КАВКАЗ И ЦАРЬ Петербургская утопия
КАВКАЗ И ЦАРЬ
Петербургская утопия
Страны не знали в Петербурге…
Пастернак
Горшком отравленного блюда
Внутри дымился Дагестан.
Пастернак
Известный историк Закавказья и Кавказа А. Берже писал в одной из своих работ:
«В летописях русского владычества на Кавказе есть события, которые прошли будто не замеченными несмотря на несомненную историческую их важность и значение. К таким событиям относится, между прочим, поездка императора Николая на Кавказ, предпринятая ровно 115 лет спустя после похода Петра Великого в Дагестан»[55].
Однако показать историческую важность августейшего вояжа А. Берже не удалось. Свой очерк он закончил так:
«Путевые издержки по переездам императора Николая Павловича в пределах Кавказского края составили сумму в 143 438 руб. 59 коп. серебром. Лошадей было загнано до 170.
Так завершилось путешествие государя по Кавказу, заранее известное в Европе, несколько ближе познакомившее его величество с этой отдаленной окраиной его империи и имевшее ближайшим последствием отозвание барона Розена и назначение на его место генерал-адъютанта Евгения Александровича Головина».
Истраченные весьма значительные суммы, несчастные загнанные лошади, которых хватило бы на два кавалерийских эскадрона, опытный генерал Розен, смещенный с поста командующего Кавказским корпусом за провинности своего зятя князя Дадиани, командира Эриванского карабинерного полка, и замененный не имевшим ни малейшего представления о Кавказе генералом Головиным, отнюдь не стяжавшим себе в этом качестве лавров, — все это были последствия, так сказать, негативные. Что до последствий позитивных, то осведомленному и кропотливому Берже обнаружить их не удалось.
Между тем путешествие на Кавказ затевалось отнюдь не для развлечения. Как и все путешествия российских самодержцев по своей империи, оно преследовало прежде всего крупные политические цели.
Берже недаром сопоставил поездку Николая с походом Петра в 1722 году. Так называемый Персидский поход, предпринятый сразу же после окончания двадцатилетней Северной войны, мыслился прологом грандиозного наступления на Восток — вплоть до Индии. Персидский поход — движение сильного экспедиционного корпуса вдоль Каспия с заходом в Дагестан — стал не только первым мощным рывком России в этом направлении (затем последовал поход Валериана Зубова в 1796 году, знаменитый рейд донских казаков в направлении Индии в 1801 году, завоевание Средней Азии в 1860–1870-х годах с сопутствующими стратегическими разработками прорыва через Афганистан к северным границам Индии), но и фактическим началом драматического процесса, который мы называем Кавказской войной…
По результату, который Николай ожидал от своего появления на Кавказе, эта акция была — в некотором роде — сопоставима с появлением на Каспийском побережье первого императора. Но для того, чтобы понять эти упования, нужно представить себе военно-политическую ситуацию на Кавказе весной 1837 года.
1836 год был годом крупных успехов Шамиля. К концу года ему удалось подчинить себе все горские общества в Дагестане, значительную часть Аварии. Не без успеха он вел агитацию в Чечне. Русское командование с сильным опозданием осознало, что перед ним вырастают очертания единой мощной системы сопротивления, системы, разрозненные части которой скреплены стройным религиозным учением.
С еще большим опозданием осознали это и в Петербурге. Но важности происходящего до конца не поняли.
Что, впрочем, немудрено. Приходится только изумляться фантастичности представлений императора и правительства относительно происходящего на Кавказе.
В 1835 году, когда мюридизм уверенно набирал силу, Николай отклонил одно из предложений генерала Вельяминова «потому, что это помешает окончательному покорению горцев в сем году». Неважно в данном случае, насколько были реалистичны идеи ермоловского сподвижника. Важно то, что император всерьез ожидал «окончательного покорения горцев» за три десятилетия до конца Кавказской войны.
Генерал Григорий Филипсон, большую часть своей боевой службы проведший на Кавказе, умный человек и проницательный мемуарист, писал по этому поводу:
«В 1835 же году Вельяминову сообщена высочайшая собственноручная резолюция на одном его рапорте: “дать горцам хороший урок, чтобы они на первых порах обожглись”. Этот урок, вероятно, предполагалось дать достройкой Николаевского укрепления, над которым горцы не могли не смеяться. Наконец, когда решено было построить ряд укреплений по восточному берегу Черного моря, Вельяминову высочайше повелено было послать из Геленджика один батальон по берегу навстречу другого батальона, который будет послан из Гагр. Эти батальоны должны были пройти по всему берегу и возвратиться к своим отрядам, “дабы получить ясное понятие о топографии этого края”. Вельяминов, конечно, этого не исполнил, потому что посланный им батальон был бы истреблен никак не далее следующего дня по выходе. Я уже не говорю о том, что Министерство финансов предлагало устроить по всему берегу таможенные посты для воспрепятствования ввоза контрабанды в наши пределы. В Петербурге и не подозревали, что мы имеем здесь дело с полумиллионным горным населением, никогда не знавшим над собою власти, храбрым, воинственным и которое в своих горных заросших лесом трущобах на каждом шагу имеет сильные природные крепости. Там еще думали, что черкесы не более как возмутившиеся русские подданные, уступленные России их законным повелителем султаном по Адрианопольскому трактату!»[56]
Это невежество распространялось на все государственные слои. Тот же Филипсон, обучавшийся в Военной академии, признается:
«О Кавказе и Кавказской войне я имел смутное понятие, хотя профессор Языков на лекциях по военной географии проповедовал нам о том и другом; но по его словам выходило как-то, что самое храброе и враждебное нам племя были кумыки. Зато оказывались на Кавказе стратегические линии и пути»[57].
