Внешняя политика Андрея Громыко

Внешняя политика Андрея Громыко

Будущий министр иностранных дел родился 18 июля 1909 года в деревне Старые Громыки неподалеку от Гомеля. В деревне было больше ста дворов, и почти все жители носили фамилию Громыко.

Андрей Андреевич был вторым ребенком в семье, первой на полтора года раньше родилась его старшая сестра Татьяна, но она рано умерла. Двое младших братьев — Алексей и Федор — погибли на фронте. Третий, Дмитрий, тоже воевал, но остался жив. Андрея Андреевича миновала чаша сия, он провел войну в далекой Америке.

Громыко всегда хотел и любил учиться. Он окончил семилетку, потом профтехшколу в Гомеле, техникум в Борисове и, наконец, поступил в Экономический институт в Минске. В 1931 году вступил в партию, его сразу избрали секретарем партячейки в техникуме. В том же году он женился. Лидия Дмитриевна, верная спутница его жизни, была на два года моложе. Она родилась в деревне Каменке там же, в Белоруссии.

После двух лет учебы в институте Громыко назначили директором средней школы под Минском: доучиваться приходилось вечерами. Лидия Дмитриевна работала в совхозе зоотехником. Но это продолжалось недолго. В ЦК компартии Белоруссии отобрали первую группу аспирантов из семи человек, которые должны были стать преподавателями общественных наук. Громыко, молодого, вдумчивого и серьезного специалиста, включили в список. Ему предстояло, защитив диссертацию, объяснять студентам-экономистам преимущества ведения сельского хозяйства при социализме.

Андрей Андреевич не очень обрадовался предложению: не хотел опять жить на стипендию, все-таки он уже женатый человек. Но природная тяга к образованию пересилила. Выпускные экзамены в институте сдал экстерном, успешно прошел собеседование, и его зачислили в аспирантуру. Учили аспирантов политэкономии, марксистской философии и — что решило судьбу Громыко — английскому языку.

В 1934 году аспирантов из Минска перевели в Москву во Всесоюзный научно-исследовательский институт экономики сельского хозяйства. Андрей Андреевич учился и ездил с лекциями по подмосковным совхозам и колхозам. Он видел, что деревня голодает, но рассказывал о пользе раскулачивания и успехах коллективизации. Эта работа не слишком увлекала Громыко. Его помнят как сухого, лишенного эмоций, застегнутого на все пуговицы человека, но в юные годы он был не лишен романтических настроений. Мечтал стать летчиком, решил поступить в летное училище, но опоздал: туда брали только тех, кому еще не исполнилось двадцати пяти, а он попал в Москву, как раз отметив двадцатипятилетие.

Позднее Громыко говорил, что между летчиком и дипломатом есть нечто общее. Например, умение не терять голову в экстремальных ситуациях. Этим искусством он владел в совершенстве. Его хладнокровию можно было только позавидовать.

В аспирантуре Громыко проучился четыре года, написал кандидатскую диссертацию по экономике социалистического сельского хозяйства, защитил ее в 1936 году и был взят на работу старшим научным сотрудником в Институт экономики Академии наук. Одновременно Громыко преподавал политэкономию в Московском институте инженеров коммунального строительства.

В период массовых репрессий карьера делалась быстро. В 1938 году Громыко некоторое время исполнял обязанности ученого секретаря института — после ареста его предшественника. Его хотели назначить ученым секретарем Дальневосточного филиала Академии наук. Но Громыко благоразумно отказался и не прогадал. В начале 1939 года его вызвали в комиссию ЦК, которая набирала кадры для наркомата иностранных дел. Вакансий образовалось много. Прежних сотрудников или посадили, или уволили. Комиссии понравилось, что Громыко — партийный человек, из провинции, можно сказать, от сохи, а читает по-английски. Знание иностранного языка было редкостью.

В наркомате его оформили ответственным референтом — это примерно равняется нынешнему рангу советника. Но уже через несколько дней поставили заведовать американским отделом. Это высокое назначение его нисколько не смутило. Отдел США не был ведущим, как сейчас. Главными считались европейские подразделения.

В октябре 1939 года Громыко отправился советником полпредства в Вашингтон, где старательно изучал не только английский язык, но и историю, экономику и политику Соединенных Штатов. Андрей Андреевич не терял времени даром и не позволял себе наслаждаться заграничной жизнью. Это помогло ему сделать блистательную карьеру. Конечно, к этому следует добавить его особое везение.

