Глава 22 Когда страна охвачена психопатической эпидемией

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 22

Когда страна охвачена психопатической эпидемией

Как это всегда бывало в мировой истории, в стране, охваченной страхами перед внутренним врагом, невероятно преувеличиваются реальные масштабы измены, предательства и шпионажа. Ежовщина не приняла бы таких масштабов, если бы она не получила широкой поддержки во всех слоях советского общества, которое пережило сильные и противоречивые воздействия за последние два десятилетия.

С одной стороны, глубокие преобразования в стране в 30-х годах лишь усилили эффект от революционных последствий Октябрьской революции и Гражданской войны. Они открыли огромные возможности для социального роста и раскрытия талантов и способностей десятков миллионов людей.

С другой стороны, как и во время всякой революции, глубокие общественные преобразования имели свою теневую сторону. Кардинальные изменения в социальном положении, профессиональных занятиях, политическом мировоззрении, культурных ценностях у большинства советских людей произошли в кратчайшие сроки. Быстрый социальный подъем миллионов людей породил у многих отравление сознания, схожее с тем, что происходит во время «кессонной болезни» у водолазов в случае их слишком быстрого подъема наверх. Открытие новых культурных горизонтов сопровождалось вторжением в сознание людей мешанины из примитивных шаблонов политической пропаганды и подхваченных в обывательской среде вздорных слухов и искаженных представлений об окружающем мире.

Этими настроениями были заражены люди в самых различных слоях советского общества задолго до 1937 года. Отражая отчасти ту атмосферу, которая господствовала среди многих советских людей, авторы очерка, опубликованного в книге о Беломорканале (Г. Гаузнер, Б. Лапин, Л. Славин), утверждали, что «опытные советские люди» могут «по особым внешним признакам» отличить «своих» от «чужих»… «Наш человек», говорят они, глядя внимательно. Или «не наш». Авторы книги без труда разглядели на улицах Москвы «не наших людей»: «Вот с вокзала идет группа крестьян с угрюмыми и насмешливыми лицами, в сибирских шубах, неся пилы, обернутые войлоком. По дороге они не прочь выпросить милостыню. Они расспрашивают прохожих, как пройти на завод. Они называют завод… Это беглые кулаки. И вот в сломавшемся станке рабочий находит подброшенный болт». Вслед за авторами книги миллионы советских людей были готовы объяснять сложные проблемы страны вредительством тайных врагов.

Обнаружили авторы «не наших людей» и на московском вокзале: «В углу ожидального зала трое мужчин сидят вокруг сложенных в кучу корзин и узлов. Они наклонили головы друг к другу. Разговаривают вполголоса, не спеша. Выражение их лиц сходно. Это лица грубо насмешливые, с оттенком странной постной наглости. Их разговор невозможно услышать. Если вы приблизитесь к ним, они сразу подозрительно замолкают и холодно смотрят на вас в упор. Это не воры. Они стерегут свои узлы с заботливым усердием собственников. Вот один из них показывает какие-то бумаги. Вот другой пишет письмо. Что это за люди? О чем пишет этот человек?»

В книге приводились отрывки из писем, сочинители которых были задержаны милицией, и видимо, по представлениям авторов главы, должны были служить неоспоримым доказательством враждебности к советскому строю. «Мир вам и радость от Господа нашего Иисуса Христа. Объединитеся духом Божиим и пойте аллилуя… Мы поем с женой псалом 528: голос веры, летит безжалостное время. Коллективизируют везде, и нет спасения, кто богаче. Я пока, слава Богу, жив и здоров по милости Господней и стою у ворот Содома, чего-то ждем…»

В другом письме, которое должно, по мысли авторов, разоблачить «не наших», говорилось: «Дорогой сын, сообщаем тебе, что входим в колхоз, со всех сторон теснят, приезжай скорей, а то в колхоз не принимают, говорят, вы имели наемный труд, а мы говорим — у нас в кооперации Петр. Целуем несчетно раз. Твои родители».