Кумыки были на самом деле вполне замиренным народом, жившим под контролем русской администрации…
В начале 1837 года из Петербурга был отдан очередной приказ об активизации военных действий и командующий Кавказским корпусом барон Розен начал энергичное давление на непокорные горские общества.
Генерал-майор Фези, швейцарец на русской службе (кто только не воевал в рядах Кавказского корпуса — немцы, испанцы, португальцы, французы), переведенный недавно на Кавказ из Литовского корпуса, где он служил под началом Розена, несколько раз пересек со своим отрядом Чечню, совершал рейды в Дагестан, ломая сопротивление аулов, лежавших на его маршрутах.
Это входило в стратегию русского командования, но с начала 1837 года военные действия приобрели особый оттенок — они стали подготовкой к реализации плана, задуманного императором.
Чтобы читатель понял, как это выглядело на практике, стоит привести свидетельства о карательных экспедициях 1836 года двух свидетелей — генерала-артиллериста Бриммера, бывшего в том году еще молодым офицером, и унтер-офицера пехотного Апшеронского полка Самойлы Рябова.
Бриммер вспоминал:
«Сделав еще версты 3–4, мы подошли к аулу, который приказано сжечь… Весь аул пылал; отдельные сакли, разбросанные в ущелье между огромными деревьями, все занялись; дым из ущелья валил к нам. Подъехав ко мне на холмик, генерал Фезе сказал:
— Тут никого нет; я прошу вас, примите команду над ариергардом, и когда я пришлю вам сказать, то отведите роты отсюда. Я поеду к войскам.
— Очень хорошо, ваше превосходительство; прошу вас послать адъютанта, чтобы пехота слушалась моих приказаний. Вам кажется, что здесь нет никого, между тем как все овраги полны горцами, их тысячи, и только что мы тронемся — будут крепкие проводы.
Генерал Фезе недоверчиво улыбнулся и уехал.
Орудия были заряжены картечью. Желая, чтоб два орудия отступали к линии застрельщиков, я приказал взять от других двух орудий запасные сумы и все сумы наполнить картечными снарядами. Два орудия и четыре ящика (по одному на орудие) должны были следовать первыми через аул. Пехотным ротным командирам я сказал, чтобы, отделив по 15-ти человек к каждому из двух орудий, которые будут в ариергардной цепи, остальных людей выслали бы вперед в цепь, связывая в боковые цепи, стоявшие на отлогостях горы, и чтобы застрельщики равнялись по орудиям или по моей белой фуражке — все равно. Получив приказание отходить, я послал фейерверкера посмотреть, как пожар около дороги? Он принес известие, что несколько домов еще горят, но почти вся деревня уже сгорела. Я приказал быстро отходить ящикам, и когда пехота стала, как приказано было, орудия спустили с холма; два другие стояли отдельно впереди пехоты шагов на 50. Только что начали спускать с холма орудия, вдруг из всех оврагов выскочили горцы, но увидя, что мы стоим, начали стрелять. Картечь с одного орудия… и, живо наложив назад на передок, отъехало. Тут горцы с диким криком и визгом бросились вперед, но были встречены сильною ружейною пальбою и картечью из двух других орудий. Толпы их рассеялись, как бы ошеломленные. Тут их много повалило, многих оттаскивали, много валялось. Мы стали отходить… Толпы горцев, вбежав в горящий аул, из-за оград, из-за деревьев стреляли в наших, иногда с диким криком, шашки обнажив, бросались на цепь; цепь отстреливалась, картечь гуляла, резервы подбегали с криком “ура!”. Горцы оттаскивали своих раненых, прятались за деревья; мы тихо отходили к сзади стоявшему орудию и опять останавливались, покуда орудие не занимало позади места. К середине ущелья деревья были чаще; горцы подбегали на 5–10 шагов к цепи и из-за толстых деревьев стреляли наверняка… Половина аула была уже пройдена. Только что выстрелившее орудие зарядили, и я приказал ему отходить, как артиллерист № 1, обернув банник, упал к моим ногам. Орудие уже двигалось назад. Я взял артиллериста за плечо, чтобы оттащить, но горец с кинжалом в руке бросился ко мне. Офицер ударил его шашкой, два штыка покончили с ним»[58].
Бриммер был человек насквозь военный — недаром его любил и ценил Ермолов, — любая самая кровавая схватка воспринималась им как естественное профессиональное занятие. Он был романтик Кавказской войны. Унтер-офицер Рябов смотрел на дело проще, и в его глазах те же ситуации выглядели куда прозаичнее:
«В 1836 году, под командою генерала Фези, полк наш направился в Чечню, где и занят был всю зиму усмирением взбунтовавшихся аулов. Я не буду распространяться о трудности этого похода, скажу только, что поход этот был зимою, по горам, где то снег по колено вверху, то дождь и слякоть в долинах, то двадцатиградусный мороз на высоте, то жар и духота в оврагах и ущельях по очереди менялись. Не столько погибло народу от сабель и пуль вражеских, сколько от холода и других невзгод. Выбьется человек из сил в походе, за ним ухаживать и заботиться некому: ружье, сумку и пуговицы долой — и оставайся как знаешь. Обозов с нами никаких не было: кое-что на вьюках, кое-что на себе — вот и все; <… > Многие отстававшие отдыхали и опять успевали нагонять свой отряд на ночевках и дневках, но большинство, конечно, совсем пропадало, погибая холодною и голодною смертью, или доставалось в руки неприятелю.
