Отречение

Могилев. 1916 год. Сумрачное декабрьское утро.

В штабном конференц-зале при горящих канделябрах заседает военный совет. Генералы, под председательством Алексеева, обсуждают план предстоящей весенне-летней кампании 1917 года.

Царь внимательно следит за выступлениями, иногда вставляет реплику или вопрос, попыхивает сигареткой. Внезапно вырастает в дверях плотная фигура коменданта Воейкова. Минута колебания, затем комендант решительно пробирается по генеральским рядам к столу и, подойдя к верховному главнокомандующему, подает ему телеграмму с пометой: «Из Царского Села».

Николай читает, лицо его багровеет. Убит Распутин… Тон сообщения истеричный: «Нашли в воде. Молитвы, мысли вместе. Да смилуется над нами бог. Александра». Царь в смятении встает и выходит, ни с кем не попрощавшись. Велит Воейкову приготовить поезд. Маршрут: Могилев — Царское Село.

Еще до отъезда он узнает из параллельной информации, поступившей к Алексееву от шефа охранного отделения Глобачева, подробности.

Старец убит в ночь с 16 (29) на 17 (30) декабря во дворце князя Юсупова на Мойке. Участники убийства: Ф. Юсупов, В. М. Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович (начальник охранки пока не знает, что были еще двое участников: поручик А. С. Сухотин и военный врач С. С. Лазаверт).

Убитого вывезли, ночью на Малую Невку и сбросили с моста. Водолазы обшарили речное дно близ Петровского моста и ничего не нашли, но случайно один из городовых заметил примерзший ко льду рукав распутинской бобровой шубы. Труп вытащили, внесли в сарай на берегу реки и покрыли рогожей, затем переправили в Чесменскую часовню, что на пути из Петрограда в Царское Село.

Дочери Распутина Матрена и Варварa и жених последней подпоручик Нукзал Папхадзе пожелали перенести покойного на Гороховую, 64, но власти не разрешили.

Врачи установили, что Распутин был сброшен в Невку еще живым, он и подо льдом продолжал бороться, высвободив из опутывавших его веревок правую руку, крепко сжатую в кулак. Отравленный ядом, дважды смертельно раненный пулями в грудь и шею, с двумя проломами в черепе, еще и в воде был жив…

Когда через сутки Николай вышел на царскосельский перрон, он увидел тоскливо сбившихся в кучку дочерей, сына и жену. Еще по дороге во дворец Александра Федоровна успела сообщить супругу, что начатое следствие она велела прекратить «во избежание кощунственного скандала, раздуваемого врагами династии»,[1] она уже просила Протопопова обратить жилище Распутина на Гороховой, 64, в музей, а одного из видных петроградскиx архитекторов соорудить в Царском Селе мраморный мавзолей, куда не позднее лета 1918 года должен быть перенесен прах старца. Пока же он будет похоронен в Царском, неподалеку от дворцов, за парком.

Вся царская семья, кроме старшей дочери Ольги, отказавшейся от участия в церемонии, отправилась на проводы убиенного. «Проехали мимо здания фотографии и направо к полю, где и присутствовали при грустной картине: гроб с телом незабвенного Григория, убитого извергами в доме Феликса Юсупова, который (? — М. К.) стоял уже опущенным в могилу… Отслушав литию отца Василия, вернулись домой».[2]

Пока Николай в Царском, ходят на могилу каждый день. Подолгу стоят над заснеженным бугром, молятся. Царица «носит на кладбище белые цветы; она бледна и готова в любую минуту зарыдать, но старается сдержать себя».[3] Сама же о себе Александра Федоровна позднее пишет: «Солнце светит так ярко… Я ощущаю такое спокойствие и мир на его дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас».[4]

Но, разумеется, могила старца не всем была дорога. В первую же ночь после литии отца Василия группа офицеров царскосельского гарнизона под покровом тьмы вылила содержимое ассенизационной бочки на могильный холм. А в феврале семнадцатого солдаты вырыли труп и сожгли, а могилу сравняли с землей.

В узком фамильном кругу, при погашенных огнях, забившись в дальний угол дворца, царская чета в скорби и молениях встречает рождество, а затем и новый, 1917 год.

Его пришествие газета «Московские ведомости» встретила оптимистично. «Благодарение богу, — возвестила она, — мы вступаем в 1917 год при многих благоприятных предзнаменованиях». Несколько иной прогноз внес в свою записную книжку в те дни посол Палеолог: «Судя по созвездиям русского неба, год начинается при предзнаменованиях достаточно дурных. Я вижу здесь вокруг беспокойство и уныние… в победу не верят.., с покорностью ждут, что же ужасное произойдет дальше».[5]

Слова посла о «покорности» не свидетельствуют о его наблюдательности. Но в том, что касается «беспокойства» и «уныния», он был не так уж не прав. Тяжелые бедствия переживала страна на третьем году войны. Миллионы тружеников, оторванные от семей, изнемогали в окопах.

Условия жизни в тылу ухудшались. Надвигалась разруха — следствие неспособности царизма справиться с трудностями военного времени. Транспорт не выдерживал напряжения. Предприятия, испытывая недостаток рабочей силы, сырья и топлива, сокращали производство или вовсе останавливались. В городах иссякали запасы топлива и хлеба; Петроград имел муки только на 10–12 дней. Неудержимо возрастала дороговизна. Угроза голода нависла над промышленными центрами. Невиданные масштабы приняли спекуляция и коррупция, нажива на военных поставках и биржевых махинациях. И в то же время — длинные очереди у булочных и лавок…

Эти очереди Джордж Кеннан ныне объявляет главной, чуть ли не единственной причиной «неожиданного» падения царизма в феврале 1917 года.[6] Что и говорить, в очередях за хлебом, как и в занесенных снегом окопах, накипело тогда немало возмущения простых людей. Но царизм сломал себе голову не на случайностях продовольственного кризиса — события тех дней были конечным звеном длительного процесса борьбы против самодержавия, которую на протяжении поколений вел народ. «Для того чтобы царская монархия могла развалиться в несколько дней, необходимо было сочетание целого ряда условий всемирно-исторической важности», на которые указал В. И. Ленин весной 1917 года в своих «Письмах из далека».[7] Кроме необыкновенного ускорения всемирной истории, отмечал Ленин, «нужны были особо крутые повороты ее, чтобы на одном из таких поворотов телега залитой кровью и грязью романовской монархии могла опрокинуться сразу».[8] Могучим ускорителем явилась всемирная империалистическая война. Всего в восемь дней развалилась монархия, державшаяся веками.

Начало семнадцатого года… Уже нет Распутина. Замело январской поземкой его могилу в поле за дворцовым парком. Уже не могут сановники и дельцы сваливать на него вину за свои просчеты и провалы. И чаша терпения народного наполнена до краев…

Еще на исходе 1916 года Русское бюро ЦК партии большевиков предложило Петербургскому комитету и Московскому областному бюро обсудить вопрос об организации уличных выступлений и всеобщей стачки.

