие персонажи, как Роланд, Оже Датчанин, братья Эймон и другие, им подобные. «Малыш Жан из Сентре» и «Роман о Розе» разгоняли скуку вечерних посиделок.

Не желая признаться самим себе, что их время уже прошло, рыцари напивались, вспоминая за чаркой свои легенды и былую славу. И, несомненно, великим счастьем было то, что люди восхваляли пэров Карла Великого вместо того, чтобы испытывать ужасные машины, нарисованные да Винчи. Пулеметы и подводные лодки оставались на листках дневников художника, пока благородные воины в экстравагантных доспехах преломляли шпаги и копья на пышных турнирах, проходивших в мирное время.

В сознании людей той эпохи укоренившиеся предрассудки перемешивались порой с блистательными пророчествами. Не сам ли Христофор Колумб снабдил примечаниями книгу Saint-Jean de Mandeville, в которой рассказывалось о людях с собачьими мордами и о городах с золотыми крышами? Не он ли искал пылающие врата Земного Рая?

Противоречие, присущее этой эпохе, отметило жизненный путь Дианы де Пуатье с самого его начала: та, которую отождествляли с языческой богиней, та, что стала символом величия победоносной монархии, родилась в самом сердце последнего крупного бастиона феодализма во Франции.

***

С 1125 года глава дома Пуатье назывался графом де Валентинуа. На его гербе были горящий перевернутый фонарь и девиз:

«Qui me alit me extinguit».

То, что меня питает, меня и погубит.

Один из его потомков, Эймар III, в 1275 году женился на Юлии или Иполии Бургундской, прародителем которой был король Роберт Благочестивый, получив с невестой город и замок Сен-Валье, «расположенный во Дофине, в Вьеннской епархии, близ Роны, рядом с горой Морабас». «Замок, — уточняется в описи наследства Дианы де Пуатье, — расположен на самой высокой точке упомянутого здесь города, построен в форме квадрата, украшен четырьмя башнями на каждом из углов, со всех сторон хорошо защищен крепостными стенами… С восточной стороны находятся большие ворота, на которых построена квадратная башня, сверху сделанная, как машикули, другая башня помещается во дворе, довольно большом, квадратном, площадью в двадцать пять туаз».⁶

Сен-Валье, построенный на месте монастыря святого Валерия, возвышался в месте слияния Роны и Галоры: он наилучшим образом обеспечивал господство его хозяев над прилегающими землями.

В конце XIV века семья распалась на две ветви, Сен-Валье и Валентинуа. Сильные распри из-за вышеназванного графства нанесли им весьма ощутимый ущерб: сначала Людовику де Валентинуа, а затем и Людовику де Сен-Валье пришлось уступить Карлу VII Диуа и Валентинуа. Взамен король обязался заплатить пятьдесят тысяч экю золотом «в оплату имущества и долгов» первому сеньору и выделил ежегодную ренту в семь тысяч флоринов второму.

Операция эта оказалась вдвойне неудачной: Карл, который не был еще Победителем,⁷ страдал от безденежья и поэтому оставил графства при себе, не заплатив денег. Отсюда берет начало целый век споров между короной и Сен-Валье.

А в 1475 году у Эймара VI и Анны де Ла Тур, дочери графа Оверньского, родился сын, Жан де Пуатье, к которому примерно в 1510 году вернется титул сира де Сен-Валье.

Жан был малодушен, насколько можно было судить о нем. Как большинство молодых дворян его времени, он был драчлив, падок на приключения, очень высокого мнения о себе, бесконечно амбициозен, покорен Церкви и верен традициям своего класса.

Одна из этих традиций требовала как можно раньше женить наследника, подающего такие большие надежды. Это дело касалось также и правящих особ королевства. Король Карл VIII, то есть его сестра Анна де Боже, руководившая государством от его имени, задумалась об этом, как только мальчику исполнилось четырнадцать лет.

