Смертники

Смертники

Смертная казнь в России действительно стала «бытовым явлением». Мы знаем, что когда-то люди всходили на гильотину с пением марсельезы… В России, присужденные к смерти левые с.-р. в Одессе, положенные связанными на грузовик под тяжестью 35 тел, нагруженных поверх, поют свою марсельезу. Может быть, в самой тюрьме эта обыденность смерти ощущается наиболее остро. В сборнике «Че-Ка» есть яркие страницы, описывающие переживания заключенного, попавшего в камеру смертников.[314]

«В страшную камеру под сильным конвоем нас привели часов в 7 вечера. Не успели мы оглядеться, как лязгнул засов, заскрипела железная дверь, вошло тюремное начальство, в сопровождении тюремных надзирателей.

— Сколько вас здесь? — окидывая взором камеру — обратилось к старосте начальство.

— Шестьдесят семь человек.

— Как шестьдесят семь? Могилу вырыли на девяносто человек, — недоумевающе, но совершенно спокойно, эпически, даже как бы нехотя, протянуло начальство.

Камера замерла, ощущая дыхание смерти. Все как бы оцепенели.

— Ах, да, — спохватилось начальство, — я забыл, тридцать человек будут расстреливать из Особого Отдела.

Потянулись кошмарные, бесконечные, длинные часы ожидания смерти. Бывший в камере священник каким-то чудом сохранил нагрудный крест, надел его, упал на колени и начал молиться. Многие, в том числе один коммунист, последовали его примеру. В камеру доносились звуки расстроенного рояля, слышны были избитые вальсы, временами сменявшиеся разухабисто веселыми русскими песнями, раздирая и без того больную душу смертников — это репетировали культпросветчики в помещении бывшей тюремной церкви, находящейся рядом с нашей камерой. Так по злой иронии судьбы переплеталась жизнь со смертью».[315]

«В камеру доносились звуки расстроенного рояля»… Действительно жутко в «преддверии могилы». И эту «психическую пытку» испытывает всякий, на глазах у кого открыто готовят расстрел. Я помню один вечер в июле 1920 г. в Бутырской тюрьме. Я был в числе «привилегированных» заключенных. Поздно вечером на тюремном дворе, когда он был уже пуст, случайно мне пришлось наблюдать картину — не знаю жуткую или страшную, но по своему неестественному контрасту врезавшуюся в память, как острая игла.

В тюремном коридоре, где были заключенные коммунисты, шло разухабистое веселье — рояль, цыганские песни, рассказчик анекдотов. Это был вечер с артистами, устроенный администрацией для преступников в «доме лишения свободы». Песни и музыка неслись по тюремному двору. Я молча сидел, и нечаянно глаза обратились на «комнату душ». Здесь у решетки я увидал исковерканный судорогами облик, прильнувший к окну и жадно хватавший воздух губами. То была одна из жертв, намеченных к расстрелу в эту ночь. Было их несколько, больше 20, и ждали они своего череда. «Комиссар смерти» увозил их небольшими группами…

Я не помню дальнейшего. Но впредь я боялся выходить в неуказанное время на тюремный двор… Мне вспомнились соответствующие строки из «Бытового явления» В. Г. Короленко, где автор приводит письмо, полученное им от заключенного, присутствовавшего в тюрьме в момент, когда в стенах ее должна была совершиться смертная казнь. Тюрьма затихла. Словно она умерла, и никто не смел нарушить этого гробового молчания. Очерствело ли человеческое сердце от того, что стало слишком уже повседневным, или слишком уже малоценной стала человеческая жизнь, но только и к казни стали привыкать. Вот ужас нашего психического бытия. Я не могу не привести картины, набросанной тем же корреспондентом «Последних Новостей»[316] из Могилева: «Накануне заседания Гомельской выездной сессии на всех углах были расклеены объявления о публичном суде дезертиров в здании театра. Я пошел. Сидит тройка и судит сотню дезертиров. Председатель кричит на подсудимого и присуждает к расстрелу. Я выбежал из залы. У входа в фойе наткнулся на публику, преспокойно покупающую билеты на вечерний спектакль…»