Предложение это ориентировало на переход от разрозненных стачек экономического характера к массовой политической борьбе, вовлекающей в революционное движение солдат, нацеленной на вооруженное восстание. Переход к уличным действиям большевистские организации обеих столиц решили приурочить к 9 января 1917 года — годовщине Кровавого воскресенья. В этот день в Петрограде бастуют 150 тысяч рабочих. Примерно такой же размах приняли 9 января выступления пролетариата в Москве, Нижнем Новгороде и других крупных городах. Весь январь отмечен по стране стачками, носящими в основном политический характер. Столица становится ареной не прекращающихся ни на день выступлений масс, направленных против войны и самодержавия. Насчитывавший к началу 1917 года около 400 тысяч человек питерский пролетариат шел в первых рядах нараставшей народной революции. Большевики были с массами и во главе их. Представляя сильнейшую партию революционного подполья, сохранявшую глубокие корни в толще пролетариата, они вносили в движение организованность, давали ему боевые лозунги, указывали революционную перспективу, крепили союз рабочих и солдат. В противовес меньшевикам — оборонцам, приглашавшим рабочих защищать Государственную думу, плестись в хвосте либеральной буржуазии, большевики звали пролетариат к стачкам и демонстрациям, на улицу, на открытую борьбу против самодержавия. «Призыв этот учитывал созревшую в стране революционную ситуацию и отвечал настроениям питерского пролетариата, рвавшегося в бой. Он развязывал его революционную энергию и направлял в сторону решительных действий против царизма».[9]

Царь пребывает в Александровском дворце месяца два, приводя себя в душевное равновесие после похорон Распутина. За скорбью по усопшему старцу как-то подзабылось, что существует трехтысячекилометровый фронт, где по колена в снегу и грязи сидят под германской шрапнелью двенадцать миллионов солдат, и что он, император всероссийский, властвует над их жизнью и смертью в звании верховного главнокомандующего. Но — пора в Могилев. 7 марта (22 февраля) звон колоколов Федоровского собора традиционно проводил императора на станцию Александровскую, откуда его голубой поезд должен выйти на Николаевскую железную дорогу. В вагоне он коротает время за чтением «Записок о Галльской войне».

А вслед голубому поезду, бегущему по бескрайней заснеженной равнине, несутся из Петрограда нарастающие раскаты революционного грома. Николаю и в голову не приходит, что из этой поездки он вернется всего лишь через 16 дней низложенным и арестованным и что никогда до конца дней своих он больше не будет на свободе.

Вечером 8 марта императорский поезд прибывает в Могилев. На платформе Николая встречает Алексеев, лишь накануне возвратившийся из Крыма (царь дал ему для санаторного курса в Севастополе отпуск с 8 ноября 1916 года по 22 февраля 1917 года; руководил в этот период работой Ставки и за Алексеева, и за Николая II генерал В. И. Гурко).

Едва Алексеев и Гурко развернули перед ним на столе карту, чтобы доложить обстановку на фронте, как посыпались на тот же стол телеграммы сановников и думцев о положении в тылу. Вести одна другой тревожней: столицу потрясают народные волнения. Похоже, что начинается революция.

Несколько дней спустя царица пишет в Ставку, что, по ее мнению, все происходящее в Петрограде — это всего лишь «хулиганское движение»… «Мальчишки и девчонки носятся по городу и кричат, что у них нет хлеба, и это просто для того, чтобы вызвать возбуждение… Была бы погода холодней, они все сидели бы по домам».[10]

Итак, по Кеннану, переворота бы не произошло, окажись в булочных вдоволь калачей. Согласно же Александре Федоровне, революции бы не случилось, прихвати чуть покрепче мороз.

Как правило, в трактовке носителей реакционно-монархической идеи Февральская революция — это движение беспорядочных толп «инсургентов» и «мятежников», в разгар всемирной войны поднявших истошный вопль из-за какой-то хлебной корки; движение «копеечного утилитаризма» и «исторической бесшабашности», к которому подавляющее большинство населения и армии не причастно, в особенности не причастна армия, неколебимо стоявшая на защите страны, в то время как за ее спиной буйствовал из-за кренделя и сайки «окраинный сброд». У мистера Харкэйва, например, вся февральско-мартовская хроника сводится к тому, что распоясавшиеся люмпены гоняются по Петрограду за беззащитными полицейскими и убивают их, не зная, за что и почему; нет у февральских «инсургентов» ни лозунгов, ни программы, ни лидеров, они просто ошалели от безнаказанности и буйствуют из спортивного азарта; власти же, парализованные своим гуманизмом и мягкосердечием, опустили руки, и сам император-добряк забился в Могилеве в угол и никак не дождется своего отречения и сдачи власти, интересуясь только, кому и где ее сдать… Главное, вторит Кеннану Харкэйв, подвел Романовых момент внезапности. Очень уж неожиданно все произошло. Накатившей волной царь был застигнут врасплох. Никто и подумать не мог, что сравнительно мелкое уличное безобразие завершится таким финалом. «Этот кризис, с которым столкнулись Романовы, никем не планировался, не готовился, он был локальным, поначалу совсем не драматичным, и тем не менее — почти невероятно! — стал для Романовых последним».[11]

Что касается внезапности, то можно напомнить, что шеф охранки генерал Глобачев еще 5 января 1917 года в докладной записке предупреждал правительство: «Настроение в столице носит исключительно тревожный характер… Политический момент напоминает канун 1905 года…»[12] 19 января Глобачев строго секретно доносит, что «население открыто критикует в недопустимом по резкости тоне все правительственные мероприятия», причем слышатся речи, «затрагивающие даже священную особу государя императора», и что в общем и целом правительству, возможно, предстоит «бороться не с ничтожной кучкой… членов Думы, а со всей Россией».[13]

Серию своих секретных докладов правительству Глобачев заключает опасением, как бы нарастающее недовольство населения не явилось «последним этапом на пути к началу беспощадных эксцессов самой ужасной из всех революций».[14]

Наступает историческая февральско-мартовская неделя, неделя краха царизма. Как провел эту неделю от четверга до четверга Николай, как распорядился он представленной ему информацией, временем, которое отвела ему судьба? И как тем временем разворачивались события в столице?

Четверг, 8 марта (23 февраля).

В Могилеве царь пригласил к обеду глав антантовских военных миссий.

В Петрограде вышли на улицы 128 тысяч стачечников. Они кричат: «Мира и хлеба!»

Появились красные флаги и плакаты с надписями: «Долой войну!», «Да здравствует революция!» По случаю Международного женского дня работницы активное участие в демонстрациях приняли десятки тысяч женщин с питерских предприятий.

Полиция контролирует положение, но в помощь ей уже вызываются воинские подразделения.

Вечером на квартире рабочего И. Александрова состоялось совещание руководства петроградских большевиков. Решено: забастовку продолжить и расширить; организовать демонстрации на Невском; усилить агитацию среди солдат; приступить к вооружению рабочих. Определены два главных лозунга движения: свержение монархии и прекращение войны.

Столица на голодном пайке. Запас муки составляет 500 тысяч пудов. При минимуме ежедневной выдачи в 40 тысяч пудов этого может хватить лишь на 10–12 дней.

Пятница, 9 марта.

Царь отмечает в дневнике, что он награжден бельгийским орденом «Croix de Guerre».

Александра Федоровна сообщила телеграммой из Царского, что сын и две дочери заболели корью. Теперь царица прикована к постелям детей и фактически выключена из политической борьбы. Отпало ее обычное зловещее давление на Николая.

Число бастующих в Петрограде возросло до 200 тысяч. На Васильевском острове студенты присоединяются к рабочим. Демонстранты стремятся прорваться к центру города, появились на Невском. Полиция пытается рассеять их, избивает плетьми, прикладами и шашками. К середине дня лавина демонстрантов заполнила Знаменскую площадь. Конные городовые, пытавшиеся воспрепятствовать демонстрации, были встречены свистом, криками протеста, градом поленьев и осколков льда… До позднего вечера на Невском не прекращаются митинги, звучат пламенные речи. Лозунг «Хлеба!», доминировавший раньше, теперь тонет среди знамен с надписями: «Долой царизм!», «Долой войну!». По указанию царя Алексеев телеграфно поручает руководство усмирительными акциями командующему Петроградским военным округом генералу С. С. Хабалову. (Незадолго до этого Петроградский военный округ был выделен из Северного фронта, куда входил во время войны, в особую единицу и поставлен под командование Хабалова, получившего широкие права.)

В Мариинском дворце, как обычно по пятницам, заседает Совет министров. Выйдя с заседания, министры с удивлением обнаруживают, что не могут пробраться домой; в частности, премьер-министр Н. Д. Голицын не может попасть к себе на Моховую, закупоренную демонстрантами.