Обладатель этого письма, председатель колхоза в деревне Лыково Каширского района Петр Осипов, был арестован. Его обвинили в том, что «достав подложные документы на кооперативного работника, приехав в деревню, он был направлен в правление колхоза и, пользуясь своим положением, развалил колхоз».

Далее в очерке говорилось: «Странных людей вы можете встретить на узловых станциях. Вот быстро прошел по вокзалу какой-то человек, оглядываясь, забежал в общественную уборную и, придерживая рукой штаны, пишет на стене: „Знай, партеец, здесь был белогвардеец, скоро всем партейцам вешалка“. Он расписывается крестом и рисует на стене свастику. Этого человека не знает никто. По виду он обыкновенный гражданин. Он может поступить на завод или поехать в Москву. Завтра вы, может, встретите его уже на улицах Москвы, вот он идет мимо Кремля, смотрит на ленинский мавзолей».

Авторы книги предупреждали: «Но внешние признаки условны… Инженер носит русскую рубашку, его речь пестрит лозунгами, лицо открытое и честное. Но в его цеху учащаются аварии. Если попасть на его квартиру, где он снимает русскую рубашку как вицмундир и с облегчением повязывает галстук, то можно услышать следующий разговор, ставший известным из показаний на процессе вредителей пищевой промышленности: „Положение совершенно нетерпимо. Нельзя быть покойным ни на минуту“».

Эта книга была написана в 1933 году, за четыре года до начала всеобщей «охоты на ведьм». Это свидетельствовало о том, что уже тогда сложилась обстановка тотального недоверия. Быстрые перемены в жизни людей не сопровождались соответствующим развитием уровня культуры и моральных ценностей. Отречение же от дореволюционных ценностей, в том числе религиозных, создало в умах и душах многих людей вакуум, который оказался заполненным, с одной стороны, убогими пропагандистскими установками. С другой стороны, этот вакуум парадоксальным образом заполнялся вековыми предрассудками, а также новыми суевериями, рожденными в обывательской городской среде. Подобные примитивные представления о мире не могли породить нравственных ориентиров у людей относительно того, что плохо, а что хорошо, что можно, а что нельзя делать.

Доносы писали те, кто считал, что революция не доведена до конца, пока не уничтожены все знакомые им лично представители бывших правящих классов, которые вызывали у них жгучую зависть: «буржуазные специалисты» на производстве, занимавшие неплохое социальное положение, бывшие царские офицеры, которые высоко ценились в Красной Армии, «бывшие кулаки», которые, вернувшись из ссылок, не только успешно восстанавливали свои личные хозяйства, но и стали передовиками колхозного производства.

В то же время для других миллионов людей стремительные преобразования означали прежде всего катастрофические утраты, порождавшие у них жгучую ненависть к тем, кто преуспел после революции, и желание отомстить им. Неприязнь потомственных горожан к преуспевшим пришельцам из деревни также служила благодатной почвой для доносов. Жгучую ненависть к «победителям» испытывали и жители деревни, пострадавшие от коллективизации. Многие из них использовали репрессии для сведения счетов со своими личными соперниками или конкурентами. По мере того как в процесс «разоблачения» «тайных врагов» вовлекалось все большее число людей, количество обвиненных в антигосударственной деятельности быстро росло и главным образом за счет невиновных. Множились доносы и клеветнические доносы, а число арестованных и расстрелянных возрастало.

Позже, выступая на XVIII съезде ВКП(б), А. А. Жданов рассказал о деятельности одного такого клеветника — заведующего Ирбейского районного партийного кабинета в Красноярском крае Алексеева: «Работал он плохо, все свое время отдавая писанию клеветнических заявлений на честных коммунистов и беспартийных учителей. Здесь „дел“ было у него много, и он завел себе список со специальными графами: „большой враг“, „маленький враг“, „вражёк“, „вражёнок“… Нечего и говорить, что он создавал в районе совершенно невозможную обстановку».