Едва успели мы отдохнуть от чеченского похода, как через два месяца полк наш направлен был в Аварию»[59].
Именно органичное сочетание в Кавказском корпусе психологического типа офицера-романтика, рыцаря долга и имперской идеи, с преобладающим типом солдатского сознания, который можно определить как тип служилого стоицизма, и делало кавказские полки в конечном счете непобедимыми.
Отряд генерала Фези в 1836–1837 годах производил кровавую и тяжелую боевую работу. Но непокорное пространство смыкалось за ним, как вода за судном. Сколько-нибудь существенного значения для конечного результата войны рейды Фези не имели. Напротив — они убеждали чеченцев в необходимости союза с Шамилем, объединителем и защитником.
Отсутствие общей системы в действиях завоевателей, неумение прочно закрепить завоеванное — мстило за себя.
Шамиль на активизацию русских войск ответил регулярными нападениями на лояльную в тот момент России Аварию, вынуждая ее отложиться от русских. Было очевидно, что Шамиль в очередной раз готовит тотальное наступление и что близится новое генеральное столкновение с весьма гадательным результатом.
Практика карательных экспедиций — кинжальных ударов в разных направлениях — настойчиво поощрялась Петербургом в противовес ермоловской стратегии постепенного освоения территорий, вырубки лесов, вытеснения непокорных и переселения на контролируемые территории покорных горских обществ, жесткой военно-экономической блокады, приводившей горцев к голоду и вымиранию. При несомненных прагматических достоинствах этой стратегии у нее, с точки зрения Петербурга, был один фундаментальный недостаток — ее растянутость во времени. Быстрого результата эта стратегия дать не могла — она была рассчитана на многие годы.
Солдат своих Петербург не жалел. Солдат в России было много. Мало было денег. Кавказская война поглощала огромное количество финансовых ресурсов при общем тяжелейшем бюджетном дефиците.
У Николая было двойственное отношение к войне на Кавказе. С одной стороны, Кавказ был полигоном, на котором проходили боевое обучение или совершенствовали свое искусство генералы и офицеры. Кроме «коренных кавказцев», для которых Кавказ был постоянным местом службы, через войну с горцами прошло множество русских военачальников. Это была своеобразная, но весьма полезная школа. И вообще, как глава военной империи Николай понимал психологическую значимость этого фактора — постоянного театра военных действий в пределах государства. Этот фактор мощно поддерживал моральный тонус офицерства, делая русскую армию непрерывно воюющей армией. Ведь в любой момент офицер — по собственному ли желанию, по разнарядке или в виде наказания — мог оказаться в боевой обстановке, лицом к лицу со смертельной опасностью, а вместе с тем это была надежда на быстрое продвижение в чинах, получение наград и в случае ранения — выход на приличный пенсион.
Оставаясь «неизвестной войной» для большей части российского общества, Кавказская война принципиально влияла на сознание русского офицерства. И для поддержания постоянного мобилизационного состояния военной империи это было чрезвычайно важно.
Но, с другой стороны, война ложилась губительным бременем на государственный бюджет. Александр I не внимал настоятельным просьбам Ермолова об увеличении численности Кавказского корпуса — Ермолов располагал менее чем 30 тысячами штыков и сабель, что при растянутости линий возможного соприкосновения с противником и чрезвычайно тяжелом рельефе было мало сказать недостаточно, — не потому, что не понимал резонности этих настояний, а потому, что наращивание численности корпуса требовало соответственного наращивания ассигнований на его содержание. Наполеоновские войны фактически разорили Россию, содержание гигантской армии и в пределах ближних к центру губерний было непосильно для страны, — отсюда идея военных поселений, самоокупаемой армии, — а уж содержание войск за тысячи верст от столиц тем более.
Чтобы ясно представить себе соотношение чисто военной мощи с общим положением и реальными экономическими возможностями России, стоит обратиться к свидетельствам тонкого и расположенного к империи наблюдателя — сардинского посла при русском дворе Жозефа де Местра, обладавшего не только сильным государственным умом, но и широкими источниками информации. Его свидетельства — не просто сухие выкладки, воспроизводящие сомнительную статистику, но концентрация живым и страстным аналитиком русского общественного мнения, воспроизведение взгляда той части общества, чье критическое отношение к происходящему имело своим фундаментом трезвый патриотизм.
В 1816 году, когда русская армия уже полностью вернулась из заграничного похода (разумеется, за исключением оккупационного корпуса, стоявшего во Франции) и в государстве стала налаживаться послевоенная жизнь, когда стало ясно, что именно эта форма государственного существования мыслится Александру I нормой, де Местр отправил своему коллеге, сардинскому послу в Вене графу де Валезу серию писем, в которых проблема «армия и финансы» возникает с маниакальной настойчивостью. Совершенно очевидно, что де Местра открывшаяся ему ситуация приводила в ужас своими последствиями — при том, что де Местр был кровно заинтересован в устойчивости России как гаранта равновесия в Европе и прав своего монарха.
