ГЛАВА XLIV Очерк римской юриспруденции.— Законы царей.— Двенадцать таблиц децемвиров.— Законы, утверждавшиеся народом.— Декреты сената.— Эдикты должностных лиц и императоров.— Авторитет юристов.— Кодекс, Пандекты, Новеллы и Институции Юстиниана.— I. Личные права.—II.Имущественные права.—III.Личные о

ГЛАВА XLIV

Очерк римской юриспруденции.— Законы царей.— Двенадцать таблиц децемвиров.— Законы, утверждавшиеся народом.— Декреты сената.— Эдикты должностных лиц и императоров.— Авторитет юристов.— Кодекс, Пандекты, Новеллы и Институции Юстиниана.— I. Личные права.—II.Имущественные права.—III.Личные обиды и иски.— IV.Преступления и наказания.527-565 г.н.э.

Тщеславные титулы Юстиниана, напоминавшие о его завоеваниях, исчезли без всякого следа, но название законодателя надписано на славном и долговечном памятнике. В его правление и его стараниями гражданское законодательство было систематически изложено в трех бессмертных произведениях, — в Кодексе, в Пандектах и в Институциях; государственная мудрость римлян перешла в учреждения европейских народов или незаметным образом, или через посредство ученых, и законы Юстиниана до сих пор внушают независимым народам уважение или готовность им повиноваться. Мудр или счастлив тот монарх, который связывает свою собственную славу с достоинством и с интересами такого разряда людей, без которого не может обойтись никакое цивилизованное общество. Юристы всех веков изощряли свое усердие и искусство на защиту того, кто создал их сословие. Они с благоговением вспоминают о его добродетелях, скрывают или отрицают его недостатки и не щадят тех преступных или безрассудных людей, которые осмеливаются пятнать величие императорского достоинства. Любовь, доходившая до обожания, усилила, как это обыкновенно случается, ненависть противников; личность Юстиниана стали с безрассудной горячностью осыпать то лестью, то бранью, а одна секта (антитрибонианцев) дошла в своем пристрастии до того, что не признала никаких прав на похвалы и никаких достоинств ни за монархом, ни за его министрами, ни за его законами. Не принадлежа ни к какой партии, уважая в истории лишь то, что правдиво и беспристрастно, и пользуясь указаниями самых сдержанных и самых искусных руководителей, я с основательным недоверием к моим силам приступаю к такому сюжету, которому столько ученых юристов посвятили всю свою жизнь и который наполнил столько обширных библиотек. В одной главе, которую я постараюсь сделать как можно более краткой, я прослежу историю римского законодательства от Ромула до Юстиниана, сделаю оценку трудам этого императора и затем приостановлюсь для того, чтобы вникнуть в принципы науки, столь важной для общественного спокойствия и благосостояния. Законодательство каждого народа составляет самую поучительную часть его истории, и хотя я взялся за составление летописей разрушавшейся монархии, я воспользуюсь этим случаем, чтобы подышать чистым и укрепительным воздухом республики.

Первоначальное управление Рима было составлено, не без некоторого политического искусства, из выборного царя, совета знатных людей и общего собрания народа. Война и религия находились в ведении верховного сановника, и он один предлагал законы, которые обсуждались в сенате и окончательно или утверждались, или отвергались большинством голосов в тридцати куриях, или городских собраниях. Ромул, Нума и Сервий Туллий считаются самыми древними законодателями, и каждый из них имеет право на особое место в трех отделах римской юриспруденции. Законы о брачном союзе, о воспитании детей и о родительской власти, по-видимому, истекающие из самой природы, приписываются самостоятельной мудрости Ромула. Введенные Нумой международные законы и правила религиозного культа были извлечены им из его ночных бесед с нимфой Эгерией. Гражданские законы приписываются личной опытности Сервия; он уравновесил права и состояния семи разрядов граждан и обеспечил пятьюдесятью новыми постановлениями соблюдение договоров и наказание преступлений. Государственное устройство, которому он старался дать демократический характер, было изменено последним Тарквинием в необузданный деспотизм, а когда должность царя была упразднена, патриции присвоили себе одним все выгоды свободы. Царские законы или сделались ненавистны, или вышли из употребления; их таинственный осадок втихомолку сохранялся духовенством и знатью, и по прошествии шестидесяти лет римские граждане все еще жаловались на то, что они управляются произволом должностных лиц. Тем не менее введенные царями учреждения вошли в общественные и в семейные обычаи граждан; некоторые отрывки этой почтенной юриспруденции были собраны усердными антиквариями, и более двадцати текстов до сих пор свидетельствуют о грубости Пелазгического идиома латинов.