В этой обстановке, признавал Жданов, запуганные люди старались обзавестись гарантиями неприкосновенности, даже анекдотическими. Жданов зачитал справку, выданную «одному гражданину»: «Тов. (имя рек) по состоянию своего здоровья и сознания не может быть использован никаким классовым врагом для своих целей. Райпсих Окт. р-на г. Киева (подпись)».

Общественная атмосфера, сложившаяся в СССР в середине 30-х годов, напоминала ту, что, по описаниям ученого А. Чижевского, возникала во времена массовых психопатических эпидемий, которые сплошь и рядом охватывали различные страны мира на протяжении всей мировой истории. Внезапные волны всеобщей подозрительности, аресты по вздорным обвинениям, превращение доброжелательных и уравновешенных людей в параноиков, выискивающих врагов у себя под кроватью, и в разъяренных палачей случались во многих странах мира, где и слыхом не слыхали про ежовщину. Такие явления происходили в различных странах мира и в разные века, как только общество оказывалось в состоянии кризиса, войны, междоусобицы или в напряженном ожидании внешней агрессии или внутреннего переворота.

Подобные события происходили не только в десятках стран Европы и Латинской Америки, где в то время существовали диктаторские режимы. Хотя в «демократических» странах Западной Европы в 1937–1938 годах было высказано немало возмущения и ядовитых насмешек по поводу террора в СССР, массовая паранойя охватила эти страны через пару лет — после начала германского наступления на Западном фронте 10 мая 1940 года. Поиск «пятой колонны» превратился в шпиономанию. «Бдительные» жители Нидерландов, Бельгии и Франции хватали блондинов, которые казались им «тайными агентами гестапо» и нередко убивали их на месте. Арестам подвергались священники и монахини, которых обвиняли в том, что они — переодетые немецкие парашютисты.

Среди жертв массовой паранойи оказался и яростный враг Гитлера — Лион Фейхтвангер, который был брошен во французский концентрационный лагерь и лишь чудом сумел оттуда бежать. (Об этом он поведал в книге «Чёрт во Франции».) Десятки тысяч «подозрительных» лиц было арестовано в Англии при правительстве У. Черчилля. Позже многих из них вывезли в Канаду, но по пути одно судно с арестантами было потоплено немецкой подводной лодкой.

Казалось, нападение Японии на Пёрл-Харбор не застало ФБР врасплох: через 48 часов после начала войны американская полиция арестовала 3846 тайных агентов Японии, Германии и Италии. Однако полицию и ФБР донимали сообщениями о тайной агентуре, которая якобы орудовала безнаказанно у них под носом. Рядовые американцы разоблачали соседей, которые мастерили у себя на чердаке что-то «странное», или вели «подрывные» разговоры, или владели «подозрительными» иностранными языками. Подсчеты ФБР свидетельствовали, что ложные и ошибочные доносы превышали подлинные случаи вражеской деятельности примерно в 10–20 раз.

Особые подозрения вызывали лица японского происхождения. Сотни тысяч бдительных американцев информировали государственные органы о том, что выходцы из Японии нарочно размещают свои огородные грядки так, чтобы их направление показывало пролетающим самолетам путь на ближайшие авиационные заводы. Они доносили, что по ночам лица японского происхождения показывали фонариками, куда надо лететь бомбардировщикам микадо. И хотя ни один японский самолет за всю войну не долетел до континентальной части США, эти сообщения вызывали панику и всеобщее возмущение. Убеждение в том, что каждый японский эмигрант и потомок японских эмигрантов является членом тайно законспирированной «пятой колонны», стало основанием для жестоких мер «демократического» президента США Ф. Д. Рузвельта.