Дела были улажены 14 марта 1489 года во время путешествия государя в Лион, и Жан взял в супруги Жанну, дочь Эмбера де Батерне, сеньора дю Бушажа. Кроме того, что приданое достигало двадцати тысяч золотых экю, существовала договоренность о том, что со временем имущество семейства Батерне перейдет к Пуатье-Сен-Валье.

Анна де Боже, наименее безумная женщина Франции, по словам Людовика XI, была удовлетворена своим трудом. Она радостью благословила союз двух семей, доказавших свою лояльность. Впрочем, в мыслях «Великой Мадам», которая в тот момент находилась на перепутье своей удивительной карьеры, была не только лишь верность трону.

Эта мужественная женщина в двадцать два года самым неправдоподобным образом обеспечила посмертную славу своему отцу, сломила последний натиск феодализма, превратила в прочную систему централизацию и монархический деспотизм, которые, по представлению любого, просуществовали бы дольше самого Людовика XI.

Среди опустошенных феодов, поредевшей знати и стертых с лица земли донжонов Карл VIII благодаря своей сестре сохранял поистине кесареву власть, на которую ни один из его предков даже не осмелился бы претендовать. Пока эта власть находилась в руках Анны, но не было никакой надежды на то, что так будет продолжаться вечно. В определенный момент она передаст тщательно оберегаемый бесценный дар своему тщедушному питомцу. Но какой же тогда окажется ее собственная судьба? После того как она столь ревностно поддерживала авторитет королевской власти, и речи быть не могло о том, чтобы «старшая дочь Франции» вела жизнь простой подданной, безоружной перед своими врагами.

Когда сир де Боже, ее супруг, стал герцогом Бурбонским, и при помощи уловок, достойных самого Людовика XI, Анна получила все необъятное богатство этого дома, она увидела себя во главе огромного домена, где она могла бы сохранять практически полную независимость, уже сдав государственные печати Карлу VIII.

Вполне логично, что она также хотела заручиться поддержкой сильных и преданных вассалов. Таким образом, создание союза Пуатье-Батерне было одним из шагов на пути к достижению поставленных ею целей, которые, однако, шли вразрез с велениями отцовской традиции.

В 1496 году Карл VIII, только что женившийся на Анне Бретонской, взял бразды правления в свои руки, и его сестра отправилась в Мулен, столицу настоящего государства, образованного герцогством Бурбонским. Но жила она в основном в Шантеле, великолепном особняке, расположенном в нескольких лье от города.

Жан де Пуатье, преданный своей покровительнице, как настоящий средневековый дворянин, встретил там большинство тех, кому суждено было сыграть в будущем немаловажную роль.

Вместе со своей единственной дочерью, Сюзанной Бурбонской, золотушной и уродливой девочкой, Анна воспитывала маленького кузена мужа, Карла де Монпансье, наследника младшей ветви Бурбонов-Монпансье. Она любила этого родственника, наполовину итальянца,⁸ собиралась сделать его своим зятем, чему изо всех сил противился ее муж-герцог.

У герцогини Анны на воспитании была и одна бедная племянница, недавно покинувшая свою опекуншу, Луиза Савойская, дочь графа де Бресса и Маргариты Бурбонской, сестры герцога. Эта худенькая девочка, «обученная скорее хитрости, чем силе», была своевольна, скрытна и сдержанна. Она переносила все унижения⁹ с выражением лица, за которым глубоко пряталась резкость характера.

Как только ей исполнилось одиннадцать лет, тетка выдала ее замуж за принца крови, графа Ангулемского,¹⁰ который, не пренебрегая и другими увлечениями, подарил ей двоих детей, дочь Маргариту, которую немного позже поэты назовут рожденной из жемчужины, и сына Франциска. Затем, как будто осознав, что его земной долг выполнен, монсеньер Ангулемский умер.

Его девятнадцатилетняя вдова посвятила себя сыну, которого она боготворила. Она называла его своим Цезарем и в безумных мечтах воображала его на троне. Но было ли это возможно? Королю и королеве вместе взятым было сорок четыре года, Анна Бретонская была плодовита. Если допустить, отметая всякое правдоподобие, что их род иссякнет, трон должен перейти к герцогу Людовику Орлеанскому. Но воля Луизы простиралась с такой силой, что казалось, будто она сглазила королеву, у которой дети один за другим — три сына и дочь — умирали в колыбели.