Анатолий Федорович Добрынин, который позднее тоже был послом в Соединенных Штатах, смеясь, говорил:

— Каждый посол писал характеристики своим подчиненным. Ветераны утверждали, что Литвинов написал такую характеристику: Громыко к дипломатической службе непригоден.

Максим Максимович сильно недооценил своего молодого подчиненного. Его самого в 1943 году отозвали, а Громыко занял его место. Назначение послом молодого дипломата, не имевшего политического веса, было маленькой местью Сталина президенту Франклину Рузвельту за то, что союзники слишком долго не открывали второй фронт.

Много позже Молотов рассказывал:

— Я Громыко поставил — очень молодой и неопытный дипломат, но честный. Мы знали, что этот не подведет…

Новому послу в Соединенных Штатах исполнилось всего тридцать четыре года. Это был выросший в глубокой провинции человек, преподаватель марксизма-ленинизма, то есть догматик и начетчик по профессии. Что-то из этих догм засело в нем навсегда, что-то он сумел преодолеть. Все-таки Андрей Андреевич попал в Америку сравнительно молодым, старательно занимался самообразованием.

В апреле 1946 года Громыко утвердили постоянным представителем в ООН и дали ему ранг заместителя министра иностранных дел. Эпоха сотрудничества с западными державами заканчивалась, начиналась холодная война. Историки подсчитали, что в конце сороковых Громыко больше двадцати раз использовал право вето, данное постоянным членам Совета Безопасности, поэтому его и стали именовать «господин Нет».

В феврале 1957 года Андрей Андреевич был утвержден министром. Хрущев считал министра иностранных дел просто чиновником и самостоятельной роли для него не видел. У Хрущева была мощная команда помощников. Громыко низвели до роли эксперта — приглашали, когда нужны были формулировка, совет, справка. Первую скрипку в выработке политики играло окружение Никиты Сергеевича. Громыко оставалась рутинная работа, малоинтересная для профессионала.

Когда сняли Хрущева, Громыко внутренне перекрестился: Никита Сергеевич если даже и не собирался его снимать, то, во всяком случае, изрядно гонял и принижал. До конца своих дней о Хрущеве он говорил неодобрительно: «Не знаешь, что он выкинет».

Зато Брежнев оценил преданность Громыко. Они быстро перешли на «ты», и Леонид Ильич к министру иностранных дел очень прислушивался. У Брежнева были свои проблемы. Он первое время несколько опасался международных дел, чувствовал себя не слишком уверенно. Брежнев в качестве генерального секретаря Компартии вел переговоры с коммунистами всего мира. Но с главами западных государств, президентами или премьерами, по протоколу встречались либо глава правительства Косыгин, либо председатель президиума Верховного Совета Подгорный.

Подгорный был совсем уж темный человек. Однажды он вместе с Мазуровым побывал на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Во время обеда, устроенного в советском представительстве в Нью-Йорке, Подгорный, вспоминает бывший первый заместитель министра иностранных дел Георгий Корниенко, сочувственно произнес:

— Трудная у вас, дипломатов, работа. Я бы сроду не смог стать дипломатом.

Мазуров сказал:

— Смог бы, если бы партия приказала.

Подгорный отмахнулся:

— Нет, не смог бы, у меня нет данных для такой работы.

Мазуров не отступал:

— А вот Епишев был у тебя секретарем обкома, а поехал послом в Югославию.

Подгорный искренне удивился:

— Э, скажешь тоже, Епишев — так то ж культурный человек.

Алексей Алексеевич Епишев, провинциальный партработник, появился в столице, когда его в позднесталинские годы утвердили заместителем министра госбезопасности по кадрам. При Брежневе Епишев занимал должность начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-морского флота.

Председатель Совета министров Косыгин поначалу всерьез претендовал на ведущую роль во внешней политике. Он охотно ездил за границу и принимал иностранных гостей. В политических вопросах был крайне консервативен, если не сказать реакционен.

Громыко сделал все, чтобы отодвинуть главу правительства от внешней политики. Косыгин отдавать иностранные дела не хотел, возмущался, если внешнеполитические вопросы обсуждали без него. Андрей Андреевич твердо встал на сторону Брежнева, вовлекая его в международные дела. Министр доказывал, что все важные переговоры должен вести не глава правительства, а генеральный секретарь ЦК КПСС.