Я не буду повторять хорошо известную историю децемвиров, запятнавших своими делами ту заслугу, что они начертили на меди, или на дереве, или на слоновой кости Двенадцать таблиц римских законов. Эти законы были проникнуты суровым и недоверчивым духом аристократии, неохотно подчинившейся справедливым требованиям народа. Но существенное содержание двенадцати таблиц было приспособлено к тогдашнему положению города и доказывает, что римляне уже вышли в ту пору из варварства, так как они были способны изучить и усвоить учреждения своих более просвещенных соседей. Мудрый эфесский уроженец Гермодор был изгнал завистниками из своей родины; прежде чем достигнуть берегов Лациума, он имел случай изучить человеческую натуру и гражданское общество в их разнообразных видах; он сообщил свои сведения римским законодателям и, чтобы увековечить его память, ему была воздвигнута статуя на форуме. Названия и подразделения медной монеты, единственной, какая была в употреблении в зарождавшемся государстве, были дорийского происхождения; жатва Кампании и Сицилии доставляла пропитание народу, который часто прерывал свои земледельческие работы для того, чтобы заниматься войнами и внутренними раздорами, а с тех пор, как завелась торговля, римские уполномоченные, отплывавшие из устьев Тибра для закупки провианта, могли привозить с собой из тех же самых портов, где они закупали этот провиант, более ценные запасы политической мудрости. Колонии Великой Греции перенесли с собой и усовершенствовали искусства своей отчизны. Кумы и Регий, Кротона и Тарент, Агригент и Сиракузы принадлежали к числу самых цветущих городов. Ученики Пифагора применяли философию к делам государственного управления; изустным законам Харонда служили пособием поэзия и музыка, а Залевк ввел у локрян республиканские учреждения, которые существовали без всяких изменений в течение более двухсот лет. Из одного и того же чувства национальной гордости и Ливий, и Дионисий готовы верить тому, что римские депутаты посетили Афины во время мудрого и блестящего Периклова управления, и что законы двенадцати таблиц были подражанием законам Солона. Если бы Афины действительно принимали такое посольство от варваров Гесперии, то римское имя было бы хорошо знакомо грекам до царствования Александра и самое слабое доказательство такого факта было бы проверено и прославлено любознательностью позднейших времен. Но афинские памятники древности ничего об этом не говорят, и едва ли можно поверить, что патриции предприняли столь длинный и опасный морской переезд для того, чтобы заимствовать самый чистый образец демократического управления. При сравнении законов Солона с законами Двенадцати Таблиц, можно найти некоторое случайное между ними сходство — некоторые постановления, внушаемые во всяком обществе природой и здравым смыслом, и некоторые доказательства общего происхождения из Египта или из Финикии. Но в том, что касается основных принципов общественного и гражданского права, законодатели римские и афинские, по-видимому, ничего не имели общего или держались противоположных точек зрения.

Каково бы ни было происхождение или достоинство двенадцати таблиц, они пользовались у римлян тем слепым и пристрастным уважением, с которым юристы всех стран относятся к своим общественным учреждениям. Цицерон советует изучать их, так как находит такое изучение и приятным, и поучительным. "Они привлекательны для ума тем, что напоминают старинные слова и рисуют старинные нравы; они внушают самые здравые принципы управления и нравственности, и я не боюсь утверждать, что это краткое произведение децемвиров превосходит своими существенными достоинствами все, чем наполнила библиотеки греческая философия". "Как удивительна,— продолжает Туллий с искренним или с притворным увлечением,— мудрость наших предков. Мы одни мастера в деле законодательства и наше превосходство будет еще более очевидным, если мы удостоим нашего внимания грубую и почти бессмысленную юриспруденцию Дракона, Солона и Ликурга". Содержание двенадцати таблиц запечатлелось в памяти юношей и в уме старцев и было переписано и объяснено трудами ученых; они уцелели от пожара, зажженного галлами, существовали во времена Юстиниана и затем были утрачены, а эта утрата была не вполне восполнена трудами новейших критиков. Однако, хотя эти почтенные памятники старины считались за основу правоведения и за источник справедливости, их затмили своим числом и разнообразием новые законы, сделавшиеся, по прошествии пяти столетий, более невыносимым злом, чем пороки граждан. В Капитолии были сложены три тысячи медных таблиц с постановлениями сената и народа, а некоторые из этих постановлений, как, например, Юлиев закон против лихоимства, заключали в себе более ста глав. Децемвиры не придали своим законам той санкции, которая так долго оберегала неприкосновенность республиканских учреждений, введенных Залевком. Каждый локриец, предлагавший введение нового закона, являлся в народное собрание с веревкой, обвернутой вокруг его шеи, и если новый закон был отвергнут, веревку немедленно затягивали на шее нововводителя.