Современные советологи особенно резко попрекают царское правительство за промахи, допущенные в этот день, второй день массовых волнений. Они считают, что в этот день «многое еще можно было спасти». Масси, Фрэнклэнд и Харкэйв порицают за «неспособность» А. Д. Протопопова и С. С. Хабалова, которые «не проявили тех данных, какие требовались по их должностям в такой момент».[15] Хабалову «не хватало ни оценки положения, ни плана контроля над массовым беззаконием, ни способности помешать мелким толпам присоединиться к большим». Протопопов же «стал терять нервы при первых признаках организованного неповиновения». Выявилось, что «даже те люди, которых царь в пятом году называл трусливыми курицами, могут считаться бесстрашными орлами в сравнении с этими двумя».[16]

Духовные оруженосцы сегодняшних усмирителей из Луизианы и Алабамы задним числом поучают царских жандармов, как следовало им 56 лет тому назад на петроградских улицах расстреливать и истязать…

Суббота, 10 марта.

В этот день движение перерастает во всеобщую политическую забастовку, охватившую свыше 300 тысяч человек. Из рабочих кварталов людские потоки неудержимо рвутся к центру города. Ряды демонстрантов растут. Восставшие становятся хозяевами улицы. Полиция бежала из рабочих предместий и сосредоточилась в центре города, пытаясь создать здесь преграду бушующей толпе. Оцеплены мосты, перекрыты даже тропинки по льду через Неву. Гремят первые выстрелы полиции по безоружным демонстрантам, падают первые убитые и раненые. Начались ожесточенные столкновения рабочих с полицией.

С утра совещаются представители Бюро ЦК и ПК партии большевиков. Решено развернуть дальнейшие широкие наступательные действия. Предусмотрены: братания рабочих и солдат; возведение баррикад; меры к тому, чтобы движение петроградского пролетариата нашло отклик по всей стране. Завоевание солдатских масс на сторону революции объявлено особо важной задачей. Выпущена ПК листовка, обращенная к «братьям-солдатам». В этот день «большевики, рискуя жизнью, проникали в казармы, беседовали с солдатами или организовывали демонстрации возле казарм, провозглашали революционные лозунги, словом, пользовались каждым удобным случаем, чтобы призывать солдат к единению с рабочими».[17]

Телеграммой № 2899-3713 Хабалов сообщает Алексееву, что «у Гостиного Двора демонстранты запели революционные песни и подняли красные лаги с надписями „Долой войну“. Взвод драгун спешился и открыл огонь по толпе, убито двое и ранено десятеро». В этот день военный министр Беляев сказал Хабалову: «Ужасное впечатление произведет на наших союзников, когда разойдется толпа и на Невском будут трупы».

Протопопов телеграфирует в ставку Воейкову, что на «Выборгской стороне толпой снят с лошади и избит полицмейстер полковник Шалфеев… На Знаменской площади убит пристав Крылов… Бастующие местами приветствуют войска». Все чаще отмечается сочувственное отношение солдат к демонстрантам. Когда «фараоны» убегают от рабочих, солдаты смеются.

Хабалов объявил: если рабочие до вторника не вернутся на работу, все пользующиеся отсрочками новобранцы досрочных призывов 1917, 1918 и 1919 годов будут призваны и отправлены на фронт.

Министры собрались на внеочередное заседание у Н. Д. Голицына на Гороховой. Хотя премьер не раз просил Хабалова выделить лично для него охрану и тот заверил, что послана рота, заградившая с обоих концов Гороховую, в действительности охраны такой не видно. На заседании министры В. А. Беляев, Н. А. Добровольский и А. А. Риттих настаивают на подавлении волнений вооруженной силой. Позднее Голицын говорил, что Хабалов на этом заседании показался ему «очень неэнергичным и малосведущим тяжелодумом, а доклад его — сумбуром». Протопопов же, по словам министра иностранных дел Н. Н. Покровского, на предыдущем заседании кабинета «нес околесицу, так что министры переглядывались и спрашивали друг друга: вы что-нибудь поняли?».[18]

Царь в Ставке спокоен, придерживается привычного распорядка дня: с 9.30 до 12.30 — работа с Алексеевым, затем завтрак, в 2 часа дня — прогулка на автомобиле, в 5 часов — чаепитие, в 7.30 — обед… Одно неприятно: донимает тревожными депешами Родзянко. Председатель Думы вопит о надвигающейся катастрофе, угрожает, требует. Чего? Уступок. Послаблений. Сформирования буржуазного правительства «общественного доверия», которое лучше повело бы войну, отвечая за свои действия перед Думой. Грядет ураган, ваше величество, поторопитесь маневрировать, не то все треснет и развалится.

И, как во времена споров на петергофском взморье, он не хочет.

Уступок не будет.

Надо было, считает он, и тогда, в пятом году, в приморском домике, отбиваться до конца. Зато уж теперь он ученый. Не проведете. Шатаний не будет.

Привычным движением, как двенадцать лет назад, он тянется рукой к плети.

Выйдя из своего кабинета, чтобы посетить штабной синематограф (на экране — его любимый комик Пренс), император по дороге задерживается на несколько минут у прямого провода и передает телеграмму Хабалову:

«Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».

Получив телеграмму царя, Хабалов в десятом часу вечера того же дня собирает у себя воинских и полицейских начальников и, зачитав ее текст, объявляет: отныне можно неограниченно, после троекратного сигнала, стрелять по толпам.

Воскресенье, 11 марта.

Повеление царя вступает в действие.

С утра над городом плывет колокольный звон, но вскоре «эти умиротворяющие воскресные звуки перекрываются возобновившейся какофонией мятежа и неподчинения».[19]

Когда стачечники и демонстранты вновь устремились к центру города, Хабалов и Протопопов во исполнение царского приказа встретили их огнем. Петроград походит на военный лагерь. Вооруженные городовые засели на крышах и чердаках высоких зданий, на колокольнях и пожарных каланчах. С этих высоких точек полиция и офицеры расстреливают рабочих. Полиция бьет из пулеметов вдоль всего Невского, простреливает прилегающие к Невскому улицы, поливает свинцом мосты. Конные отряды жандармерии повсюду атакуют демонстрантов, рубят их шашками, расстреливают в упор. Только на Знаменской площади убито 40 человек. Теперь народу не остается ничего другого, как с оружием в руках выйти на бой против защитников самодержавия.

По решению петроградского руководства партии большевиков всеобщая политическая стачка начинает переходить в вооруженное восстание.

Дает плоды работа, проведенная партией среди солдат. В этот день 4-я рота запасного батальона Павловского полка, возмущенная участием учебной команды полка в расстреле рабочих, подняла восстание, вышла из казарм и открыла стрельбу по отряду конных городовых. Это — первый переход целого воинского подразделения на сторону революции.

На Моховой у Голицына состоялось частное совещание. Протопопов в такой растерянности, что требует схватить Родзянко. Дубенский в дневнике комментирует: «Первое, что надо бы сделать, — это убить самого Протопопова»… С удивлением министры замечают, что и у Хабалова руки трясутся, равновесие утрачено. Оказывается, у него такой расход патронов, что скоро нечем будет стрелять. Он уже просил взаймы боеприпасов у Кронштадта, но тамошние начальники сами боятся восстания и берегут свои запасы. Кроме того, Хабалов не может найти несколько броневиков, нужных ему позарез: просил на Путиловском заводе — не дали; обращался к ведающему броневиками генералу Секретеву — тоже не получилось. Поскольку Хабалов явно теряется, решено направить в помощь ему начальника Генерального штаба генерала Занкевича.