Громыко всегда был душой и телом предан тому, кто в данный момент стоял у власти. Министр внешней торговли Николай Семенович Патоличев, сидевший в том же высотном здании на Смоленской площади, однажды заметил дипломату Фалину:

— Знай, Валентин, в правительстве не любят и не уважают твоего Громыко… Салтыкова бы Щедрина на него…

Одна из главных трудностей Громыко состояла в том, что члены политбюро либо совсем ничего не понимали в мировых делах, либо находились в плену каких-то фантастических мифов. Сложные чувства советские лидеры испытывали в отношении американцев — уважение и презрение, зависть и пренебрежение. В Москве всегда тяжело переживали президентские выборы в США, не зная, как наладятся отношения с новым человеком.

Брежнев накануне поездки в Соединенные Штаты беспокоился, отнесутся ли к нему как к равному в этой цитадели капитализма. Побывав в Америке, он весьма впечатлился. Леонид Ильич хотел создать условия, которые сделали бы немыслимой войну между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Тем более что встречали его доброжелательно, подарили «Линкольн». Правительство США не располагало средствами для покупки такой дорогой машины, попросили нескольких бизнесменов скинуться, чтобы укрепить отношения с Россией.

Брежнев стал считать себя человеком, который сделал разрядку реальностью. Ему нравилось, когда в западной печати писали о нем как о миротворце, о крупном политическом деятеле. Члены политбюро воспринимали разрядку просто как хитрый шаг в борьбе с империализмом, а Брежнев всерьез воспринимал то, что видел во время поездок за границу и слышал от крупных мировых политиков. Благотворное влияние оказывало внешнеполитическое окружение — советники и помощники.

Брежнев заставлял военных соглашаться на ограничение ядерных вооружений. Его помощник по международным делам Андрей Александров-Агентов описывал, как Леонид Ильич собрал у себя на Старой площади руководителей Вооруженных сил и оборонной промышленности. Обсуждался проект договора с американцами. Военные наотрез отказывались идти на уступки американцам, хотя те тоже делали какие-то шаги навстречу. Дискуссия шла пять часов. Наконец Брежнев не выдержал:

— Ну хорошо, мы не пойдем ни на какие уступки и соглашения не будет. Гонка ядерных вооружений продолжится. Вы можете мне как главнокомандующему Вооруженными силами страны дать здесь твердую гарантию, что мы непременно обгоним Соединенные Штаты и соотношение сил между нами станет более выгодным для нас, чем оно есть сейчас?

Такой гарантии никто из присутствовавших дать не решился.

— Так в чем тогда дело? — с напором сказал Брежнев. — Почему мы должны продолжать истощать нашу экономику, непрерывно наращивая военные расходы?

Брежнев был главным мотором Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, которое прошло в Хельсинки в 1975 году. Подготовка продолжалась несколько лет. Для Советского Союза главное заключалось в признании послевоенных границ. Для остального мира — в защите прав и свобод человека. Переговоры по гуманитарным вопросам шли два года. Прочитав проект Заключительного акта, члены политбюро заявляли, что подписывать такое нельзя — Запад начнет нам указывать, что и как делать.

Но Громыко знал, что Брежнев мечтает поехать на конференцию, и покривил душой. Он сказал, что на эту часть договоренностей можно не обращать внимания.

— Мы в своем доме хозяева. Будем делать только то, что сочтем нужным.

Брежнев получил возможность подписать исторический документ. Громыко старался делать и говорить только то, что было приятно Брежневу.

Вместе с тем не следует переоценивать способность Брежнева здраво оценивать то, что происходило за границами Советского Союза. Леонид Ильич оставался в плену идеологических догм. Он хотел улучшения отношений с Америкой, завидовал ее успехам, но верил, что рано или поздно социализм победит в соревновании с капитализмом.

Договариваться об ограничении и сокращении ядерного оружия было безумно сложным делом. Военные — и советские, и американские — противились любым ограничениям и винили своих дипломатов в том, что они позволили другой стороне подписать документ на выгодных для себя условиях. Заместитель министра иностранных дел Владимир Семенович Семенов рассказывал в узком кругу, как он приступал к переговорам с американцами на ядерные темы. Министр обороны маршал Андрей Антонович Гречко на политбюро сказал, что сама идея договоренности с американцами преступна. Идти на переговоры надо вовсе не для того, чтобы договариваться. И, обратившись к дипломату, добавил:

— Если Семенов намерен о чем-то договориться, то пусть сам решит, где он намерен сидеть — на Лубянке или на гауптвахте Московского военного округа.

Гречко и Громыко и не подозревали, что нечто подобное произносилось и в Вашингтоне. Американские военные с нескрываемой ненавистью говорили, что дипломаты «попросту идут у Советов на поводу» и достигнутые ими соглашения — «фарс, невыгодный для Америки».