Децемвиры были выбраны,и их законы были одобрены собранием центурий, в которых богатство имело перевес над числом. Первому классу римлян, состоявшему из тех, кто обладал ста тысячами фунтов меди, были предоставлены девяносто восемь голосов, и только девяносто пять были оставлены в пользу шести низших классов, которые были распределены коварной политикой Сервия соразмерно с состоянием. Но трибуны скоро установили более благовидное и более популярное правило, что все граждане имеют одинаковое право участвовать в составлении законов, которым они обязаны повиноваться. Вместо центурий они стали созывать трибы, и патриции, после тщетного сопротивления, стали подчиняться декретам таких собраний, в которых их голоса смешивались с голосами самых низких плебеев. Однако, пока трибы проходили одна вслед за другой через узкие мостики и подавали свои голоса вслух, за поведением каждого гражданина следили глаза и уши его друзей и земляков. Несостоятельный должник сообразовался с желаниями своего кредитора; клиент постыдился бы поступать наперекор желаниям своего патрона; примеру военачальника следовали служившие под его начальством ветераны, а образ действий важного должностного лица служил живым примером для толпы. Новый способ тайной баллотировки уничтожил влияние страха и стыда, почетных отличий и личных интересов, а злоупотребление свободой ускорило развитие анархии и деспотизма. Римляне стремились к равенству; равенство в рабстве поставило их всех на один уровень, и формальное одобрение триб или центурий стало беспрекословно утверждать все, что хотел Август. Однажды и только однажды он встретил искреннее и упорное сопротивление. Его подданные отказались от всякой политической свободы, но они вступились за свободу семейной жизни. Они с громкими протестами отвергли закон, который налагал обязанности вступать в брак и скреплял узы супружества: Проперций торжествовал в объятиях Делии эту победу свободной любви, и проект реформы был отложен до того времени, когда подрастет новое и более податливое поколение. Предусмотрительный узурпатор не нуждался в этом примере, чтобы убедиться во вреде народных собраний; втайне подготовленное Августом, их уничтожение совершилось без всякого сопротивления при вступлении на престол его преемника и прошло почти незамеченным. Шестьдесят тысяч плебейских законодателей, грозных своим числом и недоступных для страха по своей бедности, были заменены шестьюстами сенаторами, почетное положение, состояние и жизнь которых зависели от императорского милосердия. Утрата исполнительной власти облегчалась тем, что им была дарована власть законодательная и, после двухсотлетнего опыта, Ульпиан мог утверждать, что сенатские декреты имели значение и силу законов. Во времена свободы народные решения нередко внушались страстью или минутным заблуждением: законы Корнелиев, Помпеев и Юлиев были приспособлены единоличной волей к уничтожению господствовавших беспорядков; но сенат состоял, под управлением Цезарей, из должностных лиц и правоведов, которые при разрешении вопросов, касавшихся гражданского права, редко вовлекались в пристрастные решения под влиянием страха или личных интересов.

Молчание и двусмысленность законов восполнялись по мере надобности эдиктами тех должностных лиц, которые были облечены почетными государственными отличиями.

Эта старинная прерогатива римских царей перешла к консулам и диктаторам, к цензорам и преторам в том, что касалось сферы ведомства каждого из них, и такое же право было усвоено народными трибунами, эдилами и проконсулами. В Риме и в провинциях ежегодные эдикты верховного судьи, городского претора, объясняли подданным их обязанности и намерения правительства и вводили реформы в гражданском судопроизводстве. Лишь только претор впервые входил на свой трибунал, он объявлял через посредство глашатая, а впоследствии писал на белой стене, какими правилами он намеревался руководствоваться при решении спорных дел и в чем он находил справедливым облегчать точное исполнение старинных постановлений. Этим путем в республику проник личный произвол, который более свойствен монархии: искусство уклоняться от исполнения закона, не нарушая уважения к нему, было мало-помалу усовершенствовано преторами; чтобы можно было обходить самые ясные постановления децемвиров, были придуманы разные тонкости и фикции, и в тех случаях, когда цель была благотворна, средства часто были нелепы. Тайному или предполагаемому желанию умершего давали перевес над правом наследования и над составленным в законной форме завещанием, а истец, который не мог выступить в качестве наследника, с неменьшим удовольствием принимал от снисходительного претора имущество своего умершего родственника или благодетеля. Когда дело шло об удовлетворении за нарушение личных прав, денежные вознаграждения и пени заменяли устарелые строгости двенадцати таблиц; время и пространство сокращались путем фиктивных предположений, а ссылка на молодость, на подлог или на насилие уничтожала обязательную силу невыгодного договора или извиняла его неисполнение. Такое неопределенное и произвольное отправление правосудия было подвержено самым опасным злоупотреблениям; и сущность, и формы судопроизводства часто приносились в жертву предубеждению в пользу одного из тяжущихся, мотивам, вытекавшим из похвальной привязанности, и более грубым соблазнам, проистекавшим из личных интересов или из личной ненависти.

Но заблуждения или порочные увлечения каждого претора прекращались вместе с истечением годичного срока его должности; заменявший его судья заимствовал у него только те принципы, которые одобрялись рассудком и опытом; правила судопроизводства становились все более точными благодаря разрешению новых спорных вопросов, а вовлекавшие в нарушение справедливости соблазны были устранены Кор-нелиевым законом, который обязал преторов держаться буквы и духа их первого Эдикта. Любознательному и просвещенному уму Адриана было суждено осуществить план, задуманный гением Цезаря, и издание вечного Эдикта увековечило память о преторстве знаменитого юриста Сальвия Юлиана. Этот здраво обдуманный Кодекс был утвержден императором и сенатом; продолжительный разлад между законами и справедливостью наконец прекратился, и вечный Эдикт заменил Двенадцать Таблиц в качестве неизменной основы гражданского судопроизводства.