На этом заседании обсуждался также перевод Петрограда на осадное положение. Хабалову указано: подготовить объявление. Позднее Хабалов пытается отпечатать в типографии градоначальства афишу тиражом в 1000 экземпляров, но там отказались принять такой заказ. Кое-как удалось отпечатать в типографии Адмиралтейства. Потом выяснилось, что объявление невозможно расклеить по городу: градоначальник Балк сказал, что у него нет для этого ни людей, ни кистей, ни клея. (Хабалов вызвал двух околоточных и лично приказал им: развесить хотя бы несколько листков на решетке Александровского сада. Околоточные пошли выполнять, но к вечеру листки валялись на торцах перед зданием градоначальства…)

Понедельник, 12 марта.

В разгаре вооруженное восстание, к которому призывала партия большевиков.

Большевики распространили в виде листовки Манифест ЦК РСДРП «Ко всем гражданам России» — один из важнейших политических документов тех дней, провозгласивший требования демократической республики, прекращения империалистической войны, установления восьмичасового рабочего дня, конфискации помещичьих земель.

Рабочие приступом взяли Главный арсенал, забрали оттуда 40 тысяч винтовок и 30 тысяч револьверов. Солдаты помогают рабочим вооружаться. В настроениях войск гарнизона произошел окончательный перелом. Часть за частью присоединяется к рабочим. Солдаты восставшего Волынского полка направились в казармы соседних — Литовского и Преображенского — полков и вывели их также на улицу; эти три части устремились к казармам Московского полка, который в свою очередь заявил о своем переходе на сторону народа. Если утром этого дня на стороне революции насчитывались 10 200 солдат, то в середине дня их было 25 500, к вечеру — 66 700, а на исходе следующего дня — 127 тысяч.[20] Поддерживаемые солдатами рабочие с боем очищают от «фараонов» квартал за кварталом, улицу за улицей.

Но еще продолжают действовать, выполняя высочайшее повеление, защитники трона во главе с Хабаловым.

Он телеграфирует в Ставку, что бои идут в различных районах города, в частности на Лиговке, Знаменской площади, на пересечении Невского проспекта с Владимирским и Садовой; есть убитые и раненые, «коих толпа, рассеиваясь, уносит с собой». Сформированный из 6 рот и полутора эскадронов с 15-ю пулеметами отряд под командованием полковника Кутепова брошен в атаки на район Таврического дворца; однако Кутепов вскоре донес, что дальше Кирочной и Спасской он продвинуться не может. Затем пришло донесение, что толпой, нахлынувшей с Сампсониевского проспекта, подавлена и пулеметная рота, прикрывавшая с Выборгской стороны Литейный мост.

Родзянко звонит Беляеву и советует разгонять толпы водой из пожарных шлангов. Рекомендацию Беляев передал по телефону Хабалову, но тот возразил, что «обливание водой приводит лишь к обратному действию, то есть еще больше возбуждает толпу»; кроме того, и из повеления его величества ясно вытекает, что поливать бунтовщиков следует не водой, а свинцом…

Родзянко проехал по набережным, наблюдая, как рабочие, обходя перекрытые мосты, движутся по льду Невы к центру города. По возвращении домой он находит у себя царский указ, гласящий: «На основании статьи 99 Основных законов повелеваем: занятия Государственной думы с 26 февраля с. г. прервать и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года… Николай». Родзянко спешит в Таврический дворец, где через совет старейшин проводит решение: указу царя подчиниться, но из дворца не уходить, оставаться на своих местах в разных помещениях.

В этот день в Таврическом дворце открыто возобновил свою деятельность Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Одновременно усилиями группы Родзянко образован там же Временный комитет Государственной думы. Таким образам, революция как бы разделила Таврический дворец на две части: в одном его крыле расположился Совет; в другом — представители буржуазных политических групп, с первых часов революции направившие свои усилия на спасение монархии, на сохранение у власти династии Романовых.

Создав Совет рабочих и солдатских депутатов, «петроградский пролетариат сорвал попытки Временного комитета Государственной думы установить после победы революции единовластие буржуазии… Однако и Совет не стал единственной властью в стране. Образовалось крайне своеобразное переплетение двух властей, двух диктатур — диктатуры буржуазии в лице Временного правительства и революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства в лице Петроградского Совета».[21] Это было одно из коренных противоречий Февральской революции — противоречие между буржуазией, образовавшей Временное правительство, и рабоче-крестьянскими массами, создавшими Петроградский Совет. Одновременно к власти пришли разные классы, и ни один из них не владел ею полностью.

В возрожденном Совете в те дни зачастую еще задавали тон меньшевистские лидеры. Напуганные размахом движения, они стремились отвести революционный поток в спокойное русло «нормального» буржуазного парламентского режима. Не веря в творческие возможности пролетариата, не понимая значения создаваемых им новых органов власти, меньшевики боялись оторваться от либеральной буржуазии, пойти против нее. На словах они были не только за демократию, но и за социализм; на деле же ориентировались на буржуазно-демократический путь развития страны. В итоге в руководстве Петроградского Совета сложился меньшевистско-эсеровский блок, который вместо борьбы за дальнейшее развитие революции повел линию на добровольную передачу власти буржуазии. И буржуазные политики поспешили этим воспользоваться.

В то время как соглашатели убеждают депутатов Совета, будто буржуазия помогает закрепить завоевания революции, Временный комитет Государственной думы делает все возможное, чтобы использовать ее в своих, промонархических целях, выиграть время, вынудить Николая II пойти на уступки «ему же во благо». Буржуазия в лице родзянковской группы стремится захватить безраздельное руководство революцией, чтобы приглушить, притормозить ее, вывести из-под удара династию Романовых, может быть, пожертвовав для этого Николаем.

В этот день Родзянко продолжает бомбардировать Николая депешами. Он все еще взывает к царю, убеждая его проявить гибкость, пойти на уступки. Он рекомендует отмену роспуска Думы, требует сформирования «ответственного» правительства. «Положение ухудшается, — гласит одна из его телеграмм. — Надо принять немедленные меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии».[22] «Прекратите присылку войск, взывает другая его телеграмма, — так как они действовать против народа не будут».[23] Еще одна — того же отправителя: «Положение серьезное… Правительство парализовано… На улицах беспорядочная стрельба… Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство… Всякое промедление смерти подобно».[24] Копии последнего обращения направлены командующим фронтами с просьбой поддержать его перед царем. Откликнулись позитивно Брусилов и Рузский. Реакция Николая (в разговоре с Фредериксом): «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему даже отвечать не буду».[25]

Но тем же «вздором» засыпают его и другие: брат Михаил, прочие родственники, кое-кто из генералов и министров, наконец, премьер Голицын.

Трон трещит, качается. Но царь этого не видит. Другие струсили и мечутся, как угорелые. Он не таков. Он спокоен, уверен в себе, знает, что делать. У него есть в запасе средство, доступное общему пониманию и многократно проверенное на практике: карательный рейд.

Если организовать военный марш на Петроград, можно поручиться: трон устоит.

Вызван в кабинет генерал Н. И. Иванов. Приземист, угловат, хрипловат. Борода лопатой, узенькие в морщинках хитрые глазки, утиный нос с бородавкой. Что-то есть в нем от старинного ушкуйника — выбился из низов. И молва о нем еще с пятого года мутная, невеселая: это его безжалостной рукой было тогда подавлено в Кронштадте восстание революционных матросов. Да еще два у него качества: во-первых, он приходится крестным отцом наследнику; во-вторых, ему царь обязан получением особо ценной в глазах армии боевой награды — георгиевского креста.[26]

«— Николай Иудович, во имя вашего крестника, на благо его будущего, пойдете ли вы на Петроград?

— Пойду, ваше величество. Но с чем, осмелюсь спросить?

Царь перечислил выделяемые части и подразделения.

— А пулеметы «кольт» будут?

— Целая пулеметная команда.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Дойдете, Николай Иудович?

