6

6

Однако ничего не произошло, потому что ничего и не могло произойти. К переговорам о перемирии никто и не приступал, потому что для них отсутствовала почва. Геббельс мечтал о «политической» победе, но она оказалась недостижима, и лучшим доказательством невозможности достичь соглашения стала смерть Рузвельта. Альянс народов, объединившихся в борьбе против нацистской Германии, не мог разрушиться из-за того, что ушел из жизни один человек, – союз продолжал жить, разумеется, до тех пор, пока Германия не будет разбита и покорена.

Как ни странно, первым, кто понял, что положение не улучшилось ни на йоту, был Роберт Лей. Через два или три дня после известия о смерти Рузвельта он примчался в резиденцию Геббельса, миновал всех офицеров охраны и, наконец, добрался до приемной министра. Проникнуть дальше ему не удалось, так как Геббельс предупредил секретаря, что ни под каким предлогом не желает видеть Лея. Он полагал, что глава Трудового фронта пришел с просьбой снять цензорский надзор с его статей.

Поскольку его не пустили к Геббельсу, Лей высказал все свои тревоги его адъютанту. Торопливо и заикаясь от волнения, он говорил, что Геббельс должен понять: вопрос стоит чрезвычайно остро и не терпит малейшего отлагательства. Он твердил, что Геббельс должен хоть встать на колени перед Гитлером, но все-таки уговорить фюрера немедленно воспользоваться ужасным секретным оружием, потому что через несколько дней уже будет поздно. Лей был так расстроен, что едва не разрыдался, и адъютант обещал передать его просьбу Геббельсу.

Геббельс ничего не ответил своему адъютанту, на этот раз он даже не стал по своему обыкновению высмеивать Лея. Возможно, он втайне завидовал его простодушной вере в чудо-оружие. Сам Геббельс еще продолжал надеяться, что после смерти Рузвельта у Германии появился последний шанс, хотя его уверенность сильно пошатнулась. Ему оставалось только выжидать, когда между западными союзниками и русскими вспыхнут непримиримые противоречия. Для себя он еще раньше решил, что любое вмешательство с его стороны преждевременно насторожит их.

Но что он между тем скажет народу? Как ему возродить надежды людей? Он был очень одинок. «Прежде, – с горечью заметил он, – наши вожди готовы были рвать друг у друга из рук микрофон, чтобы сообщить хорошую новость». Теперь же все, включая Гитлера, уклонялись от долга, который повелевал им обратиться к народу. Геббельс осознавал, что население не понимало, почему молчит фюрер. «Выходит, он не может ни успокоить нас, ни подать надежду?» Этот вопрос постоянно повторялся в письмах, приходивших в министерство пропаганды.

Своим ближайшим сотрудникам Геббельс говорил, что моральный дух населения упал до абсолютного нуля.

Гитлер… Разве не должен был он сейчас развить кипучую деятельность, чтобы не упустить последнюю предоставившуюся возможность? Впервые Геббельс начал всерьез обдумывать то, что раньше показалось бы ему чудовищной ересью: Гитлер должен отречься от власти. Но разве думать так не было равнозначно предательству? И он сам себе отвечал: «Нет!» Геббельс исходил из своей оценки положения. С его точки зрения, отречение Гитлера могло предотвратить самое худшее, оно стало бы поводом для разрушения коалиции, американцы могли бы вывести войска из Германии, и возникли бы новые, более благоприятные условия. Так он говорил в доверительных беседах с Фрицше.

Все, что сейчас было необходимо, – это время. Каждый день, каждый час могли принести радикальные перемены. Невыносимо было думать, что смерть Рузвельта не станет знамением судьбы для Германии.

Время, время и еще раз время! В своих зажигательных речах Геббельс призывал к борьбе каждого мужчину, каждого жителя Германии. «Мы должны коренным образом пересмотреть свое отношение к войне. Правила, сложившиеся в прошедших столетиях, морально устарели и совершенно не годятся для достижения наших целей. Вся наша нация оказалась в опасности, и кто в подобных обстоятельствах станет задумываться над тем, что приемлемо, а что недопустимо?»

В очередном декрете «защитника» Берлина все, отказавшиеся сражаться, объявлялись предателями, заслуживающими смерти. На уличных фонарях уже раскачивались тела первых казненных дезертиров. На груди бедняг висел лист бумаги, на котором было выведено: «Я вишу здесь, потому что забыл свой долг перед женой и детьми».

Однако Геббельс уже наверняка сознавал, что даже самые жестокие меры бесполезны. Несколько дней, озаренных внезапно вспыхнувшей надеждой, истекли, и перед ним вдруг предстала бездна.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.