От Августа до Траяна скромные Цезари довольствовались тем, что издавали свои эдикты в качестве лиц, занимавших различные общественные должности; послания и речи монарха почтительно помещались в числе сенатских декретов. Адриан, как кажется, был первый император, без всякого лицемерия присвоивший себе законодательную власть во всем ее объеме. Терпеливая покорность, которой отличалось то время, и продолжительное отсутствие Адриана из центра управления благоприятствовали нововведению, которое было так приятно для его деятельного ума. Той же политики стали держаться его преемники, и, по резкому метафорическому выражению Тертуллиана, "мрачный и непроходимый лес старинных законов был прочищен топором царских приказаний и постановлений". В течение четырех столетий, протекших от Адриана до Юстиниана, и публичное, и гражданское право преобразовывалось по произволу монарха, и лишь немногим, как человеческим, так и религиозным учреждениям было дозволено оставаться на их прежнем фундаменте. Происхождение законодательной власти императоров было прикрыто невежеством того времени и страхом, который внушали военные силы деспотизма; двойная фикция была пущена в ход раболепием или, быть может, невежеством юристов, гревшихся лучами того солнца, которому поклонялись римские и византийские царедворцы. 1. По просьбам древних Цезарей народ и сенат иногда освобождали их от обязанностей и взысканий, которые налагались некоторыми особыми постановлениями, и в каждом из этих милостивых разрешений сказывалась юрисдикция республики над первым из ее граждан. Его скромная привилегия в конце концов превратилась в прерогативу тирана и латинское выражение legibus solutus (уволенный от исполнения законов) , как полагали, ставило императора выше всяких человеческих стеснений и предоставляло его совести и рассудку служить священным руководством для его поведения. 2. Такая же зависимость усматривалась из сенатских декретов, которые, в каждое царствование, устанавливали титулы и права избранного монарха. Но лишь тогда, когда и понятия римлян и даже их язык совершенно извратились, фантазия Ульпиана или, что более вероятно, самого Трибониана придумала царский закон и безвозвратную уступку народных прав, и хотя власть императоров была на самом деле подложна и вела к раболепию, ей был дан в основу принцип свободы и справедливости. "Воля императора имеет силу и действие закона, так как римский народ, путем царского закона, передал своему монарху в полном объеме свою собственную власть и свое верховенство". Воле одного человека, а иногда воле ребенка стали отдавать преимущество над мудростью многих веков и над влечением миллионов людей, а выродившиеся греки с гордостью заявляли, что ему одному можно с безопасностью вверить произвольное пользование законодательной властью. "Какие личные интересы или страсти",— восклицал Феофил при дворе Юстиниана,— могут достигать до монарха в его спокойном величии? Он и без того полный хозяин жизни и состояния своих подданных, а те, которые навлекли на себя его неудовольствие, и без того принадлежат к числу умерших". Презирающий лесть историк может согласиться с тем, что абсолютный властелин обширной империи редко доступен влиянию каких-либо личных соображений в тех вопросах, которые касаются гражданского судопроизводства. И добродетель и даже рассудок напоминают ему, что он должен быть беспристрастным блюстителем спокойствия и справедливости и что интересы всего общества неразрывно связаны с его собственными. При самом слабом и самом порочном императоре делами правосудия руководили мудрость и честность Папиниана и Ульпиана, а самые чистые материалы, вошедшие в состав Кодекса и Пандектов, подписаны именами Каракаллы и его наместников. Тот, кто был тираном для Рима, был иногда благодетелем для провинций. Кинжал положил конец преступлениям Домициана; но хотя его постановления и были отменены униженным сенатом при радостном известии о наступившем освобождении, благоразумный Нерва оставил их в силе. Тем не менее при издании рескриптов, или ответов на консультации судей, самый мудрый монарх мог быть вовлечен в заблуждение пристрастным изложением обстоятельств дела. Это злоупотребление, ставившее торопливые решения императоров на один уровень с зрело обдуманными законодательными актами, безуспешно осуждалось здравым смыслом и примером Траяна. Рескрипты императора, его пожалования и декреты, его эдикты и прагматические санкции подписывались пурпуровыми чернилами и пересылались в провинции в качестве общих или специальных законов, которые должны исполняться судьями и которым народ должен повиноваться. Но так как их число постоянно возрастало, то обязанность повиновения становилась с каждым днем более сомнительной и неясной, пока монаршая воля не была с точностью выражена и удостоверена в кодексах Григория, Гермогена и Феодосия. Два первых, от которых остались лишь некоторые отрывки, были составлены двумя юристами с целью сохранить постановления языческих императоров от Адриана до Константина. Третий, дошедший до нас вполне, был составлен в шестнадцати книгах по приказанию Феодосия Младшего с целью сохранить законы христианских монархов от Константина до его собственного царствования. Но все эти три кодекса имели одинаковый авторитет в судах, и судья мог отвергать как подложный или вышедший из употребления всякий закон, не вошедший в этот священный сборник.