В течение одной недели в феврале 1942 года 120 тысяч американцев японского происхождения были выселены из своих домов (главным образом в Калифорнии) и брошены в лагеря, размещенные в северных штатах страны. Три года люди, вина которых никогда не была доказана, провели за колючей проволокой. Следует учесть, что беззакония, совершенные в отношении 120 тысяч американских граждан, творились в стране, на землю которой не упала ни одна вражеская бомба, не ступил ни один вражеский солдат, а последняя гражданская война отгремела 80 лет назад.

Как правило, наибольшие подозрения после начала военных действий у граждан западных «демократических» стран вызывали представители многих национальных меньшинств. Подозрения падали не только на соплеменников тех стран, армии которых начали агрессивные военные действия, но и на иностранцев вообще. В дни, когда само существование основного народа страны оказывается под угрозой, многие его представители склонны воспринимать с недоверием всех, кто отличается от них по внешнему виду, языку, обычаям, поведению. Сообщения же о наличии иностранных шпионов лишь разжигают эти подозрения.

В своем исследовании «Немецкая пятая колонна во Второй мировой войне» американский историк Луи де Йонг привел немало подобных примеров. Он сообщал, как после начала германского наступления из Бельгии во Францию депортировали эмигрантов из Германии, среди которых было немало евреев, бежавших от преследований из Третьего рейха. Арестован был «перс, исключенный из университета по подозрению во враждебной деятельности». Схватили и югослава, который несколько раз поднимался вверх и вниз в своем отеле на лифте. Решили, что он подавал сигналы немцам. Из города Брюгге во Францию везли на автобусах арестованных, среди которых «были немцы, голландцы, фламандцы, евреи, поляки, чехи, русские, канадцы, англичане, французы, а также один датчанин и один швейцарец».

Неудивительно, что после начала массовых репрессий в СССР к категориям, которые числились в перечне Ежова, добавились этнические группы из представителей различных национальных меньшинств. Особые подозрения вызывали представители народов, которые жили в странах, соседних с Советским Союзом. Летом 1937 года в НКВД стали сообщать о наличии шпионов среди лиц корейской и китайской национальности на Дальнем Востоке. Следствием этого было решение о выселении всех корейцев из приграничных районов, а затем и из всего Дальневосточного края.

Подозрения вызывали политэмигранты из Германии, а также русские, вернувшиеся в Россию из Харбина. Подозревали также огульно румын, поляков, латышей, эстонцев и финнов, то есть представителей всех народов из стран, расположенных на западной границе СССР. Разумеется, среди этих людей были настоящие шпионы, но их, как правило, были единицы.

Следует учесть, что, в отличие от других стран мира, переживших в конце 1930-х — начале 1940-х годов эпидемии массовой паранойи, наша страна постоянно находилась в ожидании не только внешнего нападения, но и новой гражданской войны. Эти настроения обострились к середине 30-х годов. По этой причине в стране было много людей, готовых найти тайного агента из любой страны «капиталистического окружения» или «не разоружившегося классового врага».

Защита же Сталиным «маленького человека» от произвола партийных верхов также имела свою теневую сторону. Его поддержка таких активистов, вроде Николаенко, которая в одиночку выступала против Постышева и других, лишь вдохновила многих других «маленьких людей» на разоблачение «тайных врагов». В своих мемуарах Н. С. Хрущев, вероятно, не слишком преувеличил, рассказав о том, как в разгар событий 1937 года был публично оклеветан заместитель начальника областного отдела здравоохранения Медведь: «На партийном собрании какая-то женщина выступает и говорит, указывая пальцем на Медведя: „Я этого человека не знаю, но по его глазам вижу, что он враг народа“». Хотя Медведь сумел найти грубоватый, но адекватный ответ, он, по словам Хрущева, подвергался серьезной опасности, так как если бы он «стал доказывать, что он не верблюд, не враг народа, а честный человек, то навлек бы на себя подозрение. Нашлось бы подтверждение заявлению этой сумасшедшей, сознававшей, однако, что она не несет никакой ответственности за сказанное, а наоборот, будет поощрена. Такая была тогда ужасная обстановка».