31 декабря 1815 года де Местр писал:
«Никогда еще не бывало ничего подобного теперешней русской армии. В ней под ружьем 560 000 человек; одни только резервные войска состоят из 180 000 пехоты и более 80 000 кавалерии; это лучшая молодежь в свете, которую ничуть не беспокоит миллион уже погубленных жизней. Вот наилучшее представительство на Конгрессе. (Имеется в виду Венский конгресс 1815 года. — Я. Г.) Если вспомнить, что у Петра I было только 30 000 солдат во всей Империи (де Местр сильно преуменьшает численность петровской армии. — Я. Г.), а Император Август повелевал всем известным миром с 400 000, невольно задаешься вопросом, куда приведет нас сие непрерывное увеличение военной силы…»[60]
Через две с половиной недели — 18 января 1816 года, существенно уточнив свои данные, — де Местр писал:
«По правде говоря, у Императора вообще нет ни одного настоящего министра, а сам он не занимается никакими другими делами, кроме военных. Сейчас у него миллион и сто с чем-то тысяч солдат. Один человек представил ему о неизбежной необходимости уменьшить сие число, на что он ответил: “Не говорите мне этого, я, напротив, буду увеличивать их каждый год”. Все-таки, я думаю, Императору придется остановиться…
Весьма затруднительно описать положение сей страны: это огромная армия, крестьяне и коронованный генерал! Нет ни дворянства, ни гражданского сословия. Внутри полная анархия. Рассказывают о совершенно невообразимых делах. Как-то, оказавшись за столом рядом с одной важной особой, я сказал: “Весьма затруднительно понять, к чему приведет сия чрезмерная армия”, — на что он ответил мне: “Увы, милостивый государь, все очень просто: государственные доходы составляют 400 миллионов, столько же стоит армия”. Все крупные собственники разорены. У каждой страны свой Бог, но для русского Бога очень много дел»[61].
Нужно помнить, что де Местр жил в России уже тринадцать лет, имел обширные знакомства в правительствующей среде, и осведомленность его вне сомнений.
10 февраля де Местр возвращается к той же теме:
«Более чем миллионная армия обходится дороже 200 миллионов рублей в год, то есть на нее уходит почти две трети государственных доходов. Гражданская часть практически не существует. К чему все это приведет? Сие известно одному Богу. Что произошло в средние века, когда мы все были солдатами? Образовался феодальный строй, который перегрыз горло монархии. И теперь может случиться нечто подобное вследствие безмерного увеличения военного сословия…»[62]
3 июля де Местр писал:
«Российский император стал спасителем всей Европы, а нас в особенности, благодаря тому, что он освободил Францию и тем самым восстановил всеобщее равновесие. Горе нам и многим другим, ежели Император не сможет удержать нынешнее свое положение! Воистину лук теперь туго натянут. У него 1 200 000 солдат, при этом он производит еще рекрутские наборы. Армия стоит ему более миллиона в день, а доходы не превысят 400 миллионов».
И далее идет новый и чрезвычайно важный мотив:
«Войско сильно ропщет; оно изнурено и голодает. Многие дворяне разорились и крайне раздражены законом об ипотеках…»[63]
(Закон об ипотеках давал возможность дворянству получать ссуды под залог имений, но при существовавшей системе хозяйствования вел к неоплатным долгам, чреватым потерей имений и деклассированием дворян.)
Де Местр писал все это в то самое время, когда Ермолов, назначенный командующим Кавказским корпусом, отправлялся к новому месту службы — на театр военных действий, который будет еще много десятилетий поглощать миллионы рублей, подрывая и без того катастрофически истощенные российские финансы… (В 1850-х годах на Кавказскую войну уходила 1/6 всего государственного бюджета России!)
К концу 1830-х годов положение в России, с горечью очерченное де Местром, отнюдь не улучшилось.
Финансовый фактор оказался весомее психологического. Николай стремился закончить покорение края как можно скорее.
И когда в начале 1829 года опьяненный успехами двух победоносных кампаний против персов и турок фельдмаршал Паскевич представил императору план завоевания, отметавший ермоловскую постепенность, Николай отреагировал на это повелением реализовать план в течение ближайшего лета.
Однако Паскевич, несколько осмотревшись, понял абсолютную фантастичность этого приказа.
8 мая 1830 года он отправил в Петербург верноподданнейшее донесение, в котором характеризовал обстановку на Кавказе, осторожно охлаждал пыл императора, который сам же легкомысленно разжег, и предлагал два варианта действий, сочетавших любезную ему еще недавно практику карательных экспедиций, призванных устрашить горцев и подавить в них волю к сопротивлению, с несколько видоизмененными ермоловскими методами.
Он писал:
«К исполнению Высочайшей Вашего Императорского Величества воли я не упущу употребить все представленные мне способы. Но между тем, соображая известную воинственность горцев, местность, удобную к упорнейшей обороне, и прочие войны обстоятельства, я не могу не признать выполнение сего предположения весьма трудным в столь короткое время… Одна мысль лишиться дикой вольности и быть под властью русского коменданта приводит их (горцев. — Я. Г.) в отчаяние; с другой стороны, пятидесятилетняя борьба без успеха проникнуть в горные их убежища дает им уверенность, что горы их для нас недоступны; обе сии причины достаточны побудить их к упорнейшему сопротивлению»[64].