Андрей Андреевич Громыко мог часами вести переговоры, ничего не упустив и ничего не забыв. Перед министром лежала папка с директивами, но он ее не открывал, вспоминает его переводчик Виктор Суходрев. Он делал пометки синим карандашом. Если речь шла о сложных разоруженческих материях, где имеется масса цифр и технических подробностей, то он считывал только цифры. Все остальное держал в голове, хотя его коллеги, в том числе американские госсекретари, преспокойно листали толстые папки и зачитывали самое важное.

Громыко серьезно изучал своего будущего партнера на переговорах, читал его биографию, пытался понять его методы ведения беседы, расспрашивал наших послов об этом человеке. Он обладал уникальной памятью. Мог вдруг поинтересоваться каким-то событием, скажем, двухмесячной давности, и его помощники и заместители часто оказывались в неловкой ситуации, поскольку они не могли вспомнить, что же там произошло. Когда возникала проблема, он сразу искал аналог в истории дипломатии. И если находил, то знал, как решить новую проблему.

Чувство долга у Громыко было колоссальное. Однажды во время выступления в ООН у него случился обморок. Министр просто перегрелся. В Нью-Йорке было жарко, а Андрей Андреевич одевался тепло, даже летом носил кальсоны. Мощных кондиционеров тогда еще не было. Охранники буквально унесли его из зала заседаний. Министр пришел в себя и, несмотря на возражения помощников, вернулся в зал и завершил выступление. Ему устроили овацию.

Люди, работавшие с Громыко, оценивают его по-разному. Большинство уверено, что он и в частной, личной жизни был таким же сухарем, как и на службе.

«Папа в принципе был аккуратистом, — рассказывала его дочь. — У него каждая вещь лежала на своем месте. Он всегда носил рубашки с галстуком. Я не помню, чтобы он был когда-нибудь в майке, в рубашке без галстука, чтобы у него был расстегнут воротничок или засучены рукава. Только когда он был уже пожилым человеком, иногда по воскресеньям надевал спортивную рубашку темно-синего или темно-серого цвета…

На пляже он никогда не раздевался. Так и сидел в брюках, рубашке с галстуком и шляпе. Снимал только пиджак. Он не считал удобным для советского посла ходить в трусах перед иностранцами. Журналисты могли изловчиться, сделать любую фотографию и представить папу в смешном или неловком виде…»

Юмора ему отчаянно не хватало. Хотя иногда он пытался шутить. Его заместитель Михаил Степанович Капица рассказывал, как во время разговора с Фам Ван Донгом, премьер-министром Вьетнама, Громыко предложил сделать паузу и спросил:

— Знаете ли вы, что такое обмен мнениями? — И сам ответил: — Это когда товарищ Капица приходит ко мне со своим мнением, а уходит с моим.

И захохотал. Капица позволил себе заметить, что бывает и наоборот.

— Но это редко! — откликнулся министр.

Большинству тех, кто его знал, Громыко запомнился человеком скрытным и замкнутым, лишенным человеческого тепла. Его сын рассказывал мне:

— Никогда не видел его лежащим на диване, никогда не видел небритым. Он был человеком немецкой пунктуальности. Отдыхая в Барвихе, он упал и сломал правую руку. Как же подписывать документы? Заказали печатку с факсимиле.

Громыко был научен жизнью: слово — серебро, молчание — золото. Если вообще можно ничего не говорить, то лучше и не говорить. Он избегал встреч один на один, даже на неформальные мероприятия брал переводчика. Так ему было спокойнее. Он начинал свою карьеру в те времена, когда даже послам запрещалось встречаться с иностранцами наедине. Его привычка прятаться под маской от внешнего мира лишь иногда позволяла ему раскрываться.

Сторонник разрядки в отношениях с могущественными Соединенными Штатами, Громыко занимал жесткую позицию, когда речь шла о судьбе соседних стран.

При Громыко приняли решение о вводе войск в Чехословакию. В 1980 году Громыко занял очень воинственную позицию в отношении Польши, где буквально на глазах рушился социалистический строй. Министр говорил, что «нам нельзя терять Польшу», и считал, что надо идти на введение «чрезвычайного положения для спасения революционных завоеваний». Кровавая афганская кампания на совести и Громыко. За девять лет боевых действий советские войска потеряли более тринадцати тысяч человек. Каждый год войны стоил нашей стране три миллиарда долларов…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.