Следует учесть, что готовность обрушить жестокие репрессии на людей отвечала господствующим в то время настроениям в обществе. Многие советские люди не только легко обнаруживали «тайных врагов», но и с большой легкостью придумывали способы жестоких наказаний тех, в ком они видели врагов общества. Подобные настроения были характерны в самых разных слоях советского населения. В своей книге «Россия. Век XX. 1901–1939» Вадим Кожинов привел поразительный документ этой эпохи — письмо к Сталину детского писателя Корнея Чуковского, в котором тот предлагал сажать под стражу десятилетних детей за мелкие карманные кражи и бросание песка в обезьянок в зоопарке. Автор первых стишков, которые в детстве заучивали советские дети, обращался с предложением: «Для их перевоспитания необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом… При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально-опасных детей». Писатель поименно называл детей, которых он хотел бы видеть среди первых обитателей этих колоний. Однако было бы неверным объявлять Корнея Чуковского «патологическим исключением» того времени. Нет сомнения в том, что под его письмом могли бы тогда подписаться многие люди.

В периоды массовых психопатических эпидемий ненормальность суждений становится характерной для значительной части людей, склонных объяснить любое упущение вредительством, любое отличие во взглядах и общественном поведении — крамолой. Любая необычность в характере человека им может показаться подозрительной и даже враждебной обществу. Вспоминая обстановку 1937 года, авиаконструктор А. С. Яковлев писал: «В те времена неудача в работе, ошибка могла быть расценена как сознательное вредительство. Ярлык „вредитель“, а затем „враг народа“ мог быть приклеен не только при неудаче, но и просто по подозрению. Волна недоверия и подозрения во вредительстве обрушилась и на отдельных лиц, и на целые организации».

Выдающийся авиатор Байдуков вспоминал, как его коллега, Герой Советского Союза летчик Леваневский, во время совещания у Сталина неожиданно встал и заявил: «„Товарищ Сталин, я хочу сделать заявление“. „Заявление?“ — спросил Сталин. Леваневский посмотрел на Молотова, который что-то писал в тетрадке. Летчик, видимо, решил, что Вячеслав Михайлович ведет протокол заседания, что вряд ли, но говорить стал в его сторону: „Я хочу официально заявить, что не верю Туполеву, считаю его вредителем. Убежден, что он сознательно делает вредительские самолеты, которые отказывают в самый ответственный момент. На туполевских машинах я больше летать не буду!“ Туполев сидел напротив. Ему стало плохо».

Хотя «заявление» Леваневского не было принято тогда во внимание, через некоторое время известный авиаконструктор А. Туполев был арестован по другому ложному доносу. Объясняя причины подобных арестов, выдающийся летчик М. М. Громов вспоминал: «Аресты происходили потому, что авиаконструкторы писали доносы друг на друга, каждый восхвалял свой самолет и топил другого». Подобные обвинения выдвигали многие люди против своих коллег и в других отраслях науки, техники и промышленного производства. Помимо искреннего желания разоблачить тайного врага, под этим предлогом сводились счеты с конкурентами, соперниками или даже с теми, кто вызывал неприязнь людей, склонных к раздражительности или подозрительности. Соседи с энтузиазмом писали доносы на своих соседей, а многие давали показания против своей родни или своих знакомых. Сотрудник органов безопасности тех лет Рыбин вспоминал: «Осмысливая в разведывательном отделе следственные дела на репрессированных в тридцатые годы, мы пришли к печальному выводу, что в создании этих злосчастных дел участвовали миллионы людей. Психоз буквально охватил всех. Почти каждый усердствовал в поисках врагов народа. Доносами о вражеских происках или пособниках различных разведок люди сами топили друг друга».