Затем следовали два варианта действий:
«Первый заключается в том, чтобы войдя стремительно в горы, пройти оные во всех направлениях. В сем случае неприятель, пользуясь ущельями, чащами леса, горными протоками и другими местными препятствиями, противопоставит на каждом шагу оборону, хотя недостаточную для удержания войск, но весьма способную утомить их. Горцы, не имея ни богатых селений, которые стоили бы того, чтобы защищать их, ни даже прочных жилищ, будут оставлять одно место за другим, угоняя свой скот вместе с семействами в отдаленнейшие горные ущелья; а по мере приближения к ним войск наших займут высоты или разбегутся во все стороны, предавая сами огню (как это неоднократно уже случалось) разбросанные свои хижины, которые по местной удобности не трудно для них вновь выстроить; сами же, выжидая удобного случая в местах закрытых, не перестанут наносить вред войскам… Могут войска утомиться и, не имея твердых пунктов соединения, ни коммуникаций верных, должны будут наконец возвратиться без успеха»[65].
Паскевич, по сути дела, выносил приговор всей послеермоловской стратегии. И далее предлагал уже отвергнутый Николаем принцип постепенного освоения кавказских территорий:
«Второй план. Войдя в горы, занять господствующие над окрестными странами пункты; сделать в оных укрепления для защиты гарнизона и, устроив безопасные коммуникации, приготовить для будущих кампаний сборные места войскам. Таким образом подаваясь вперед с осмотрительностью и покоряя одну область за другой, завоевание горцев будет хотя медленнее, но вернее и благонадежнее. При сем способе в нынешнюю кампанию также невозможно ожидать значительных успехов…»[66]
Император, скрепя сердце, согласился на это «смешение стилей». Паскевич вскоре был отозван для подавления польского мятежа, и выполнение его предначертаний досталось генералу Розену.
Стратегического благоразумия Паскевичу хватило, однако, ненадолго. Боевой кавказский генерал Филипсон рассказывал:
«В 1832 г. Паскевич составил в Варшаве целый план покорения горцев в западной части Кавказа. Он предлагал проложить путь от Кубани прямо на Геленджик, построить на этой дороге несколько укреплений и сделать их основаниями для действий отдельных отрядов; когда все это будет готово, то направить около десяти малых отрядов из разных пунктов этой линии, названной Геленджикскою кордонною, одновременно на Запад, с тем, чтобы гнать перед собою горцев к Анапе и морю и там им угрожать истреблением, если не покорятся. После этого прорезать Кавказ другою линиею, параллельно первой, но более к Востоку, и так далее до верхней Кубани, очищая или покоряя пространство между линиями. Едва ли можно выдумать что-нибудь более нелепого и показывающего совершенное незнание края и неприятеля, не говоря уже о том, что едва ли кто в наше время отважится, вообще, предлагать кордонную систему войны в таком педантическом, безусловном виде. Однако же проект Паскевича был принят за чистое золото в Петербурге, где незнание Кавказа доходило до смешного»[67].
Однако события первой половины 1830-х годов пошли совсем не так, как предполагали русские генералы. Несмотря на поражение и гибель в 1832 году первого имама Кази-муллы, движение мюридизма, придавшее Кавказской войне особенно яростный характер, не только не угасло, но становилось все интенсивнее. Когда после смерти в 1834 году второго имама Гамзат-бека, убитого в результате внутриаварских распрей, во главе движения встал Шамиль, начался заключительный двадцатипятилетний период войны, особенно тяжкий для России.
После поражений 1836 года даже Петербургу, с его утопическими представлениями о кавказской ситуации, стало ясно, что нужно или резко наращивать военную мощь на Кавказе, или искать некие компромиссные пути — иначе война будет длиться вечно, поглощая все больше и больше средств.
Именно в это время и был, очевидно задуман вояж императора. Но перед этим было решено провести некую акцию, которая и раскрывала стратегическую суть замысла. Без нее поездка становилась бессмысленной.
Первым документальным свидетельством этого замысла было письмо военного министра графа Чернышева барону Розену в Тифлис от 18 марта 1837 года, официально извещающее о будущем визите императора. Но практические действия начались 24 мая того же года, когда Максим Максимович Брискорн направил отношение дежурному генералу Главного штаба Его Императорского Величества Петру Андреевичу Клейнмихелю:
«Директор канцелярии военного министерства, свидетельствуя совершенное почтение Его Превосходительству Петру Андреевичу, по приказанию министра покорнейше просит доставить к нему сколь возможно в непродолжительном времени два бланка подорожных»[68].
Документ датирован 24 мая 1837 года.
25 мая Клейнмихель ответил:
«Дежурный генерал Главного Штаба Его Императорского Величества, свидетельствуя совершенное почтение Его Превосходительству Максиму Максимовичу, имеет честь препроводить при сем в следствие записки № 3287й два бланка подорожных за №№ 449 и 450, прося покорнейше о том, кому они будут выданы, почтить уведомлением».
Подорожные предназначались командиру Кавказского лейб-гвардии полуэскадрона гвардии полковнику и флигель-адъютанту Хан-Гирею и сопровождающему его офицеру его же полуэскадрона.
Именно полковнику Хан-Гирею была отведена главная роль в подготовке высочайшего визита на Кавказ. Почему был избран именно он — понятно: по крови и представлениям он был близок тем, к кому его направляли: он происходил из черкесского племени бжедухов.
Но было и еще одно обстоятельство. Есть основания предположить, что полковник и сам был заинтересован в этом назначении, несмотря на весь риск, с ним связанный.
20 мая 1837 года флигель-адъютант Хан-Гирей подал военному министру записку, в которой излагал весьма любопытные соображения.