У диких народов незнание азбуки восполняется, хотя и не вполне удовлетворительно, употреблением видимых знаков, которые возбуждают внимание и упрочивают воспоминание о всех публичных или частных сделках. Юриспруденция первых римлян выводила на сцену пантомиму; слова применялись к жестам, и малейшей ошибки или небрежности в исполнении формальностей судопроизводства было достаточно для того, чтобы уничтожить всю сущность самых основательных исков. Супружеская связь обозначалась необходимыми для жизни элементами — огнем и водой, а разведенная жена возвращала связку ключей, с получением которой она вступила в права хозяйки дома. Когда отпускали на свободу сына или раба, его поворачивали кругом и слегка ударяли по щеке; в знак того, что запрещалось продолжение какой-либо работы, бросали камень; чтобы прервать право давности, переламывали ветку; сжатый кулак был символом залога или вклада; правая рука обозначала верное исполнение обещания и доверие. При заключении обоюдного обязательства разрывали соломинку; при всякой уплате находились на лице весы и меры, а наследник, принимавший завещание, иногда был обязан щелкать пальцами, сбросить с себя одежду, прыгать и танцевать с искренней или с притворной радостью. Если гражданин входил в один из соседних домов, отыскивая украденные у него вещи, он прикрывал свою наготу холстяным полотенцем и закрывал свое лицо маской или сосудом, из опасения встретить взор девицы или матроны. В гражданских процессах истец касался уха своего свидетеля, схватывал своего несговорчивого противника за шею и с громкими воплями молил своих сограждан о помощи. Два соперника схватывали друг друга за руку, как будто готовясь вступить в бой перед трибуналом претора; он приказывал им представить предмет спора; они уходили, потом возвращались мерными шагами и бросали к его ногам ком земли, обозначавший поле, из-за которого они спорили. Эта сокровенная наука слов и легальных действий сделалась наследственным достоянием понтификов и патрициев. Подобно халдейским астрологам, они сообщали своим клиентам, в какие дни можно заниматься делами и в какие следует оставаться в покое; эти важные мелочи были тесно связаны с религией Нумы и, после издания законов двенадцати таблиц, римский народ все еще был рабом своего невежества в том, что касалось судопроизводства. Предательство некоторых должностных лиц из плебейского звания наконец разоблачило доходную тайну; в более просвещенном веке легальные формы были предметом насмешек, но соблюдались, и та же самая древность, которая освятила практическое применение этого первобытного языка, уничтожила и его употребление, и его смысл.

Впрочем, римские мудрецы, которых можно считать в точном смысле слова творцами гражданского законодательства, занимались и более свободным искусством. По мере того как римское наречие и римские нравы изменялись, язык двенадцати таблиц становился все более и более чуждым для новых поколений, а сомнительные выражения не вполне удовлетворительно объяснялись комментариями тех, кто посвящал себя изучению древнего законодательства. Они приняли на себя более благородную и более важную задачу разъяснять двусмысленности, обозначать пределы, за которыми прекращалось действие закона, применять принципы, выводить из них последствия и примирять действительные или кажущиеся противоречия; таким образом, вся сфера законодательной деятельности мало-помалу была захвачена теми, кто объяснял старинные постановления. Их утонченные толкования исправляли при помощи преторского правосудия тиранические постановления веков невежества: как ни странны и как ни запутанны были средства, к которым прибегала эта искусственная юриспруденция, ее цель заключалась в удовлетворении ясных требований природы и рассудка, и искусство частных людей было с пользой употреблено на то, чтобы подкопаться под основы общественных учреждений их отечества. Переворот, совершавшийся в течение почти тысячи лет, со времени появления двенадцати таблиц до царствования Юстиниана, может быть разделен на три периода, которые имеют почти одинаковую продолжительность и отличаются один от другого способом преподавания и характером правоведов. В течение первого периода гордость и невежество ограничивали науку римского права узкими пределами. В базарные дни и во время народных сходок знатоки дела прохаживались по форуму и снабжали полезными советами самых последних из своих сограждан, которые могли при случае отблагодарить их подачею в их пользу своих голосов. Когда они достигали зрелых лет и почетных должностей, они сидели дома в креслах или на троне и ожидали с терпеливой важностью посещения своих клиентов, которые приходили и из города, и из деревень и с рассвета начинали стучаться в их двери. Обыкновенным предметом этих консультаций были обязанности общественной жизни и случайные недоразумения касательно порядка судопроизводства, а словесные или письменные мнения юрисконсультов составлялись согласно с требованиями здравого смысла и законов. Они дозволяли присутствовать на этих совещаниях молодым людям, принадлежавшим к их сословию или к их семейству; их дети пользовались более приватными уроками, и род Муция долго славился знанием гражданского права, переходившим от отца к сыну. Второму периоду, который был блестящим веком юридической учености, можно уделить промежуток времени от рождения Цицерона до вступления на престол Александра Севера. Была выработана система, были основаны школы, были изданы сочинения, и как живые, так и умершие писатели способствовали образованию учащихся. Tripartite Элия Пета, прозванного Catux, хитрым, хранилось как самое древнее сочинение о юриспруденции. Слава цензора Катона сделалась еще более блестящей благодаря его трудам по части юриспруденции и трудам его сына; имя Муция Сцевола сделалось еще более славным благодаря тому, что его носили три знатока правоведения; но честь усовершенствования этой науки приписывалась их ученику и другу Туллия Сервию Сульпицию, и длинный ряд юристов, блестевших одиноким блеском во времена республики и при Цезарях, окончательно завершился почтенными именами Папиниана, Павла и Ульпиана. Эти имена, равно как разнообразные заглавия их сочинений, дошли до нас, а пример Лабеона может дать нам некоторое понятие об их трудолюбии и плодовитости. Этот замечательный юрист времен Августа разделял свое время между городской жизнью и деревенской, между деловыми занятиями и авторской деятельностью, и плодом его уединенной жизни были четыреста трактатов. Что касается собрания сочинений его соперника Капитона, то мы имеем положительное указание на двести пятьдесят девятый трактат этих сочинений, и немногие преподаватели законоведения высказывали свои мнения менее чем в одной сотне трактатов. В третьем периоде, простиравшемся от царствования Александра Севера до царствования Юстиниана, оракулы юриспруденции почти совершенно безмолствовали. Любознательность была вполне удовлетворена; трон занимали тираны и варвары; деятельность ума была направлена на религиозные распри, и профессора Рима, Константинополя и Бейрута скромно довольствовались повторением наставлений своих более просвещенных предшественников. Из медленных успехов и быстрого упадка этих юридических занятий можно сделать тот вывод, что они требуют внутреннего спокойствия и высокого умственного развития. Громадное число плодовитых правоведов, занимающих промежуточное пространство между блеском и упадком, доказывает нам, что можно посвящать себя этим занятиям и писать такие сочинения, располагая лишь очень обыкновенной дозой здравомыслия, опытности и трудолюбия. Гений Цицерона и Виргилия стали более ценить после того, как в течение нескольких веков не появилось ни одного писателя ни похожего на них, ни равного с ними; тем не менее самые знаменитые преподаватели правоведения были уверены, что оставляют после себя таких учеников, которые равняются с ними или превзойдут их заслугами и репутацией.