— Дойду, чего бы ни стоило, ваше величество».[27]

Переговорив с Алексеевым, царь назначает Иванова командующим Петроградским военным округом (взамен Хабалова) и велит ему, по укомплектовании отряда, незамедлительно выезжать. В удостоверении № 3716, за подписями Алексеева и дежурного генерала Кондзеровского, зафиксировано высочайшее поручение Иванову: «Водворить полный порядок в столице и ее окрестностях». Фактически<е> данные для этого средства:

«Вышли на усмирение Петрограда две бригады — одна снятая с Северного фронта, другая — с Западного… Были даны (Иванову) также два батальона георгиевских кавалеров, составлявших личную охрану государя в Ставке. С Северного фронта двинулись два полка 38-й дивизии, считавшиеся лучшими на фронте».[28]

Пока Иванов собирается выйти в поход, близятся к концу операции Хабалова. К исходу 27 февраля рабочие и солдаты целиком овладели Петроградом. В их руки перешли все ключевые позиции — мосты, вокзалы, Главный почтамт, телеграф, Главный арсенал, важнейшие учреждения. Попытка Хабалова вызвать войска из окрестностей Петрограда ни к чему не приводит, солдаты всюду переходят на сторону народа. Только в Адмиралтействе еще сидят, занимая последнюю линию обороны, военный министр Беляев, Хабалов и начальник Генерального штаба Занкевич. Вместе с ними — великий князь Михаил, брат царя. У них 1500 солдат, 15 пулеметов и 2 орудия. Они расположили эти средства по фасаду и на углах здания так, чтобы держать под контролем Невский, Вознесенский и Гороховую, то есть подступы от трех вокзалов: Николаевского, Царскосельского, Варшавского. Они еще рассчитывают на приход Иванова. У окна, выходящего на Невский, сидят у пулемета генералы Тяжельников и Михайличенко. Они слышат, как в соседней комнате Беляев диктует телеграмму в адрес начальника штаба Ставки — копия дворцовому коменданту: «Ждем скорейшего прибытия войск».

Вторник, 13 марта.

В канун выхода на марш Н. И. Иванов направляет следующие две бумаги:

1. Начальнику штаба Ставки:

«28 февраля 1917 года. № 1. Его императорскому величеству благоугодно повелеть доложить Вам, для поставления в известность председателя Совета министров:

Все министры должны исполнять все требования генерал-адъютанта Иванова Н. И. беспрекословно.

Иванов».

2. На имя коменданта Царского Села:

«28 февраля 1917 года. № 4. Прошу подготовить помещения для расквартирования 13 батальонов, 16 эскадронов и 4 батарей. О последовавшем уведомить меня завтра, 1 марта, на ст. Царское Село.

Иванов».[29]

Накануне позвонил в ставку обергофмаршал Бенкендорф и по поручению царицы сообщил, что, так как «ожидается движение революционной толпы из Петрограда на Царское Село», она намерена вместе с детьми выехать в Могилев. По указанию царя Воейков ответил Бенкендорфу, что Александре Федоровне выезжать не следует, так как «его величество сам отбывает в Царское Село». В 4 и 5 часов утра оба литерных поезда (императорский и свитский) вышли из Могилева маршрутом на Оршу – Вязьму – Лихославль – Тосно. Вслед Воейков посылает шифрованную телеграмму, в которой предупреждает Протопопова о том, что Николай прибудет в Царское в среду 1 марта в 3 часа 30 минут дня.

Этот шаг царя некоторые западные авторы, в их числе бывший глава британской военной миссии в Могилеве, осуждают, как «первый совершенный его величеством неосмотрительный и почти безумный шаг к гибели собственной и к гибели своей семьи».[30]

В то время как некоторые из бывших помощников Николая II (например, Воейков) вполне оправдывают этот его отъезд из Ставки — царь, говорят они, не без оснований надеялся, что с кратчайшей царскосельской дистанции, с помощью Иванова, ему удастся восстановить утраченный контроль над столицей, — другие (Хэнбери-Уильямс, Фрэнклэнд, Альмединген, Александров) утверждают, что решение оставить Могилев «было последней и наиболее нелепой его ошибкой за все время его правления».[31] Ибо, пока он «укрывался» в центре 12-миллионной армии, он был и лично неуязвим, и располагал необозримыми средствами для борьбы за возвращение к власти; между тем как, «оставив свое самое надежное убежище, он просто пустился в бессмысленную авантюру».[32]

Названные авторы прикидываются, будто не знают, что в Петрограде на сторону народа перешел почти весь гарнизон, а в Могилеве генералы с затаенным ужасом ожидали, что с часу на час перейдут на сторону революции и фронтовые соединения. «Рабочие, поднявшиеся на штурм самодержавия, своей стойкостью, героизмом, самоотверженностью всколыхнули солдатские массы и повели за собой, внося в солдатско-крестьянскую стихию пролетарскую организованность. Солдаты видели в революционном пролетариате своего вождя и организатора и смело пошли за ним. Рабочие и солдаты объединялись в боевые отряды, которые, действуя, как правило, под руководством передовых пролетариев, громили полицейские участки, захватывали правительственные учреждения, открывали двери тюрем, разоружали офицеров, арестовывали министров. Так пролетарские и солдатские массы слились в единый поток народной революции, что придало ей неодолимую силу».[33]

…Императорский поезд катит на север, к столице. Главный пассажир, усевшись поудобнее на диване, опять погрузился в чтение «Записок» Цезаря.

Между тем, отряд Иванова — георгиевские кавалеры и роты личного конвоя царя — начинает вытягиваться из Могилева. Он идет на Царское коротким путем, через Дно, в то время как поезд Николая направляется туда же через Лихославль (по Николаевской железной дороге).

В подкрепление Иванову выходят на Царское, в пункт сбора карательных войск, с Северного фронта батальоны 67-го Тарутинского и 68-го Бородинского полков; с Западного — два пехотных и два кавалерийских полка, пулеметная команда.

Прибыв в Витебск в 5 часов, Иванов наталкивается на первые затруднения — рабочие не хотят пустить его дальше…

В 2 часа 20 минут дня Беляев секретной телеграммой за № 9157 сообщает Алексееву, что около 12 часов дня остававшиеся еще верными подразделения выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергнуть разгрому здание. В 4 часа дня в опустевшем здании Адмиралтейства революционные солдаты обнаруживают и берут под арест Хабалова…

Голубой поезд идет без происшествий, встречаемый губернаторами и полицейскими чинами.

Из Вязьмы Николай телеграфирует жене на английском языке, что с фронта послано много войск. Он не знает, что Иванова уже останавливают…

Он еще раз телеграфно сообщает Голицыну, что ни на какие перемены в правительстве не согласен, не подозревая, что это правительство прекратило свое существование. Министры, в последний раз придя в Мариинский дворец, побродили по залам, а затем сочли за благо разойтись по домам.

Он телеграфирует Хабалову, что на помощь ему идет Иванов, не зная, что Хабалов арестован, а последний его опорный пункт в Адмиралтействе пал. Не знает также Николай, что ему самому дорога на Царское уже закрыта.

Среда, 14 марта.

В 2 часа ночи императорский поезд подходит к станции Малая Вишера. Воейков стучится к царю и, разбудив его, говорит, что ехать дальше нельзя: опасно и путь перекрыт.

Оказывается, литерным поездам за Малую Вишеру хода уже нет. Тосно и Любань контролируются революционными войсками. Кроме того, из Таврического дано по линиям указание: голубой поезд в Царское не пускать.

Решили двинуться на Псков, чтобы потом через Лугу попробовать пробиться к Царскому.

Теперь, с приходом Воейкова, царь встает с постели, надевает халат и говорит:

— Ну что же, поедемте тогда до ближайшего юза.

Это означает: в Псков, к Н. В. Рузскому.

Воейков выходит веселый, говорит свитским: «Мы едем в Псков. Теперь вы довольны?»