Полный текст записки можно прочитать в приложении, а здесь стоит сформулировать осторожно высказанную, но явно основополагающую для Хан-Гирея идею. На примере различных черкесских племен гвардии полковник показывает, что русским властям гораздо проще иметь дело с теми племенами, где сохранилась феодальная структура — где во главе стоят князья, поддержанные местным дворянством. (Разумеется, дворянство здесь термин несколько условный.) В этих сообществах с подобием государственного управления существует хотя бы приблизительный порядок, а потому составляющие их горцы психологически готовы с большей легкостью воспринять требования России по введению у них регулярного правления европейского типа. Кроме того, князья и дворянство — ответственные группы — дают гарантию выполнения соглашений. Племена же, «имеющие правление, похожее на демократическое», находятся или в состоянии крайне неустойчивого спокойствия, которое может в любой момент взорваться, или же в них царит анархия, и заключать с ними какие-либо соглашения бессмысленно и бесполезно. Мягко, но внятно Хан-Гирей дает понять военному министру, а через него императору, что в интересах России способствовать укреплению горской аристократии и дворянства, что именно союз с горской аристократией есть путь к замирению Кавказа — во всяком случае его западной части, населенной черкесскими племенами.
Петербург и так придерживался схожей тактики — примером тому судьба самого Хан-Гирея, но полковник русской гвардии и черкесский аристократ знал, что влияние социальной элиты на Кавказе стремительно слабело, и он призвал Россию вмешаться в этот сугубо внутренний для черкесских племен процесс с тем, чтобы получить прочную опору, получить влиятельный горский слой, обязанный России своим положением.
Таким образом, Хан-Гирей пытался повлиять на русскую политику в интересах своего социального слоя.
Однако никаких следов этой идеи мы не находим в программной инструкции, данной полковнику военным министром графом Чернышевым…
Судя по стремительности и напору, с которыми готовилась в Петербурге миссия Хан-Гирея, надежды на нее возлагались большие.
В тот же день, что готова была подорожная — 25 мая, — Хан-Гирей получил от военного министра подробное предписание, из которого ясно — какой именно подвиг должен был совершить гвардии полковник с мусульманским именем.
«Государь Император, предположив обозреть в течение наступающей осени Кавказскую и Закавказскую области, между прочими видами, решившими Его Императорское Величество предпринятие столь дальнего путешествия, изволил иметь целию присутствием Своим в тех местах положить прочное основание к успокоению Кавказских Горских племен и к устройству будущего их благосостояния наравне с прочими народами, под благотворным скипетром Его Величества благоденствующими».
Вот в чем была суть — Николай, абсолютно не представляя себе кавказской реальности, решил положить своим присутствием конец этой непосильной уже для империи войне.
«Со времени заключения Адрианопольского мирного договора, коим торжественно признаны права России над Кавказскими Горскими народами, Государь Император, объемля равною отеческою любовию всех своих подданных, изволил усугубить попечения Свои и о них, повелев между тем местному начальству склонять их мерами кротости и убеждения к добровольному признанию над собою законной власти России. Некоторые только племена Кавказа исполнили это требование, многие другие напротив того, увлеченные влиянием людей неблагонамеренных или обольщаемые несбыточною надеждою противустоять оружию Российскому, или наконец предпочитающие дикую свободу свою выгодам благоустроенного управления, упорно отвергли мирные предложения, им сделанные, и вынудили Правительство действовать противу них силою оружия. К ним принадлежат преимущественно племена Черкесские, и из них более прочих общества Натухайцев, Шапсугов и Абадзехов. Другие общества сего племени, хотя и считаются мирными, но по внутреннему расстройству их обществ и по существующему в них безначалию в прочном спокойствии их нет никакого ручательства.
Но если, с одной стороны, усилия Правительства, устремленные к положительному устройству племени Черкесского, как самого воинственного и многочисленного, досель имели столь мало успеха, то с другой, собственное положение сего племени, отчасти раздираемого междуусобиями и непрерывными внутренними распрями, подает надежду, что оно охотно воспользуется пребыванием Государя Императора на Кавказе, дабы принести Его Императорскому Величеству изъявление своей покорности, как единственного, верного и надежного средства к прекращению всех его настоящих бедствий и страданий и к прочному основанию будущего его благоденствия. Для достижения этой благой цели, по мнению Государя Императора, надлежало бы убедить сии общества в необходимости этой меры, в прямой ее пользе для них и в благодетельных ее последствиях, как в частности для каждого племени, так вообще для всех народов Горских, которые таким образом уничтожили бы преграду, поставленную ими самими между собой и благодетельным Правительством, между их нуждами и потребностями и благотворительностью и милосердием Его Императорского Величества. Им следовало бы внушить положительные понятия о силе и могуществе России, о невозможности противустоять ей и о неизбежности раннего или позднего покорения всех противящихся воле Правительства Горских обществ, ясно показать разницу между последствиями насильственного покорения и добровольного признания над собою законной власти Государя Императора, и наконец убедить их в том, что повиновение и покорность их маловажны для могущественной России, но необходимы для собственной их пользы и выгод, и что они требуются единственно по милосердию к ним Государя Императора, радеющего о их благосостоянии, как о подданных, Проведением Божиим попечению Его вверенных».
Далее следовал пассаж, знаменующий степень понимания Петербургом истинного состояния умов и душ в горских обществах:
«Нельзя предположить, чтобы сила сих убеждений, искусно представленных, не произвела над Горскими племенами ожидаемого действия и чтобы они в прибытии Его Императорского Величества в Кавказский край не увидели особенно счастливого для себя события, представляющего им возможность к самому благоприятному решению всех вопросов о будущем их устройстве».