Юриспруденция, грубо приспосабливавшаяся к нуждам первых римлян, была очищена и усовершенствована в седьмом столетии, после основания города, благодаря содействию греческой философии. Сцеволы черпали свои познания из практики и из опытности; но Сервий Сульпиций был первый юрист, положивший в основу своего искусства определенную и всеобщую теорию. Чтобы распознавать истину и ложь, он принимал за непреложное мерило логику Аристотеля и стоиков, возводил частные случаи в общие принципы и осветил эту бесформенную массу правильным ее распределением и своим красноречием. Его современник и друг Цицерон отклонял от себя репутацию юриста по профессии; но юриспруденция его отечества была украшена его несравненным гением, превращавшим в золото все, к чему он прикасался. По примеру Платона он придумал организацию республики и составил для этой республики трактат о законах, в котором старался доказать, что мудрость и справедливость римских учреждений имеют небесное происхождение. Согласно его возвышенной гипотезе, весь мир составляет одну громадную республику; и боги, и люди, имея одну и ту же сущность, состоят членами одного и того же общества; разум предписывает естественные и международные законы, и все положительные установления, как бы они не изменялись случайностью или обычаем, истекают из требований справедливости, которые Божество вложило в душу каждого добродетельного человека. От этих философских мистерий он мягко устраняет скептиков, которые не хотят верить, и эпикурейцев, которые не хотят действовать. Так как эти последние уклоняются от всяких забот о республике, то он советует им предаваться дремоте в их тенистых садах. Но он смиренно просит новую академию не прерывать своего молчания, так как ее смелые возражения слишком скоро разрушили бы красивую и стройную постройку его возвышенной системы. Платона, Аристотеля и Зенона он выдает за единственных руководителей, способных снабдить гражданина орудиями и познаниями для исполнения обязанностей общественной жизни. Броня стоиков признавалась самой прочной, и ее чаще всего употребляли в школах законоведения как для пользы, так и для украшения. Из наставлений, которые преподавались в Портике, знатоки гражданского права учились жить, рассуждать и умирать; но они в некоторой мере впитали в себя предрассудки секты, склонность к парадоксам, упорство в спорах и мелочную привязанность к словам и к буквальным различиям. Превосходство формы над содержанием было введено для того, чтобы охранить право собственности, а понятие о равенстве преступлений поддерживается мнением Требация, что тот, кто коснулся уха, коснулся всего тела, а тот, кто украл связку ржи или бочку вина, так же виновен, как тот, кто украл бы всю рожь или все вино.

И военное ремесло, и красноречие, и изучение права открывали гражданину путь к почетным должностям, а эти три профессии иногда приобретали особый блеск вследствие их соединения в одном и том же лице. Ученость претора, издававшего эдикт, придавала его личным мнениям особый вес и преимущества; мнение цензора или консула выслушивалось с уважением, а сомнительное истолкование закона могло находить для себя опору в добродетелях или в триумфах юриста. Ухищрения патрициев долго охранялись покровом таинственности, а в более просвещенные времена свобода исследований установила общие принципы юриспруденции. Трудные и сложные вопросы разъяснялись диспутами на форуме; правила, аксиомы и определения допускались в качестве подлинных внушений разума, и одобрение преподавателей права влияло на практику судебных трибуналов. Но эти толкователи не могли ни издавать законов, ни приводить их в исполнение; и судьи могли пренебрегать авторитетом даже таких знатоков, какими были Сцеволы, так как этот авторитет нередко бывал ниспровергнут красноречием или лжемудрствованием искусных адвокатов. Август и Тиберий были первыми императорами, превратившими науку теоретиков гражданского права в полезное для себя орудие, а раболепные усилия этих юристов приспособили старую систему к духу и целям деспотизма. Под благовидным предлогом, что нужно охранять достоинство этого искусства, право подписывать юридические мнения, имеющие действительную силу, было предоставлено лишь знатокам из сенаторского звания или из всаднического сословия, выбор которых был предварительно одобрен монархом, и эта монополия существовала до тех пор, пока Адриан не восстановил свободу этой профессии в пользу каждого гражданина, считавшего себя достаточно способным и сведущим. Тогда произволом претора стали руководить указания его наставников; судьям было приказано держаться как буквы закона, так и его истолкований, а употребление приписей к духовным завещаниям было достопамятным нововведением, которое было утверждено Августом по совету юристов.