Литерные составы повернули назад. На станции Старая Русса, пока паровоз отцеплен и набирает воду, Воейкову удается узнать на телеграфе, что Иванов только сегодня утром прошел Дно. «Это известие, доложенное мною государю, произвело на него самое гнетущее впечатление. Его величество только спросил меня: „Отчего же он так тихо едет?“»[34]

К 10 часам вечера царский поезд прибывает в Псков. Н. В. Рузский тотчас идет в вагон. Едва ступив на подножку, он говорит столпившимся на платформе придворным:

— Господа, придется сдаться на милость победителя.

Теперь Николаю ничего не остается, как дать загнать себя в глухой тупик, на неосвещенные пути и ждать вестей… Ждать и терпеть сентенции о благоразумии, которые имеет наглость высказывать ему теперь этот его далеко не первый генерал, в руках которого он находится.

Рузский говорит ему, что главное сейчас — не допустить развала армии. Ради этого стоит пожертвовать всем. Если он, Николай, не локализует восстание в Петрограде путем соглашения с Думой, то последний шанс на спасение боеспособности войск будет утрачен. Нет иного выбора, кроме уплаты дани победителю, и дань, может быть, не так уж страшна: согласие на образование ответственного министерства.

Утро вечера мудренее, отвечает царь командующему Северным фронтом. Посмотрим, какая будет обстановка завтра. Это значит: в глубине души он все еще надеется на Иванова. Он не знает, что «где-то между Лугой и Гатчиной взбунтовались основные полки, данные Иванову, и отказались идти на Петроград. Не дошла бригада, взятая с Западного фронта. И два батальона георгиевцев тоже вышли из повиновения».[35] Николай не знает, что командир одного из этих двух батальонов его личной охраны, генерал Пожарский, сегодня объявил в эшелоне своим офицерам: стрелять в народ не будем, хотя бы приказал ему Иванов, даже сам император.

В ночь на 15 марта в Царское прибывают полковник Доманевский и подполковник Тилле, командированные к Иванову начальником Генерального штаба Занкевичем. Доманевский докладывает Иванову обстановку в столице: рассчитывать на водворение порядка силой, говорит он, трудно. Вооруженная борьба только ухудшит положение… Порядок легче всего восстановить путем соглашения с Временным правительством. (Поколесив еще некоторое время на подступах к Петрограду, Иванов 3 марта в Вырице получил от Родзянко указание возвратиться в Ставку, а 5 марта очутился на старом месте, в могилевском расположении).

В этот день в Петрограде представители полков, перешедших на сторону народа, потребовали от Совета издать приказ, который официально закрепил бы революционные завоевания солдатской массы и по-новому, на демократической основе определил их взаимоотношения с офицерством. Результатом работы специальной комиссии в Таврическом дворце явился знаменитый приказ № 1 — документ огромной революционной силы, настоящая «хартия вольности» для солдат.

Оплакивая и этот день, советологи в наше время подчеркивают, что он выявил окончательный разрыв России со своим бывшим «главой и сувереном». Отмечается, в частности, такой штрих: «Знаменитый, кисти Репина, портрет Николая II, высившийся в Екатерининском зале Таврического дворца во всю стену за председательским креслом, в этот день непрерывного и бурного заседания в том же зале Петроградского Совета валялся на полу, продырявленный и изодранный солдатскими штыками».[36]

Четверг, 15 марта.

Последний день царствования династии Романовых.

Сегодня, через 304 года после того, как 16-летний Михаил Романов 21 февраля 1613 года возложил на себя корону русскую, будет сделана попытка вручить эту корону тоже Михаилу Романову, 39-летнему великому князю.

Утром на псковских пристанционных путях генерал Рузский докладывает Николаю, что порученная Иванову миссия не удалась.

Теперь, когда Николай чувствует, что власть уже ушла из его рук, что без разрешения из Таврического и вагон его не сдвинется с места, что над ним властен даже этот самый бесцветный из его генералов, теперь до его сознания доходит витающее в воздухе слово «отречение».

Ранним утром Рузского требует к прямому проводу Петроград. Председатель Государственной думы ставит в известность генерала, что события в столице зашли слишком далеко, чтобы можно было еще спорить об ответственном правительстве; вопрос этот отпадает — может идти речь лишь об отречении от престола. Имеется в виду переход трона к Алексею при регентстве Михаила. Просьба доложить об этом его величеству и, если удастся, склонить его принять такое решение.

Около 10 часов утра Николай внешне спокойно выслушивает краткий доклад Рузского и говорит, что в принципе возражений против рекомендуемого решения нет; но он хотел бы узнать мнение на этот счет командующих фронтами. Рузский тотчас же телеграфирует Алексееву в Могилев; в свою очередь, начальник штаба Ставки немедленно рассылает запросы по фронтам. Текст запроса:

«Наступила одна из страшнейших революций, сдержать народные массы трудно, войска деморализованы…

Войну можно продолжить лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича…

Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу его величеству через Главкосева, известив меня…

Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, а решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху.

Алексеев».[37]

На вопрос о желательности отречения ответили:

в. к. Николай Николаевич (Кавказский фронт): за;

генерал Брусилов (Юго-Западный фронт): за;

генерал Эверт (Западный фронт): за;

генерал Сахаров (Румынский фронт): за;

генерал Рузский (Северный фронт): за;

адмирал Непенин (командующий Балтийским флотом): за;

адмирал Колчак (командующий Черноморским флотом): от посылки телеграммы Николаю воздержался, но представления и Алексеева, и Родзянко «принял безоговорочно».[38]

Сам Алексеев — тоже за.

Некоторые из перечисленных, правда, подавлены горем. Они проклинают день и час, когда оказались поставленными перед такой дилеммой. Вот выдержки из телеграфного ответа в Ставку генерала Сахарова:

«Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный отзыв председателя Государственной думы о положении… Горячая любовь моя к его величеству не допускает в душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения (об отречении. — М. К.), переданного Вам председателем Думы…

Переходя к логике разума и учтя безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный его величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешними врагами является решение пойти навстречу уже высказанным условиям».[39]

Этот утренний генеральский плебисцит 15 марта 1917 года доныне повергает в ярость всевозможных советологов и кремлеведов, специализирующихся на охаивании русской революции. Особой принципиальности или последовательности авторы этого типа не обнаруживают. Когда им надобно, они противопоставляют Февральскую революцию Октябрьской, доказывая, что, в то время как Октябрьская была «запланированным путчем, вышедшим из заговора», Февральская родилась «из стихийного порыва масс к свободе и демократии». Когда же этим господам надобно, они принимаются поносить симпатичную им Февральскую революцию, именуя ее «взрывом необузданности» и «вероломной изменой долгу». Отречение же 15 марта изображают как последствие генеральского путча против царя. Николаю, говорят они, вообще не следовало ставить такое решение в зависимость от каких-либо опросов. Если же, утверждают они, своим отречением царь хотел избавить страну и армию от кровавых раздоров, ничего такого он не достиг, как раз напротив — именно с его отказа от трона развязываются в России смятение, хаос и раздор.

«Инстинктивно я был против всякого отречения. Я говорил государю, что и при отречении неминуемо такое же кровопролитие, как и при подавлении уже вспыхнувших беспорядков. Я умолял его величество не отрекаться».[40]

Николая посмертно упрекают: он-де не учел, что массовая расправа на улицах Петрограда была бы выгоднее отречения. Но эти авторы несправедливы к Николаю: видит бог, он придерживался той же позиции. Он не пожалел усилий, пытаясь с помощью Хабалова и Иванова подавить волнения и остаться на троне. Другое дело, что по причинам, от него не зависевшим, его приказы не могли быть выполнены.

