ГЛАВА ПЕРВАЯ ПЛАМЯ ВЕРЫ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПЛАМЯ ВЕРЫ

Вдохновленное примером святого апостола Павла, христианство всегда предлагало конкретные пути в рай. Так оно вербовало приверженцев даже еще до своего появления в качестве организованной религии. Через мученичество, через умерщвление плоти, через молитву и размышления, через отшельничество, через таинства, через покаяние, через причащение, через молебны – через все эти пути для верующих, считалось, будут открыты врата Царства Небесного. Возможно, некоторые из этих путей содержали в себе элементы трудновыполнимого для обычного человека испытания, но по большей части они были реальными. И даже в тех случаях, когда христиане первого тысячелетия сражались – как это они делали, к примеру, под предводительством Карла Мартелла [1], а затем Карла Великого, – они поступали так первоначально в целях самозащиты. В 1095 году, однако, был официально и публично провозглашен новый путь к владениям Господним. Во вторник 27 ноября того года папа Урбан II взошел на помост, сооруженный в чистом поле за восточными воротами французского города Клермона. С этого возвышения он принялся проповедовать крестовый поход, войну, ведомую во имя Креста Господня. В такой войне, по словам папы, верующий, убивая, мог обрести милость Господню и место «одесную Отца». Разумеется, папа вовсе не был неразборчивым в средствах. Напротив, он призвал христиан воздержаться от своей прискорбной, хотя и давней, привычки убивать друг друга. Вместо этого он убеждал их направить свои кровожадные наклонности на неверных мусульман, которые оккупировали священный город Иерусалим и святую усыпальницу, предполагаемое место погребения Иисуса. Дабы вернуть христианскому миру город и Гроб Господень, европейских наемников побуждали отправляться на праведную войну под водительством самого Господа.

Но возможность убивать была не единственным привлекательным пунктом «комплексной сделки». Помимо разрешения на убийство, добропорядочный христианин мог получить освобождение от любого срока, к которому он уже мог быть приговорен для пребывания в чистилище, и от наказаний, наложенных на него для исполнения на земле. А коли ему доведется пасть в этом праведном деле, ему обещалось автоматическое отпущение всех его грехов. Если он выживет, он будет защищен от наказания гражданскими властями за любые проступки, которые он мог совершить. Подобно монаху или священнику, крестоносец становился неподсудным для светского суда и подпадал под исключительную юрисдикцию церковных властей. Окажись он виновным в совершении какого-либо преступления, его просто-напросто лишили бы его красного креста крестоносца, а затем бы «наказали с той же снисходительностью, как и духовных лиц».

В последовавшие за этим годы такие же привилегии стали доступны для более широкой категории людей. Для их получения даже не обязательно было самому отправляться в крестовый поход. Достаточно было просто ссудить деньги на святое дело. Кроме духовных и моральных привилегий, были и многочисленные льготы, которыми пользовался крестоносец на своем пути через этот мир еще до того, как проходил через Небесные врата. Он мог присваивать себе имущество, земли, женщин и титулы на завоеванной им территории. Он мог оставлять себе столько награбленного добра, сколько хотел. Каким бы ни был его статус дома – к примеру, безземельный младший сын, – он мог стать августейшим правителем с собственным двором, гаремом и немалым земельным наделом. Такое щедрое вознаграждение можно было получить, всего лишь приняв участие в крестовом походе. Коммерческой привлекательности предложенной Церковью сделки вполне могли бы позавидовать сегодняшние страховые агенты.

Итак, последовали крестовые походы. В 1099 году в результате Первого крестового похода было установлено Иерусалимское королевство франков – первый в истории пример того, что спустя столетия будет восприниматься как западный империализм и колониализм. Второй крестовый поход состоялся в 1147 году, Третий – в 1189 году, Четвертый – в 1202 году. Всего было семь крестовых походов. В промежутках между полномасштабными кампаниями, организовывавшимися и финансировавшимися из Европы, периоды военных действий между христианами и мусульманами чередовались периодами непрочного мира, во время которого процветала торговля – обмен как товарами, так и идеями.