Карл VIII, отправляясь на завоевание Италии, доверил своей сестре регентство в королевстве и свою жену. Гордая и суровая маленькая бретонка также жила в Шантеле и в Мулене, где Луиза присутствовала на грандиозных похоронах своего отца.

Удивительный факт, дом Валуа, ставший главным в христианском мире, представляли два слабых мужчины, тщедушный фантазер Карл VIII и бестолковый, наивный Людовик Орлеанский, который в недавнем прошлом вел гражданскую войну, вошедшую в историю под названием «Безумной». Казалось, что энергия династии сконцентрирована в трех принцессах, Анне Французской, Анне Бретонской и Луизе Савойской, тайных соперницах, которые зорко следили друг за другом.

Что же касается евангельских добродетелей, они достались на долю четвертой, несчастной Жанны Французской, которую ее отец, Людовик XI, насильно выдал замуж за герцога Орлеанского. Обладая ангельской душой и уродливым телом, она молилась за здоровье всех, особенно своего супруга, которого она никогда не видела и к которому испытывала трогательное чувство.

Неожиданная и необъяснимая смерть Карла VIII в 1498 году¹¹ сильно смешала расстановку фигур на политической доске и развязала страсти. Едва не арестованный за попытку нового заговора, герцог Орлеанский стал Людовиком XII: вчерашний смутьян превратился в либерального, бережливого и добродушного правителя.

Сначала ему приходилось маневрировать между четырьмя дамами: калекой, с которой он намеревался как можно скорее развестись, гордой бретонкой, которая вместе с ее герцогством Бретонским являлась предметом его вожделения, прежней правительницей королевства, еще вызывавшей его опасения, и алчной представительницей Савойской династии, опьяненной мыслью увидеть своего сына на троне и претендовавшей на орлеанское герцогство.

Ценой неимоверных усилий король добился своего. Как только был расторгнут его брак с Жанной, несчастная ушла в монастырь в герцогстве Берри и там приблизилась к Богу; Анна Бретонская стала королевой во второй раз; Луизе, для которой этот союз означал оглушительное поражение, пришлось удовольствоваться некоторым количеством земель и местом при дворе.

Лишь мадам де Бурбон приняла предложение, выгодное для ее личной политики. Истинный фантазер, Людовик XI оговорил в брачном контракте своей старшей дочери, что за неимением прямого наследника мужского пола наследство Бурбонов-Божё отходит короне, а не Бурбон-Монпансье, родственникам по боковой линии. Смирившись с несчастьем своей сестры Жанны, Анна потребовала, чтобы этот пункт был исключен из контракта, и получила желаемое. Не отдавая себе отчета в том, что так он открывает дорогу для нового Карла Смелого,¹² Людовик XII практически обеспечил Бурбонам независимость.

Сын папы, сам Чезаре Борджиа, привез буллу, разрешающую королю развод и второй брак. В благодарность ему пожаловали графство, возведенное в ранг герцогства Валентинуа.

Жан де Пуатье, который не отказывался от этих земель, воспротивился, впрочем, бесполезно. Он не отступил даже перед тем, чтобы возбудить дело против короля перед Гренобльским парламентом.¹³

Все эти события, издалека предопределявшие судьбу Дианы, произошли в год, когда она появилась на свет.

В XV веке рождение дочери не могло никого сильно взволновать. Однако, согласно традиции, ворожея, нагнувшаяся над рукой ребенка, прочла по ней рассказ о невероятной судьбе:

Та,

Что родится у Жана де Пуатье

И которую назовут Дианой,

Спасет снежную голову,

А потом потеряет золотую.

Но, спасая их, как и теряя,

Это дитя прольет много слез.

Однако радуйтесь,

Ведь всеми будет править

Она.