Тем не менее, обращаясь к опросу 15 марта, некоторые авторы твердят: не в том дело, что царь учел ответы генералов, а в том, что Алексеев, злоупотребив доверчивостью государя, якобы сам «организовал его свержение».[41] Единогласие ответа командующих Алексеев якобы обеспечил, «предварительно обработав их по телеграфам и телефонам… запугав их угрозой, что тыл прекратит снабжение фронта… что он подорвет боеспособность армии»…[42] В результате этих действий злополучного начальника штаба Ставки (а также помогавших ему «могилевских мудрецов» Лукомского, Клембовского, Кондзеровского и адмирала Бубнова) «все командующие армиями и флотами, облеченные доверием своего державного вождя, превратились из слуг престола и отечества в пожарных исполнителей велений камергера Родзянко и не воспрепятствовали восседавшим в Таврическом дворце народным представителям… обратить уличный бунт во всероссийскую революцию».[43] Именно руководители вооруженных сил «оказались теми восемью человеками, которые, изменив военной чести и долгу присяги, поставили царя в необходимость отречься от престола».[44]

Вслед за бывшими царедворцами пишут об обманутом в Пскове императоре и современные советологи. Попадает от них прежде всего Рузскому: сей угрюмый человек с высоко поднятыми острыми плечами и холодным взглядом из-под золотого пенсне оказался едва ли не первым среди «этих людей, которые поклялись отдать за него свои жизни, а теперь как будто объединились в предательстве».[45] Сколь глубока низость этого генерала, видно из того, что, когда Николай «спросил Рузского, нельзя ли было бы бросить на подавление петроградских мятежников южные войска, казаков — достаточным ответом было молчание генерала».[46]

…В час дня Рузский, сопровождаемый начальником своего штаба Даниловым и генерал-квартирмейстером Савичем, идет к Николаю в вагон и докладывает ему о результатах опроса командующих, а также мнение Алексеева и свое. Кроме того, он просит выслушать мнение пришедших с ним генералов Данилова и Савича. Эти тут же кратко высказываются в поддержку доводов Рузского.

Составляются тексты двух телеграмм о готовности к отречению, предназначенные для отправки Родзянко и Алексееву. Они гласят:

Первая:

«Председателю Государственной думы.

Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной Матушки-России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича.

Николай».[47]

Вторая:

«Наштаверх. Ставка.

Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно.

Николай».[48]

И форма заявления, и время отправки были определены не без смысла: как записал потом генерал Дубенский, сделано было так, «дабы отказ от престола совершился не под давлением думских представителей Гучкова и Шульгина», которые, как стало известно в Ставке, должны были прибыть сюда позднее.

Как только Рузский, забрав оба бланка, ушел на телеграф, к Николаю подступили взбудораженные сановники. «На мой взгляд, — заявил ему, в частности, Воейков, — никакое окончательное решение принято быть не может, пока не выслушаете находящихся в пути Гучкова и Шульгина».[49]

Николай велит Нарышкину пойти к Рузскому и забрать бланки. Рузский говорит, что у него ничего нет, отдано телеграфистам. Нарышкин уходит, но вскоре возвращается и чуть ли не берет Рузского за горло: царь требует возвратить написанное.

Покопавшись в ящике, Рузский достает бланки и отдает их Нарышкину, добавив, что текст уже ушел по проводам. Можно бланки забрать, но ничего от этого не изменится.

Нарышкин тащит Рузского на телеграф. Начальник телеграфа обещает обоим генералам, что попытается приостановить прохождение уже отправленных текстов, но надежда небольшая. Когда Нарышкин, вернувшись в салон Николая, рассказывает об этом, присутствующие в один голос восклицают: «Все кончено».

В ожидании приезда думцев Николай вызывает профессора С. П. Федорова и просит откровенного ответа на вопрос: каковы виды на здоровье Алексея в будущем? Профессор заявляет: боюсь, он проживет лет до 16, не больше. (Харкэйв почему-то приписывает Федорову ответ, что «Алексей проживет до 40 лет».[50] Призадумавшись, Николай говорит доктору, что он хотел бы остальную свою жизнь прожить в России «простым обывателем», что у него и в мыслях нет «интриговать», что он хочет «жить около Алексея и воспитывать его».[51] Федоров заметил ему, что вряд и новая власть разрешит малолетнему царю остаться вместе с отцом. Николай сказал: в таком случае, я отрекусь в пользу не Алексея, а Михаила.

Думцы приехали не в четыре-пять дня, как ожидалось, а в половине десятого вечера. Они были, собственно, частными лицами; никто, кроме Родзянко, их на эту поездку не уполномочил, никого они не представляли. А для чего поехали — видно хотя бы из того, что в пути они попытались связаться с Ивановым. Получив провод, спросили, как идут его дела — в зависимости от чего поедут дальше за отречением или с полдороги возвратятся в Петроград. Поскольку Иванову похвастать было нечем,[52] они поехали попрощаться от имени думской демократии с монархом. «Они не без оснований рассчитали, что, если Николай отречется немедленно, Михаил в качестве регента быстро приберет к рукам власть, прежний порядок будет восстановлен, и династия таким образом будет спасена».[53]

Поезд стал. «Мы вышли на площадку. Голубоватые фонари освещали рельсы. Через несколько путей стоял освещенный поезд… Мы поняли, что это императорский…

Сейчас же кто-то[54] подошел… — Государь ждет вас… И повел нас через рельсы. Значит, сейчас все это произойдет. И нельзя отвратить?

Нет, нельзя… Так надо… Нет выхода… Мы пошли, как идут люди на все самое страшное, — не совсем понимая… Иначе не пошли бы…»[55]

На путях собралась толпа; завидев думцев, приветствует их возгласами «ура». Чиновники на платформе возмущаются этой «выходкой». Обернувшись к ним, генерал-лейтенант Ушаков, военный комендант Пскова, насмешливо говорит: «Пора, господа, привыкать… Настали другие времена».[56]

В царском вагоне думцев встретили В. Б. Фредерикс и К. А. Нарышкин. Несколько минут спустя вышел Николай. Он сел возле маленького четырехугольного столика у зеленой шелковой стены и жестом пригласил депутатов тоже присесть. Вошел Н. В. Рузский; как бы не замечая царя, он разворчался явно из-за случая с А. А. Мордвиновым: «Всегда происходит путаница, когда не исполняют приказаний… — бурчал он, ни к кому не обращаясь. — Ведь я же ясно приказал направить депутатов сначала ко мне. Отчего же это не сделано? Вечно не слушаются…»[57] Николай сделал вид, что не слышит. Нарышкин вынул блокнот, чтобы записывать переговоры. Воейков поставил коменданта поезда Гомзина за дверью со стороны столовой, чтобы он помешал посторонним подслушивать, а сам встал у другого входа со стороны площадки, чтобы слышать и видеть происходящее.

Николай встретил прибывших спокойно, корректно и даже как будто дружелюбно. Он спросил их о цели визита. Гучков глухо, с трудом справляясь с волнением, сказал, что он хотел бы дать советы, как вывести страну из тяжелого положения. Петроград «уже всецело в руках движения»; всякая посланная на усмирение воинская часть перейдет на сторону движения, «как только она подышит петроградским воздухом». Поэтому, заключил Гучков, «всякая борьба для вас бесполезна. Совет наш сводится к тому, что вы должны отречься от престола».

«Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену… Он смотрел прямо перед собой, спокойно, непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: „Эта длинная речь — лишняя…“»[58]

Затем Гучков заговорил снова: «Я знаю, ваше величество, что я вам предлагаю решение громадной важности… Если вы хотите несколько обдумать этот шаг, я готов уйти из вагона и подождать… Но, во всяком случае, все это должно совершиться не позднее сегодняшнего вечера». Николай ответил: «Я этот вопрос уж обдумал и решил отречься». Гучков предупредил его, что он должен будет расстаться с сыном, ибо ему «никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя». Николай сказал: «В 3 часа дня я принял решение отречься в пользу сына. Но теперь, подумав, пришел к заключению, что расстаться с ним не могу, и передаю престол брату Михаилу».[59]

Думцы заявляют, что хотят уехать через час-полтора; они не позднее завтрашнего утра должны быть в Петрограде, причем с актом отречения; поэтому просят немедленно приступить к оформлению. Набросок текста есть; он подготовлен Шульгиным; они не навязывают его, а лишь предлагают в качестве основы.