Заморское владение – или «Утремер», «земля за морем», как его еще называли, – представляло собой автономное европейское княжество в сердце исламского Среднего Востока, поддерживавшееся оружием и солдатами почти из каждого европейского королевства. Сам город Иерусалим был вновь захвачен сарацинами в 1187 году. Утремер, однако, просуществовал в качестве форпоста европейского христианства еще одно столетие. Только в мае 1291 года была разбита Акра, единственная остававшаяся крепость, чья последняя башня рухнула, погребая под каскадом камня, щебенки и пламени и защитников, и нападавших. Соблюли ли страховые агенты того времени свои духовные обязательства – в виде Небесных угодий и места рядом с Богом, – этого мы, конечно, не знаем. Выполнение же мирских обещаний проследить легче. Как и великое множество комплексных сделок, эта оказалась неожиданным источником обогащения для немногих, разочарованием для большинства. Ужасающее количество европейских дворян, рыцарей, солдат, купцов, ремесленников и другого люда, в том числе женщин и детей, погибали совершенно бессмысленным образом, часто после горестных злоключений и при жутких обстоятельствах, иногда съедаемые своими умирающими от голода спутниками. Но было достаточно и тех, кто процветал, кто стяжал землю, титулы, имущество, богатство и другие земные награды, и они-то служили подстегивающим примером для других. Во всяком случае, можно было приобрести навыки во владении оружием, в тактике и стратегии ведения боевых действий, в умении сражаться и убивать, и если Святая земля не давала должного вознаграждения за приобретенные человеком навыки, он всегда мог вернуться в Европу и предъявить их к оплате там.

Святое братоубийство

В 1208 году, когда крестовые походы в Святую землю были еще в разгаре, а Иерусалимское королевство франков сражалось за свое существование, папа Иннокентий III объявил новый крестовый поход. На этот раз врагом был не исламский неверный по ту сторону Средиземного моря, а последователи злостной ереси на юге Франции. Эти еретики иногда выступали под именем «катаров», что означало «чистые» или «совершенные». Другими, в том числе своими врагами, они назывались «альбигойцами» – по названию города Альби на юге Франции, в котором зародилось их религиозное движение.

Сегодня катары в большой чести. Мода на их учение вызвана современным интересом к мистицизму и подогревается общим ожиданием грядущих катаклизмов в тысячелетиях. Они приобрели романтический и поэтический ореол, который часто ассоциируется с теми, кто пострадал за обреченное дело. Но если они и не вполне заслуживают той излишней идеализации, которая свойственна по отношению к ним в последнее время, их все же необходимо отнести к числу одних из самых страшных жертв истории, и их совершенно справедливо можно считать первыми жертвами организованного и систематического геноцида в истории западной цивилизации.

Хотя их можно условно назвать христианами, катары решительно выступали против Рима и Римской церкви. Как затем и протестанты разного толка, они видели в Риме олицетворение зла, библейскую «вавилонскую блудницу». Среди признанных направлений христианства того времени они были ближе в некоторых своих учениях к византийской – или греческой – православной церкви. В некоторых отношениях – например, их вера в реинкарнацию – они имели общие корни с религиозными вероучениями Востока, такими, как индуизм и буддизм. В конечном итоге, однако, и несмотря на сочувствие, которое выказывают им комментаторы новейшего времени, катары разделяли целый ряд догматов, которые мало людей на Западе сегодня сочли бы приемлемыми для себя.

По существу катары были дуалистами. Другими словами, они рассматривали весь видимый и материальный мир как прирожденное зло, как творение меньшего и низшего божества. Всему плотскому, материальному, земному в конечном счете надлежало быть отвергнутым и преодоленным ради исключительно духовной реальности, и только в царстве духа обреталась подлинная божественность. В этом катары являли собой позднее развитие традиции, давно существовавшей на периферии христианского Запада. Они имели много общего с ересью богомилов на Балканах, от которых они позаимствовали многие из своих догматов. Они были отголоском еще более старой ереси манихеев, которую проповедовал в III веке перс Мани. И они унаследовали также многие элементы гностического дуализма, который процветал в Александрии и некоторых других местах в первые два столетия христианской эры и который, вероятно, уходил корнями в древнее зороастрийское учение [2].

Подобно богомилам, манихеям и гностическим дуалистам, катары подчеркивали важность непосредственного контакта с божественным, его непосредственного постижения. Считалось, что такой контакт составляет «гнозис», что означает «знание», – особого рода сакральную тайну.