Наветы клеветников были бы бесплодными, если бы они не получали поддержку в НКВД. При Ежове народный комиссариат внутренних дел стал более народным в том смысле, что он отражал взбаламученные эмоции немалой части народа. Эти настроения старались разжигать многие представители партийной номенклатуры, заинтересованные в том, чтобы удержаться у власти по мере нагнетания шпиономании в стране. Версии заговоров, сфабрикованные еще Ягодой и его коллегами, подхватывались Ежовым и другими новыми сотрудниками НКВД в центре и на местах и дополнялись фантастическими измышлениями миллионов добровольных помощников этого учреждения. В считанные месяцы своего пребывания на посту наркома внутренних дел Ежов представил Политбюро устрашающую картину страны, опутанной сетями троцкистских «заговоров» и зараженной «шпионскими гнездами».

После получения материалов из Берлина, признательных показаний Тухачевского и других, после выступлений ряда членов ЦК в июне 1937 года против НКВД эти сообщения могли восприниматься с известным доверием сталинским руководством. Оценки Ежова положения в стране казались особенно правдоподобными еще и потому, что совпадали с хвастливыми сообщениями Троцкого об успехах троцкистского подполья, которые публиковались в «Бюллетене оппозиции». Заявляя в своей книге «Преданная революция», переизданной в середине 1937 года, о том, что в СССР сохранилась мощная сеть «антисталинского подполья» даже после арестов многих «троцкистов», Троцкий умело возбуждал недоверие к органам безопасности, которые, как следовало из его публикаций, все еще не сумели раскрыть врагов, и тем самым провоцировал новые и новые репрессии. Хотя руководители партии имели многочисленные возможности проверить достоверность версий НКВД, так как они лично не раз беседовали с заключенными, они обычно верили свидетельствам работников НКВД, опровергавшим протесты арестованных, и с таким же доверием принимали признательные показания, нередко полученные под угрозами или под пытками.

Огромный вклад в умножение числа жертв репрессий внес и главный «разоблачитель» «сталинских беззаконий» Н. С. Хрущев. Летом 1937 года Хрущев непрестанно призывал к беспощадной расправе с «разоблаченными врагами». Он нажимал на работников НКВД, чтобы те были активнее в осуществлении репрессий. В. М. Поляков, тогдашний секретарь Военной коллегии Верховного суда СССР, рассказал, что «в 1937 году Хрущев ежедневно звонил в московское управление НКВД и спрашивал, как идут аресты. „Москва — столица, — по-отечески напоминал Никита Сергеевич, — ей негоже отставать от Калуги или от Рязани“».

Судя по размаху репрессий в руководстве Московской городской и областной парторганизации, они не могли совершаться без ведома и согласия Хрущева. По подсчетам Таубмэна, в ходе репрессий 1937–1938 годов из 38 высших руководителей в Московском горкоме и обкоме уцелело лишь 3 человека. Из 146 партийных секретарей других городов и районов Московской области 136 было репрессировано. Из 63 человек, избранных в Московский городской партийный комитет, 45 исчезло. Из 64 членов Московского обкома — 46 исчезло.

В записке комиссии Политбюро ЦК КПСС, составленной в декабре 1988 года, говорилось: «В архиве КГБ хранятся документальные материалы, свидетельствующие о причастности Хрущева к проведению массовых репрессий в Москве, Московской области… Он, в частности, сам направлял документы с предложениями об арестах руководящих работников Моссовета, Московского обкома партии». Однако репрессии отнюдь не ограничивались работниками партийного аппарата. В записке комиссии отмечалось, что «всего за 1936–1937 годы органами НКВД Москвы и Московской области было репрессировано 55 тысяч 741 человек».

И все же попытки партийных руководителей направить огонь исключительно против бывших кулаков, лиц «чуждого классового происхождения», членов иных партий и оппозиционных групп, провалились.