Самая абсолютная воля может требовать от судей согласия с юристами только при том условии, чтобы сами юристы были согласны между собой. Но положительные правила часто бывают плодом привычки и предрассудка; и самые законы и язык, на котором они изложены, двусмысленны и произвольны; когда рассудок не способен разрешить сомнения, склонность к спорам разжигается от зависти соперников, от тщеславия наставников, от слепой преданности их учеников; и римская юриспруденция разделилась между двумя когда-то знаменитыми сектами прокулианцев и сабинианцев. Два знатока римского права, Атей Капитон и Антистий Лабеон, были украшением мирных времен Августа; первый из них пользовался милостями своего государя, а второй был еще более знаменит тем, что пренебрег этими милостями и оказывал упорное, хотя и бесплодное, сопротивление римскому тирану. На их трудах по части юриспруденции отразилось различие их характеров и принципов. Лабеон был привязан к формам старинного республиканского управления, а его соперник освоился с более выгодным для него характером зарождавшейся монархии. Но царедворец всегда бывает раболепен и покорен, и Капитон редко осмеливался отступать от мнений или, по меньшей мере, от заявлений своих предшественников, между тем как смелый республиканец, высказывал свои самостоятельные мнения, не опасаясь ни парадоксов, ни нововведений. Впрочем, свобода Лабеона была стеснена строгостью его собственных выводов, и он разрешал согласно букве закона те самые вопросы, для объяснения которых его снисходительный соперник, ничем не стесняясь, принимал в руководство чувство справедливости, более согласное с здравым смыслом и с влечениями человечества. Если за приобретенную вещь вместо денег давали другой равноценный предмет, Капитон считал эту сделку за легальную продажу, а при определении совершеннолетия сообразовывался со степенью физического развития, не стесняясь установленным условием двенадцати- или четырнадцатилетнего возраста. Эта противоположность взглядов высказывалась и в сочинениях, и в поучениях двух ведущих правоведов; школы Капитона и Лабеона не прекращали своей закоренелой вражды со времен Августа до времен Адриана, и эти две школы были названы по именам двух самых знаменитых своих преподавателей — Сабина и Прокулия. Тем же партиям давали названия кассианцев и пегасианцев, но в силу какого-то странного обмена ролей народные интересы очутились в руках робкого Домицианова раба Пегаса, между тем как заступником за Цезарей выступил Кассий, гордившийся своим происхождением от убийцы-патриота. Вечный Эдикт в значительной мере разрешил разномыслие школ. Для этой важной работы император Адриан предпочел вождя сабинианцев; друзья монархии взяли верх; но умеренность Сальвия Юлиана мало-помалу примирила победителей с побежденными. Подобно современным философам, юристы времен Антонинов отвергали авторитет какого-либо наставника и брали из каждой системы те теории, которые находили самыми правдоподобными. Но их сочинения были бы менее объемисты, если бы их выбор делался более единодушно. Совесть судьи приводили в замешательство многочисленность и вескость разноречивых свидетельств, и для каждого из его приговоров, внушенных страстями или личными интересами, можно было найти оправдание в санкции какого-нибудь почтенного имени. Снисходительный Эдикт Феодосия Младшего освободил его от обязанности сравнивать и взвешивать противоречивые аргументы. Пять юристов — Гай, Папиниан, Павел, Ульпиан и Модестин — были назначены оракулами юриспруденции; их решения постановлялись большинством голосов; но, в случае их разномыслия, решающий голос был предоставлен высшей мудрости Папиниана.