А настаивая на подобном непосредственном и прямом постижении сакрального, катары, как и их предшественники, фактически отменяли необходимость в священнослужителях, в церковной иерархии. Если наивысшей добродетелью являлся собственный опыт общения с Божественным, то священнослужитель становился ненужным в качестве блюстителя и интерпретатора Божественного, а теологическая догма лишалась своего значения и превращалась всего лишь в интеллектуальный конструкт, проистекавший из самонадеянного ума человека, а не из какого-то высшего или Божественного источника. Такая позиция в корне подрывала не только учение, но само здание римской церкви. Конечно, в конечном счете само христианство неявно дуалистично, ведь оно воспевает дух, отвергает плоть и всю «нераскаявшуюся природу». Катары проповедовали то, что можно было бы счесть за крайнюю форму христианской теологии – или за попытку довести христианскую теологию до ее логического завершения. Они сами считали свое учение близким к тому, чему якобы учил сам Иисус и его апостолы. Оно и в самом деле, несомненно, было ближе к истине, чем проповедовавшееся Римом. И в своей простоте и отказе от мирских богатств катары были ближе, чем римское духовенство, к образу жизни, который вели, согласно Евангелию, Иисус и его последователи.

На практике, разумеется, катары жили в реальном мире и волей-неволей должны были пользоваться его благами. Так, например, им запрещалось учинять насилие над материальным, искать ухода из царства материального посредством самоубийства. Как и предшествовавшие им дуалистические секты, они тоже плодились и размножались, обрабатывали землю, занимались ремеслами и торговлей и – несмотря на свой заявленный пацифизм – в случае необходимости брались за оружие. Их ритуалы и обряды, впрочем, учили их рассматривать такую деятельность в качестве испытательного полигона, арены, на которой они могли помериться силами со злом и, если повезет, одолеть его. Очевидно, что должны были быть «хорошие» и «плохие» катары, точно так же как у всякого вероучения всегда имеются ревностные и непоследовательные приверженцы. Но в целом, и невзирая на свои убеждения, катары слыли у своих современников за крайне добродетельных людей. Во многих отношениях их воспринимали так же, как позже будут воспринимать квакеров [3]. Их добродетели стяжали им огромное уважение, и на их фоне римское духовенство выглядело еще менее привлекательным. Согласно показанию, хранящемуся в библиотеке Ватикана, один мужчина описывал, как в юности к нему подошли два товарища и сказали:

«Добрые христиане пришли в эту землю; они идут путем святого Петра, святого Павла и других апостолов; они следуют Господу; они не лгут; они не делают другим того, чего не хотели бы, чтобы делали им другие».

Тот же свидетель сообщает также о молве, гласившей, что катары «единственные идущие путями справедливости и правды, которым следовали апостолы. Они никогда не лгут. Они не берут того, что принадлежит другим. Даже если бы они нашли золото или серебро лежащим на их пути, они не «подняли» бы его, если только не получили бы его в подарок. Спасения легче достичь в вере этих людей, называемых еретиками, чем в какой-либо другой вере».

К началу тринадцатого столетия катарская ересь стала угрожать вытеснением католицизма на юге Франции, а странствующие проповедники катаров, путешествуя пешком по округе, постоянно увеличивали число новообращенных среди населения. Эти проповедники не давили, не принуждали, не спекулировали на чувстве вины, не занимались психологическим шантажом, не тиранили и не терроризировали страшными угрозами вечного проклятия, вечных мук, не требовали платы или взяток при каждой возможности. Они были известны, как и квакеры, пришедшие после них, своим «ласковым увещеванием».

Вряд ли все обращенные проповедниками катаров становились истинно верующими. Есть подозрения, что многие относились к своей новой вере не более серьезно, чем другие христиане того времени относились к своему католичеству. Но катарская ересь, безусловно, казалась привлекательной. Для рыцарей, дворян, купцов, лавочников и крестьян юга Франции она, похоже, представляла приемлемую альтернативу Риму – гибкость, терпимость, великодушие, честность, которые нелегко было сыскать среди официального духовенства.

В практическом плане это обещало спасение от вездесущего клира Рима, от наглости клириков и от злоупотреблений коррумпированной Церкви, чьи вымогательства становились все более нестерпимыми. Не подлежит сомнению, что Церковь в то время была чудовищно развращенной. В начале тринадцатого столетия папа говорил о своих собственных священниках, что они «хуже животных, валяющихся в собственных испражнениях». Как писал крупнейший средневековый немецкий поэт-лирик Вальтер фон дер Фогельвейде (ок. 1170 – ок. 1230):

«О Господи, доколе Ты будешь почивать в своем сне?.. Поставленный Тобой охранять крадет богатство, которое Ты скопил. Твои наместники грабят здесь и убивают там. И за Твоими овцами присматривает волк».