В эти годы немало доносов было написано в адрес начальства. На лиц, занимавших начальственные должности от «унтер-офицерских» до «генеральских», писали те, кто видел в них конкурентов на вакансии, открывшиеся после марта 1937 года. Доносы писали на тех, кого винили за многочисленные трудности и лишения тех лет, за аресты и гибель от голода родных и близких. Жертвы «красных» могли, наконец, попытаться расквитаться с теми, кто был виновником крушения их судеб. Жертвы «развернутого наступления по всему фронту» в деревне могли мстить тем, кто выселял их самих или их родных, мучил или издевался над ними и их семьями во время коллективизации или насильственного изъятия зерна.

Видным партийным руководителям могли мстить и те, кто пострадал от чисток и первой волны репрессий, начавшихся с 1935 года. К тому же борьба между различными группировками внутри партии, не прекращавшаяся с первых лет советской власти, теперь превратилась в войну на взаимное истребление. Члены правящей элиты спешили добиться привлечения своих противников к уголовной ответственности. Однако в ходе следствия арестованные старались опорочить своих обвинителей. Одновременно доносы на местных руководителей писали оставшиеся на свободе коллеги арестованных или их родные и близкие. В июне 1937 года первый секретарь ЦК КП(б) Узбекистана А. И. Икрамов обратился в Политбюро с просьбой получить санкцию на снятие Файзуллы Ходжаева с поста председателя Совнаркома Узбекистана «за связь с националистическими контрреволюционными элементами». Эта просьба была удовлетворена 24 июня и вскоре Ходжаев был арестован. А в сентябре пленум ЦК КП(б) Узбекистана исключил А. И. Икрамова из партии. В марте 1938 года Ходжаев и Икрамов стали подсудимыми на процессе по делу «правотроцкистского центра».

8 июля один из авторов первых предложений о «лимитах» по ссылкам и расстрелам, первый секретарь Омского обкома Д. А. Булатов, направил телеграмму в ЦК с просьбой санкционировать отставку председателя облисполкома Кондратьева. А 8 октября решением пленума обкома сам Булатов был снят со своей должности «за покровительство врагам народа». Вскоре он был арестован и расстрелян.

13 июля первый секретарь ЦК КП(б) Казахстана Л. И. Мирзоян направил телеграмму в Москву, в которой обвинял председателя Казахского ЦИК У. Кулумбетова в том, что он является активным участником «национал-фашистской организации». Юрий Жуков писал: «У. Кулумбетов был снят, арестован, расстрелян. Через год его судьбу повторил Мирзоян».

По настоянию первого секретаря ЦК КП(б) Туркмении Анна-Мухамедова 22 июля Политбюро санкционировало исключение из партии и передачу в органы НКВД председателя ЦИК Туркмении Надирбая Айтакова и ряда других видных лиц этой республики. А 5 октября был арестован и сам Анна-Мухамедов.

В августе первый секретарь ЦК КП(б) Украины С. В. Косиор обвинил председателя Совнаркома УССР П. П. Любченко в принадлежности к тайной организации «боротьбистов», члены которой, включая Любченко, вступили в РКП(б) еще в июле 1920 года. Любченко покончил жизнь самоубийством.

В те годы НКВД стал подобен глиняному великану Голему, которого, по древней легенде, создал пражский раввин Лёв бен Безалель. Предание гласило, что рабби Лёв оживлял чудовище магической формулой «шем ха фораш», вкладывавшейся в его рот в виде шарика. Разница была лишь в том, что для приведения в действие аппарата НКВД использовались доносы.

Сталин и его сторонники также могли использовать НКВД для того, чтобы устранить тех партийных руководителей, которые бестрепетно посылали тысячи людей на ссылку или смерть. Как писал Жуков, «может сложиться впечатление, что реформаторы, воспользовавшись ситуацией, решили под шумок продолжить расправу со своими старыми противниками. Уже не прибегая к таким формальностям, как одобрение пленума, они за три месяца сумели вывести из состава ЦК, КПК и ЦРК шестнадцать секретарей, почти сразу же арестованных, а затем расстрелянных». В июле был арестован первый секретарь Воронежского обкома Е. И. Рындин (в начале июля от Воронежской области был представлен запрос на расстрелы 850 человек и на высылку 3687 человек). В том же месяце были арестованы первые секретари: Саратовского обкома А. Д. Криницкий (437 расстрелов и 1586 высылок), Ивановского обкома И. П. Носов (342 расстрела и 1718 высылок), Северо-Осетинского обкома Г. В. Маурер (169 расстрелов и 200 высылок), Мордовского обкома В. М. Путинин (3017 расстрелов и 2263 высылок), Красноярского обкома П. Д. Акулиншин (750 расстрелов и 2500 высылок), ЦК КП(б) Белоруссии В. Ф. Шарангович (потребовал расстрелы и высылки 12 800 человек).