Конечно же, Чернышев не сам выстроил в воображении эту оптимистическую картину, суть которой в том, что буйным и диким горцам просто не объяснили с достаточной убедительностью их же собственной пользы и выгоды от покорения российской короне. Он наверняка повторял идеи Николая. И полковник Хан-Гирей был избран орудием этого великого замысла.
«Его Императорское Величество, избирая Ваше Высокоблагородие для сего поручения по известному Его Величеству отличному усердию вашему и благоразумию, изволит оставаться в совершенной уверенности, что оно Вами исполнено будет с полным успехом и удовлетворительностью, к чему близкое познание края и всех местных обстоятельств послужит Вам верным пособием, а любовь ваша и приверженность к вашим единоземцам новым благородным побеждением.
Из вышеизложенного достаточно явствует существо возлагаемого на Вас поручения. В подробностях исполнения оно заключается в следующем:
1) В объявлении Горским обществам Черкесского племени о предстоящем прибытии Государя Императора на Кавказ и в склонении сих обществ, начиная с преданных и менее враждебных Правительству, к избранию из среды своей депутатов для отправления Государю Императору. Объявление сие не ограничивается впрочем одними обществами Черкесского племени, но должно быть сделано Вами, смотря по обстоятельствам и возможности и другим соседним племенам, наблюдая в сем случае такую последовательность в порядке объявлений Ваших, которая для успеха дела окажется необходимейшею и полезнейшею.
2) В направлении суждений сих обществ к тому, чтобы депутаты их имели главнейшею целию испрошение у Государя Императора постоянного управления, которое бы, состоя под непосредственным ведением Российского Начальства, обеспечило внутреннее их благосостояние.
Для избежания всяких недоразумений и сбивчивости по сей важной статье, Вы озаботитесь предварительным составлением общей программы обязательств, которые Горские племена с изъявлением Его Императорскому Величеству покорности, необходимо принять на себя должны. Обязательства сии в главных чертах должны быть применены к условиям, которые доселе были предлагаемы местным Начальством мирным Горным обществам, и с которых для сведения Вашего прилагается список».
Список этот заключал следующий текст:
«Высочайше утвержденные условия для требования от горцев покорности.
1) Прекратить все враждебные противу нас действия.
2) Выдать аманатов по нашему назначению. Дозволяется через четыре месяца переменять их другими, но не иначе как по назначению Русского Начальника.
3) Выдать всех находящихся у них наших беглых и пленников.
4) Не принимать непокорных на жительство в свои аулы без ведома Русского Начальника и не давать пристанища абрекам.
5) Лошадей, скота и баранов, принадлежащих непокорным жителям, в свои стада не принимать, и если таковые где-либо окажутся, то все стада будут взяты нашими войсками и сверх того покорные жители подвергнутся за то взысканию.
6) Ответствовать за пропуск чрез их земли хищников, учинивших злодеяния в наших границах, возвращением наших пленных и заплатою за угнанный скот и лошадей.
7) Повиноваться поставленному от нашего Правительства Начальнику; и
8) Ежегодно при наступлении нового года должны они переменять выданные им охранные листы. Не исполнившие сего будут почитаться непокорными и не будут пощажены нашими войсками».
Если три первых пункта этого ультимативного документа мирные горцы еще как-то могли выполнить, то остальные требования были вполне нереальны. Выполнив их, горцы оказывались в состоянии смертельной вражды со своими соседями, родственниками, друзьями. Не говоря уже о том, что по двум последним пунктам они добровольно отдавались во власть любого самодура, поставленного в качестве пристава. При том, что поведение приставов и других местных начальников достаточно часто становилось поводом для мятежей.
Правда, в инструкции Чернышева сказано было относительно вышеприведенного документа:
«Вам предоставляется в сих условиях сделать такие отступления или дополнения, какие, по местным обстоятельствам и по особому положению каждого племени, Вы признаете нужным и соответствующим пользе правительства и выгодам общества».
Но смягчить пять последних пунктов было невозможно — они в этом случае теряли смысл.
Фактически Петербург требовал от горских обществ безоговорочной капитуляции, в то время как речь могла идти только лишь о тонко разработанном компромиссе. Как мы еще увидим, представления Петербурга и горцев о возможном характере взаимоотношений оказались взаимоисключающими.
Утопичность самого стратегического замысла соответственно диктовала и утопическую тактику. Исполнители проекта — полковник Хан-Гирей и те, кто должен был способствовать ему на Кавказе, — попали в ловушку. Перечить высочайшей воле было невозможно, выполнить ее — тем более.
Достаточно вспомнить уже цитированное нами и совершенно справедливое соображение Паскевича относительно фанатического вольнолюбия горцев:
«Одна мысль лишиться дикой вольности и быть под властью русского коменданта приводит их в отчаяние».
Это несомненное положение подтверждали все, кто знал и понимал суть происходящего на Кавказе. Так, опытнейший «кавказец» адмирал Серебряков писал в сороковые годы:
«Совершеннейшее невежество кавказских горцев препятствует видеть несоразмерность сил их с могуществом России. Они думают, что могут иметь против нас успехи и что могут отстоять свою независимость… Как сии причины, так и вообще образ их понятия, происходящий от воспитания, обычаев и большого недостатка нравственности, заставляют их думать, что гостеприимство, щедрость, ласки, выгодные для них торговые сношения — суть дань бессилия. Они приносят тогда только пользу, если сопряжены с успехом оружия».