Епископы того времени описывались современником как «ловцы денег, а не душ, имеющие тысячу уловок, как опустошить карманы бедняка». Папский легат в Германии жаловался, что находящееся в его юрисдикции духовенство предается роскоши и обжорству, не соблюдает постов, охотится, играет в азартные игры и занимается коммерцией. Возможности для коррупции были огромными, и мало кто из священников прилагал какие-либо серьезные усилия, чтобы удержаться от соблазна. Многие требовали платы даже за выполнение своих официальных обязанностей. Венчания и похороны могли проходить не раньше, чем выплачивались вперед деньги. В причастии отказывалось до получения пожертвования. Даже умирающего не причащали, пока не выколачивали из него нужную сумму. Право даровать индульгенции, освобождение от наказаний вследствие отпущения грехов, давало немалый дополнительный доход.

На юге Франции подобная коррупция особенно процветала. Имелись церкви, например, в которых мессы не служились более тридцати лет. Многие священники пренебрегали спасением душ своих прихожан и занимались коммерческой деятельностью или заправляли большими поместьями. Архиепископ Турский, известный гомосексуалист, бывший любовником своего предшественника, потребовал, чтобы вакантное место епископа Орлеана было отдано его же любовнику. Архиепископ Нарбонна так и не удосужился посетить город или свою епархию. Многие другие духовные лица пировали, заводили себе любовниц, путешествовали в пышных экипажах, имели при себе огромный штат челяди и вели жизнь под стать верхушке дворянства, в то время как вверенные их попечению души прозябали в страшном рабстве, нищете и грехах.

Потому едва ли удивительно, что существенная часть населения этих земель, далеких от какого-либо духовного благополучия, отвернулась от Рима и приняла воззрения катаров. Едва ли удивительно также, что Рим, столкнувшись с таким массовым вероотступничеством и заметным падением доходов, стал все больше тревожиться за свое положение. Такая тревога была не безосновательна. Существовала очень реальная перспектива замены вероучением катаров католицизма как господствующей религии на юге Франции, а отсюда оно могло легко распространиться и повсеместно. В ноябре 1207 года папа Иннокентий III написал королю Франции и целому ряду высокопоставленных французских вельмож, побуждая их подавить еретиков в своих владениях военной силой. Взамен им даровались конфискованное имущество и те же индульгенции, которые предназначались крестоносцам, участвовавшим в походе в Святую землю. Эти посулы, судя по всему, не возымели большого действия, особенно на юге. Граф Тулузский, к примеру, пообещал искоренить всех еретиков в своей вотчине, но и пальцем не пошевельнул, чтобы осуществить свое обещание. Посчитав его служение Церкви недостаточно ревностным, папский легат Пьер де Кастельно потребовал встречи с ним. Аудиенция быстро переросла в яростную ссору.

Пьер обвинил графа в поддержке катаров и без долгих рассуждений предал его анафеме. Граф, который, вероятно, сам был катаром, ответил со своей стороны, как и следовало ожидать, собственными угрозами.

Утром 14 января 1208 года, когда Пьер готовился переправиться через реку Рону, один из приближенных графа окликнул его и заколол насмерть. Папа был в ярости и незамедлительно издал буллу, обращенную ко всему дворянству Южной Франции, в которой обвинял графа в подстрекательстве к убийству и подтверждал его отлучение. Далее понтифик требовал, чтобы графа публично осудили во всех церквях, и давал всякому католику право преследовать его, равно как и конфисковать его земли. Но этим дело не закончилось. Папа также написал королю Франции с требованием начать «священную войну» для уничтожения еретиков-катаров, которые характеризовались как более страшное зло, чем мусульманские неверные. Все, кто примет участие в этой кампании, берутся под немедленную защиту папского престола. Они освобождаются от уплаты всех процентов по своим долгам. Они выходят из-под юрисдикции гражданских судов. Им даруется полное прощение за все их грехи и преступления, при условии, что они прослужат минимум сорок дней. Так папа Иннокентий III проповедовал то, что впоследствии стало известно как крестовый поход против альбигойцев. Это был первый крестовый поход, предпринимавшийся в христианской стране против других христиан (пусть и еретиков). В придачу к объявленным привилегиям он сулил, разумеется, и подразумевавшееся право грабить, мародерствовать, отнимать и присваивать имущество. И сверх этого он сулил и другие преимущества. Крестоносцу, обратившему свое оружие против катаров, не нужно было, к примеру, отправляться за море. Он был избавлен от трудностей и расходов, связанных с длительным путешествием. Он был избавлен также от тягот ведения боевых действий в условиях пустыни и тяжелого климата Среднего Востока. Если ситуация обернется неблагоприятным образом, он не останется отрезанным посреди чужой и враждебной страны. Напротив, он достаточно легко мог вернуть себе безопасность или даже раствориться среди местного населения.