В августе были арестованы первые секретари: Татарского обкома А. К. Лепa (500 расстрелов и 1500 высылок), Черниговского обкома П. Ф. Маркитин (300 расстрелов и 1300 высылок), Харьковского обкома М. М. Хатаевич (1500 расстрелов и 4000 высылок), Сталинградского обкома Б. А. Семенов (1000 расстрелов и 3000 высылок), Башкирского обкома Я. Б. Быкин (500 расстрелов и 1500 высылок), Молдавского обкома В. З. Тодрес (200 расстрелов и 500 высылок).

Жуков пришел к выводу: «Сегодня уже трудно усомниться в том, что репрессии первых секретарей ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов стали неизбежным и логическим развитием давнего противостояния их с реформаторами, сталинской группой, перешедшего с мая 1937 года в новую фазу — безжалостную и кровавую. Но столь же однозначно расценить удар, нанесенный подругой, не менее влиятельной составляющей широкого руководства — членам Совнаркома СССР — весьма трудно, даже просто невозможно из-за отсутствия достаточных данных об их политических взглядах. Между тем приходится констатировать, что урон, понесенный правительством Советского Союза, оказался столь же тяжелым, как и причиненный ЦК ВКП(б). Всего за три месяца, с июля по сентябрь 1937 года, были отстранены от занимаемых должностей, а вслед за тем и расстреляны, что стало уже правилом, шесть человек».

Перечисляя наркомов СССР, арестованных в эти месяцы, Юрий Жуков отмечает: «У всех у них было много общего, дореволюционный, либо с 1917–1918 гг. партийный стаж; участие в революции, служба в Красной Армии во время Гражданской войны. Только после Октября начало трудовой деятельности и сразу же быстрая карьера — за 10–15 лет от скромной, незаметной должности в уездном или губернском городе до поста наркома СССР». Как подчеркивает Жуков, с точки зрения тогдашних представлений у арестованных были «чистейшие, ничем не замаранные анкеты». Их принадлежность к поколению партийных руководителей, поднявшихся в первые годы советской власти, заставляла их держаться за методы Гражданской войны и сопротивляться политическим преобразованиям, намеченным сталинским руководством страны.

Эти аресты и расстрелы еще более сократили состав ЦК партии. На октябрьском пленуме 1937 года Сталин сообщал: «За период после июньского пленума до настоящего пленума у нас выбыло и арестовано несколько членов ЦК: Зеленский… Лебедь, Носов, Пятницкий, Хатаевич, Икрамов, Криницкий, Варейкис — 8 человек… Из кандидатов в члены ЦК за этот же период выбыло, арестовано — шестнадцать человек». Среди исключенных были Варейкис и Икрамов, которые в начале июля представили свои «заявки» на проведение репрессий. Таким образом, к этому времени была репрессирована почти половина членов и кандидатов в члены ЦК.

Даже если эти аресты не организовывались Сталиным и его соратников, а были следствием междоусобной борьбы различных группировок в партийных верхах, то ясно, что Сталин и его соратники не чинили препятствий таким арестам. До поры до времени грызущиеся между собой противники сталинских политических преобразований не выступали единым фронтом, и это позволяло Сталину и его сторонникам надеяться на то, что соперничавшие бюрократы истребят друг друга с помощью НКВД.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.