Николай уходит. Через час возвращается и передает думцам листок с машинописным текстом, под которым уже стоит подпись: «Николай».

Все, господа? Можно расходиться?

Нет, у думских деятелей еще кое-что есть.

Гучков просит оформить еще один экземпляр акта — не копию, а дубликат («мало ли что может случиться с нами в дороге») — и оставить его в штабе Северного фронта. Николай согласен.

Шульгин просит передвинуть обозначение времени на акте на несколько часов назад — как если бы он был подписан не после, а до приезда делегатов: «Я не хотел, чтобы когда-нибудь кто-нибудь мог сказать, что манифест был вырван…»[60] Так как это явно «совпадало с его желанием», Николай надписал «15 часов», хотя «часы показывали начало двенадцатого ночи».[61]

Еще вопрос. «Раз царь отрекся, теряет пост и глава правительства. Кто же назначит нового? Поскольку сделать это пока некому — пусть и нового премьера назначит он же, бывший царь. И государь подписал при нас указ о назначении председателем Совета министров князя Г. Е. Львова».[62]

И еще вопрос. Нужен новый верховный главнокомандующий. Кто им будет? Думать долго не приходится. Бывший царь еще раз присаживается к столику и пишет указ о назначении на эту должность Николая Николаевича.

Не совсем, правда, логично. «И верховного, и премьера он назначил уже после того, как скрепил акт о своем отречении».[63] То есть, от власти отрекся — и тут же пускает ее в ход. «Для действительности этих актов время было поставлено двумя часами раньше отречения, то есть 13 часов».[64]

В ту же ночь участники псковской встречи разъехались в разные стороны.

Думцы — в Петроград. Николай Романов — в Могилев, к месту потерянной военной службы.

С дороги, со станции Сиротино, он посылает телеграмму:

«Петроград. Его императорскому величеству Михаилу Второму.

События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом… Горячо молю бога помочь тебе и твоей Родине. Ники».[65]

В суматохе ему как-то не пришло в голову: он может отказаться от престола, но не может передать или перепоручить его кому захотел. Маневр столь сомнительный, что не пришлось бы тут же «отрекаться и следующему».[66] Что и произошло уже на следующий день.

Едва Гучков и Шульгин ступили на петроградскую мостовую, как им тотчас стало ясно, по горестному выражению сегодняшнего заокеанского летописца, что «они трудились совершенно напрасно».[67] И в самом деле: весть о попытке спасти монархию путем замены Николая Михаилом вызвала в столице бурю возмущения. Еще на вокзале, позвонив в Таврический, Шульгин услышал требование П. Н. Милюкова: акта отречения не оглашать.

«Настроение сильно ухудшилось с того времени, как вы уехали, — говорил в телефон кадетский лидер. — Текст отречения уже никого не удовлетворяет… Не делайте дальнейших шагов, могут быть большие несчастья…»[68] Но Гучков уже допустил неосторожность. С вокзала каким-то ветром занесло его в железнодорожные мастерские. Здесь на митинге он объявил рабочим об отречении Николая в пользу Михаила и о сформировании «демократического» правительства во главе с князем Львовым. «Князь!.. — закричал кто-то с трибуны. — Так вот для чего мы, товарищи, революцию делали… От князей и графов все терпели… и на? тебе… Министром финансов, вы слышали, Терещенко… А кто такой господин Терещенко? Сахарных заводов штук десять… Земли — десятин тысяч сто… Да деньжонками — миллионов тридцать наберется…»[69] Подскочили к выходу несколько мастеровых, стали запирать двери. Запахло самосудом. «Давай сюда грамоту! — кричали со всех сторон. — В клочья ее!» Документа у Гучкова не нашли, кой-как удалось ему выбраться…

Позднее выяснилось: еще на вокзале Шульгин и Гучков незаметно сунули акт думцу Лебедеву. Тот передал его Ломоносову, профессору, депутату Думы. Ломоносов пробрался в министерство путей сообщения и там отдал документ Бубликову. Последний спрятал бумагу в куче запыленных газет на колченогой секретарской этажерке…[70]

Не успели родзянковские посланцы отдышаться после поездки в Псков, как попали в новую переделку на Миллионной, 12.

Здесь, в квартире П. П. Путятина, охраняемой офицерами Преображенского полка, в 10 часов утра открылось обсуждение вопроса: брать ли Михаилу Романову отписанную ему корону? На совещание явились: члены Временного правительства во главе с Г. Е. Львовым; председатель Думы М. В. Родзянко; депутаты В. В. Шульгин и М. А. Караулов. Мнения разделились.

Милюков и Гучков призвали Михаила не отказываться от трона.[71] Родзянко и Керенский дали ему противоположный совет. «Я не вправе скрыть от вас, — сказал ему Керенский, — каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол… Я не ручаюсь за жизнь вашего высочества…»[72] Против высказался и Шульгин: «Смотрите, — сказал он Михаилу, — вы не пользуетесь нужной для воцарения поддержкой даже на этом совещании».[73]

У Михаила хватило ума не слишком долго колебаться. Выйдя на 20 минут подумать, он вернулся с решением об отказе от трона. К 6 часам вечера был подписан акт, составленный В. В. Шульгиным, Н. В. Некрасовым и В. Д. Набоковым. Когда расходились, Родзянко обнял Михаила и назвал его «благороднейшим человеком». В свою очередь, разразился многословным комплиментом и Керенский: «Ваше императорское высочество, — сказал он, — я принадлежу к партии, запрещающей соприкосновение с лицами императорской крови… Но перед всеми здесь сейчас заявляю, что великого князя Михаила Александровича я глубоко уважаю и всегда буду уважать».[74]

Свое уважение к брату последнего царя задним числом афишируют и современные советологи, хотя некоторые из них за отказ от трона не прочь упрекнуть его в трусости. Другие этот упрек от него отводят: «У него было достаточно мужества, но ему не хватило темперамента, чтобы возглавить битву».[75]

Идеализация буржуазной пропагандой Михаила Романова, как «порядочного» и «лояльного» человека, ни на чем, конечно, не основана. В феврале – марте 1917 года он активно вмешался в борьбу на стороне монархической контрреволюции. Неправда, будто он появился в Петрограде только 3 (16) марта, то есть в день совещания на Миллионной. Родзянко вызвал его из Гатчины еще 27 февраля (12 марта), и с тех пор он из Петрограда не уезжал, оставаясь в центре событий и за кулисами интригуя с Хабаловым, Бьюкененом и Родзянко. Первому он в Адмиралтействе давал указания о методах вооруженной борьбы, о чем тогда же поведал ближайшим офицерам сам Хабалов. У второго он зондировал возможность поддержки Антантой мер по удушению революции, о чем впоследствии рассказал сам посол.[76] С третьим он обсуждал возможность своего провозглашения военным диктатором, о чем поведал Родзянко. В присутствии думцев Н. В. Некрасова и И. И. Дмитрюкова речь шла о том, что Михаил «должен явочным порядком принять на себя диктатуру над Петроградом, понудить старое правительство подать в отставку и в интересах спасения династии сформировать новое по своему усмотрению».[77]

На Миллионной мадам Путятина после оформления акта об отречении позвала всех участников к пышному обеденному столу.

У Николая борьба за трон заняла 8 дней, от четверга до четверга.

Михаил управился с этим делом в одну пятницу, от десяти утра до шести Вечера.[78]