В последних числах июня 1209 года на Роне собралось войско из пятнадцати-двадцати тысяч северных дворян, рыцарей, солдат, прислуги, авантюристов и маркитантов. Небогатый французский барон Симон де Монфор должен был выступать в качестве военного предводителя. Их духовным лидером был папский легат Арнольд Альмарик – фанатик, цистерцианец и в то время аббат Сито [4]. К 22 июля войско прибыло в стратегический город Безье, среди жителей которого было немало катаров. Во время последовавшего затем разграбления города Арнольда спросили, как отличить еретиков от праведных католиков. Папский легат ответил одной из самых позорных фраз в истории Церкви: «Бейте их всех, Господь своих узнает!» В устроенной крестоносцами резне погибло около 15 тысяч мужчин, женщин и детей. С торжеством, граничившим с экстатическим восторгом, Арнольд писал папе, что в расчет не принимались «ни возраст, ни пол, ни занимаемое положение».

Разграбление Безье повергло в ужас всю Южную Францию. Крестоносцы еще только пытались построиться в боевые порядки среди дымящихся развалин, когда прибыла делегация из Нарбонна, предлагавшая сдать всех катаров и иудеев (которые также стали к этому времени «законными мишенями») в своем городе, а также обеспечить армию провиантом и деньгами. Жители других городов и селений покидали свои дома, спасаясь бегством в горы и леса. Но крестоносцы имели не только намерение восстановить главенство Рима. Они также были настроены на полное уничтожение еретиков, равно как и на разграбление всего и всех. Посему кампания продолжилась. 15 августа, после непродолжительной осады, сдался Каркассон, и Симон де Монфор стал виконтом Каркассонским. По всему югу еретики десятками сжигались на кострах, а всякий, кто осмеливался выступать против, вздергивался на виселице. Тем не менее катары – поддерживаемые многими южными дворянами, которые пытались оказывать сопротивление опустошительным набегам, – отвечали на удары, и многие города и замки не один раз переходили из рук в руки. Масштабы кровопролития возрастали. В 1213 году король Арагона попытался встать на сторону катаров и южнофранцузских феодалов, однако его армия была разбита крестоносцами в сражении при Мюре, а сам он был убит. Осенью 1217 года крестоносцы обрушились на Тулузу, после чего последовала девятимесячная осада. 25 июня 1218 года Симон де Монфор встретил смерть у стен города, сраженный куском кирпичной кладки, которую выпустила из требюше одна из защитниц города. Со смертью де Монфора армия крестоносцев стала рассеиваться, и на разграбленную и истерзанную землю снизошел зыбкий и непрочный мир. Он длился недолго. В 1224 году был предпринят новый крестовый поход против юга, военным предводителем которого стал король Людовик VIII, а в роли религиозного вдохновителя выступал все тот же Арнольд Альмарик. Несмотря на смерть французского короля в 1226 году, кампания продолжалась до тех пор, пока в 1229 году весь Лангедок [5] не оказался под властью французской короны.

Дальнейшие восстания катаров против новой власти происходили в 1240 и 1242 годах. 16 марта 1244 года после длительной осады пал Монсегюр, самый важный из остававшихся оплотов катаров, и более 200 еретиков были сожжены на кострах у подножия горы, на которой стоял замок. Спустя одиннадцать лет, в 1255 году, пала последняя крепость катаров Керибюс. Только тогда наконец прекратилось организованное сопротивление катаров. К тому времени много уцелевших еретиков бежали в Каталонию и Ломбардию, где они создали новые общины. Даже на юге Франции следы катарской ереси исчезли не полностью. Многие еретики попросту смешались с местным населением и продолжали втайне исповедовать свои догматы и придерживаться своих обрядов. Они оставались активными в этих землях еще по крайней мере в течение полувека, а в течение двух первых десятилетий четырнадцатого столетия в районе селения Монтайю во французских Пиренеях возникла новая волна катарской ереси. К этому времени, однако, для подавления еретиков уже был создан не менее зловещий институт, чем любая армия крестоносцев.