Когда Юстиниан вступил на престол, реформа римской юриспруденции представлялась хотя и трудной, но неизбежной задачей. В течение десяти столетий бесконечное разнообразие законов и одинаково веских юридических мнений наполнило несколько тысяч сочинений, которых самый богатый человек не был в состоянии купить и которых самый способный человек не был в состоянии изучить. Добывать книги было нелегко, и судьи, жившие бедняками среди стольких богатств, были вынуждены решать дела по своему невежественному усмотрению. Подданным, жившим в греческих провинциях, не был знаком язык законов, от которых зависели их жизнь и состояние, а варварский диалект латинов они лишь слегка изучали в академиях Бейрутской и Константинопольской. В качестве воина, жившего в иллирийских лагерях, Юстиниан был с детства хорошо знаком с этим диалектом; в своей молодости он изучал юриспруденцию и, сделавшись императором, избрал самых ученых восточных юристов для того, чтобы они помогали своему государю в задуманной реформе. Теоретическим познаниям преподавателей содействовали практика адвокатов и опытность судей, а все предприятие воодушевлялось дарованиями Трибониана. Этот необыкновенный человек, бывший предметом стольких похвал и стольких порицаний, родился в Сиде, в Памфилии, и его гений, подобно гению Бэкона, усвоил все деловые и теоретические познания того времени. Трибониан писал и в прозе, и в стихах, выбирая самые разнообразные сюжеты, отличавшиеся и своей оригинальностью, и своей неясностью; он был автором двух панегириков Юстиниану, жизнеописания философа Феодота и сочинений о свойствах счастья и об обязанностях правительства; сверх того он издал каталог Гомера и двадцать четыре стихотворных размера, астрономические формулы Птолемея, перемены Луны, жилища планет и гармоническую систему мира. Будучи хорошо знаком с греческой литературой, он при этом владел и латинским языком; произведения римских юристов хранились и в его библиотеке, и в его голове, и он усердно изучал все, что открывало путь к богатствам и отличиям. Из звания адвоката при трибунале преторианских префектов он возвысился до почетных должностей квестора, консула и государственного чиновника; его красноречию и мудрости внимали на происходивших у Юстиниана совещаниях, а зависть утихала от его вежливого и приветливого обхождения. Обвинения в нечестии и в корыстолюбии запятнали добродетели или репутацию Трибониана. При дворе, зараженном ханжеством и религиозною нетерпимостью, главного чиновника обвиняли в тайном отвращении к христианской религии и полагали, что он придерживается тех же атеистических и языческих убеждений, которые, без достаточного основания, приписывались последним греческим философам. Его корыстолюбие было более ясно доказано и сильнее давало себя чувствовать. Если при заведовании правосудием он действительно подчинялся влиянию подарков, то мы видели такой же пример на Бэконе, его достоинства не могли искупать его подлости, если он унижал святость своей профессии и если законы ежедневно издавались, изменялись или отменялись из низких расчетов на его личную денежную выгоду. Когда в Константинополе вспыхнул мятеж, громкие требования народа и, быть может, справедливое его негодование были удовлетворены удалением Трибониана от должности; но квестору скоро возвратили его прежнее официальное положение и до самой своей смерти, то есть в течение двадцати с лишком лет, он пользовался милостями и доверием императора. За свою пассивную и почтительную покорность он был удостоен похвал от самого Юстиниана, который был так тщеславен, что не замечал, как часто эта покорность переходила в самую грубую лесть. Трибониан преклонялся перед добродетелями своего милостивого повелителя, находил, что земля не достойна такого монарха, и высказывал верноподданническое опасение, что Юстиниана, подобно Илии или Ромулу, вознесут на воздух и переселят живым в обитель вечного блаженства.

Если бы Цезарь довел до конца преобразование римского законодательства, его творческий гений, просвещенный размышлением и познаниями, дал бы миру правильную и самобытную систему юриспруденции. Что бы ни говорила лесть, восточный император не осмелился сделать из своего личного мнения основу правосудия; держа в своих руках всю законодательную власть, он обращался за помощью к прошлым временам и к чужим мнениям, и составленные им с таким тщанием компиляции охраняются авторитетом древних мудрецов и законодателей. Вместо статуи, вылитой с одного слепка, сделанного рукою художника, произведения Юстиниана представляют мозаичную работу из древних и дорогих, но слишком часто неподходящих один к другому обломков. На первом году своего царствования он поручил верному Трибониану и девяти ученым сотрудникам пересмотреть постановления его предшественников, изложенные со времен Адриана в Кодексах Грегория, Гермогена и Феодосия, очистить их от ошибок и противоречий, выбросить из них все, что устарело или оказывалось излишним, и выбрать из них мудрые и благотворные законы, всего более соответствующие установившейся в судах практике и пользе его подданных. Эта работа была исполнена в четырнадцать месяцев, а новые децемвиры, издавая свой труд в форме двенадцати книг, или таблиц, быть может, желали подражать своим знаменитым предшественникам. Новый Кодекс был почтен названием Кодекса Юстиниана и утвержден императорскою подписью; с него были сняты многочисленные копии руками нотариев и переписчиков; они были разосланы судьям европейских, азиатских, а впоследствии и африканских провинций, и эти законы империи были обнародованы у входов церквей в торжественные праздничные дни. Более трудная работа еще была впереди: предстояло извлечь общий принцип юриспруденции из решений и догадок, из вопросов и споров римских юристов. Семнадцати юристам, с Трибонианом во главе, император предоставил безусловную юрисдикцию над произведениями их предшественников. Если бы они исполнили его желание в десять лет, Юстиниан был бы доволен их усердием, а быстрое составление Дигеста, или Пандекта, в три года может быть предметом похвалы или порицания, смотря по достоинству труда. Из библиотеки Трибониана они выбрали сорок самых знаменитых юристов прошлых времен: из двух тысяч трактатов было сделано сокращение, уместившееся в пятидесяти томах, и было настоятельно обращено внимание потомства на то, что три миллиона строк, или сентенций, были доведены в этом извлечении до скромной цифры ста пятидесяти тысяч. Издание этого обширного труда появилось лишь через один месяц после Институций и действительно казалось вполне основательным, что элементы римской юриспруденции должны предшествовать Дигестам. Когда император одобрил их труды, он утвердил своею законодательною властью умозрения этих частных граждан; их комментарии на законы Двенадцати Таблиц, на Вечный Эдикт, на законы, изданные народом, и на декреты Сената заменили авторитет подлинного текста, и этот текст был отложен в сторону как бесполезная, хотя и почтенная, древняя святыня. Кодекс, Пандекты и Институции были публично признаны за легальную систему гражданской юриспруденции; на них одних позволено было ссылаться в судах, и их одних стали преподавать в академиях римской, константинопольской и бейрутской. Юстиниан сообщил сенату и провинциям свои вечные оракулы, а его гордость, прикрываясь благочестием, приписала довершение этого великого предприятия поддержке и внушениям Божества.