А сами смертники? — Одни молчаливо идут на убой, без борьбы и протеста в глубокой апатии дают себя связывать проволокой. «Если бы вы видели этих людей, приговоренных и ведомых на казнь, — пишет сестра Медведева — они были уже мертвы…» Другие унизительно, безуспешно молят палачей; третьи активно борятся и избитые насильно влекутся в подвал, где ждет их рука палача. Надо ли приводить соответствующую вереницу фактов. «Жутко становилось, за сердце захватывало, — пишет Т. Г. Куракина в своих воспоминаниях про Киев[317] — когда приходили вечером за приговоренными к расстрелу несчастными жертвами. Глубокое молчание, тишина воцарялись в комнате, эти несчастные обреченные умели умирать: они шли на смерть молча, с удивительным спокойствием — лишь по бледным лицам и в одухотворенном взгляде чувствовалось что-то уже не от мира сего. Но еще более тяжелое впечатление производили те несчастные, которые не хотели умирать. Это было ужасно. Они сопротивлялись до последней минуты, цеплялись руками за нары, за стены, за двери; конвоиры грубо толкали их в спины, а они плакали, кричали обезумевшим от отчаяния голосом, — но палачи безжалостно тащили их, да еще глумились над ними, приговаривая: что, не хочешь к стенке стать? не хочешь, — а придется». Очевидно не из-за страха смерти, а в ужасе перед палачеством многие пытаются покончить с собой самоубийством перед расстрелом. Я помню в Бутырках татарина, мучительно перерезавшего себе горло кусочком стекла в минуты ожидания увода на расстрел. Сколько таких фактов самоубийств, вплоть до самосожжения, зарегистрировано уже, в том числе в сборнике «Че-Ка», в материалах Деникинской комиссии. Палачи всегда стремятся вернуть к жизни самоубийцу. Для чего? Только для того, чтобы самим его добить. «Коммунистическая» тюрьма следит за тем, чтобы жертва не ушла от «революционного правосудия»… В материалах Деникинской комиссии зарегистрированы потрясающие факты в этой области. Привезли в морг в Одессе трупы расстрелянных. Извозчик заметил, что одна из женщин «кликает» глазами и сообщил служителю. В морге женщина очнулась и стала, несмотря на уговоры служителя, в полусознании кричать: «мне холодно», «где мой крест?» (Другой очевидец говорит, что она стала кричать, так как рядом увидала труп мужа). Убийцы услышали и… добили. Другой свидетель рассказывает об очнувшемся в гробу — также добили. Третий случай. Крышка одного из гробов при закрытии поднялась и раздался крик: «Товарищи! я жив». Телефонировали в Ч.К.; получили ответ: прикончите кирпичом. Звонят в высшую инстанцию — самому Вихману. Ответ смешливый: «Будет реквизирован и прислан лучший хирург в Одессе». Шлется чекист, который убивает из револьвера недобитого.

Процитирую еще раз строки, которыми закончил свой очерк автор статьи «Корабль смерти».[318]

«Карающий меч преследует не только прямых врагов большевистского государства. Леденящее дыхание террора настигает и тех, чьи отцы и мужья лежат уже в братских могилах. Потрясенные нависшим несчастьем и ждущие томительными месяцами катастрофы, матери, жены и дети узнают о ней лишь много спустя, по случайным косвенным признакам, и начинают метаться по чекистским застенкам, обезумевшие от горя и неуверенные в том, что все уже кончено…

Мне известен целый ряд случаев, когда М.Ч.К. для того, чтобы отделаться, — выдавала родным ордера на свидание с теми, кто заведомо для нее находился уже в Лефортовском морге.

Жены и дети приходили с „передачами“ в тюрьмы, но, вместо свиданий, им давался стереотипный ответ:

— В нашей тюрьме не значится. Или загадочное и туманное:

— Уехал с вещами по городу…

Ни официального уведомления о смерти, ни прощального свидания, ни хотя бы мертвого уже тела для бережного семейного погребения…

Террор большевизма безжалостен. Он не знает пощады ни к врагам, ни к детям, оплакивающим своих отцов».

И когда в таких условиях поднимается рука мстителя, может ли общественная совесть вынести осуждение акту мщения по отношению тех, кто явился творцом всего сказанного? Мне вспоминаются слова великого русского публициста Герцена, написанные более 50 лет тому назад. Вот эти строки:

«Вечером 26-го июня мы услышали после победы Национала под Парижем, правильные залпы с небольшими расстановками… Мы все глянули друг на друга; у всех лица были зеленые… „Ведь это расстреливают“, сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десятки лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты».[319]

То были безоружные враги, а здесь… самые близкие родные…

В воспоминаниях С. М. Устинова[320] есть описание жуткой сцены: «на главной улице, впереди добровольческого отряда крутилась в безумной, дикой пляске растерзанная, босая женщина… Большевики, уходя в эту ночь, расстреляли ее мужа…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.