С одной стороны, Серебряков противоречит себе — то, что в первой фразе он определяет как «совершенное невежество», то впоследствии он разумно возводит к воспитанию и обычаям, то есть традиции и особому психологическому складу, принципиально отличному от европейского. Но с другой, адмирал трезво смотрит на положение вещей — убедить горцев в бесполезности сопротивления и необходимости хотя бы частичного подчинения русским властям могла только сила оружия. А это было именно то, от чего императору в силу обстоятельств хотелось бы отказаться.
Обе стороны оказались в тупике.
Однако задание, данное Хан-Гирею, было еще обширнее. Заключалось оно и в следующем:
«3) В начертании проэкта положения об управлении, которое в покоряющихся Горских обществах установлено быть может. Положение сие будет тем совершеннее, чем менее оно будет заключать отступлений от коренных обычаев Горцев (само собою разумеется не противных общественному порядку и благоустройству) и чем более оно представит ручательств в постепенном развитии образованности народа, в смягчении его нравов и в сближении его с российским населением края».
Последняя фраза — квинтэссенция противоречивости петербургских представлений о миссии Хан-Гирея. Ориентация на «коренные обычаи горцев» неизбежно подразумевала сохранение явлений, для русской власти абсолютно неприемлемых — таких, в частности, как кровная месть и тем более фундаментальная традиция набегов — набеговая система, набеговая экономика, — отказаться от которой горцам было чрезвычайно сложно не только экономически, но главным образом психологически, ибо героика набегов входила важнейшим компонентом в систему воспитания многих поколений. Признать набеги — хищничество, по русской терминологии, — преступной практикой означало для горцев сокрушить и опозорить память предков, оскорбить, перечеркнуть славные исторические предания, отказаться от самих основ своего мировидения.
Ответственность за реализацию петербургской утопии возложена была не только на гвардии полковника:
«Ограничиваясь сим изложением основных начал предлежащих Вам действий и распоряжений, Его Императорское Величество соизволяет, дабы Ваше Высокоблагородие отправились немедленно в предлежащий Вам путь.
По прибытии Вашем на Кавказ Вы имеете явиться к г. генерал-лейтенанту Вельяминову, как к главному местному начальнику, буде ко времени приезда Вашего он будет находиться в Екатеринограде или Тамани. Испросив от него подробного сообщения нужных Вам сведений о настоящем положении Черкесских и других горских племен, с которыми Вы должны будете пойти в сношения, и представив ему составленную Вами программу обязательств для покоряющихся горских племен, Вы воспользуетесь его советами и наставлениями к успешному выполнению возложенного на Вас дела. О цели командировки Вашей на Кавказ я вместе с сим извещаю г. Вельяминова, во всей подробности предписав и поручая ему по Высочайшей воле облегчить всеми зависящими от него мерами сношения Ваши с горскими племенами, которые между прочим должны быть предварены со стороны его о прибытии Вашем к ним по особому Высочайшему Государя Императора благосоизволению. Если Вы на пути Вашего следования не встретите г. Вельяминова, то само собой разумеется, Вы имеете следовать далее по Вашему назначению, известив его только для верности Ваших сношений о месте Вашего пребывания, куда именно должны быть доставляемы те сведения и известия, которые он найдет нужным сообщить Вам».
Все эти наставления о сношениях с «покоряющимися горскими племенами» ложились в Петербурге на бумагу в то самое время, когда на Кавказе нарастало напряжение — как на левом фланге, в Чечне и Дагестане, так и в местах проживания черкесских обществ. В том же мае 1837 года Серебряков доносил морскому министру князю А. С. Меншикову:
«Несколько дней назад явились в наш отряд послами три черкеса от шапсухского и натухайского поколения сказать от имени народа, что они, видя построение укреплений в землях, им принадлежащих, приносили на это жалобу аглицкому королю и просили его покровительства, на что король будто бы сказал им, что так как горцы сами нападают на русские селения и купеческие суда и потому навлекают на себя месть русского правительства, и приказал им дать слово нашему начальству в будущее время быть смирными и нападений не делать и что они согласны дать такие слова.
Генерал (Вельяминов. — Я. Г.) сказал на это несколько приличных выражений, вручил им прокламацию, присланную от корпусного командира, по которой требуется от них безусловной покорности. Через два дня сии же посланники опять возвратились к нам с ответом от народа на татарском языке, кои не принимают таковые условия и делают некоторым образом укоризны на наше желание при всем пространстве нашего государства завладеть ихним собственным лоскутком и объявляют свое желание, чтобы войска наши были выведены, и что не страх заставляет их миролюбия просить, но выполняют приказание аглицкого короля»[69].
Этот текст только кажется анекдотическим. Английское влияние в прибрежных горных районах было достаточно ощутимо. Мнение «аглицкого короля», на которое ссылались шапсуги и натухайцы, было, очевидно, мнением английских офицеров, обосновавшихся в труднодоступных селениях. Но главное другое — черкесы предлагают свои условия мира: нейтралитет, взаимное ненападение. Условия российской стороны, которые Серебряков характеризует как требование полного подчинения, известны нам из документа, полученного Хан-Гиреем от военного министра. На полное подчинение, на жесткое включение в административную систему империи со всеми последствиями, на отказ от многовекового мироустройства горцы были категорически не согласны. Отсутствовала сама основа компромисса: горцы вряд ли способны были выполнить свои обещания, а российская сторона не собиралась этими обещаниями довольствоваться.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.