10

10

Пока Геббельс предпочитал хранить молчание. После 14 июля и до конца года он не опубликовал ни одной статьи. Никогда прежде Геббельс не замолкал так надолго.

Его тревожила надвигавшаяся война. Его терзали сомнения – он поделился ими с Фрицше, – не несет ли он ответственности за такой угрожающий поворот событий. Он двинул свою пропагандистскую машину в наступление на противника в надежде запугать его до такой степени, чтобы тот не осмелился вступить в войну. Но он перестарался, он запугал противника настолько, что тот в отчаянии решил поставить на карту все. Немецкая пропаганда оказалась слишком эффективной. Не будь она столь хороша, было бы лучше.

Теперь он, внешне, как и всегда, спокойный, сидел в своем роскошном кабинете и думал. Когда начнутся боевые действия, ему предстоит вести военную пропаганду. Этого можно было избежать, но уже слишком поздно. Что ему оставалось делать?

Антипольская кампания ни в коем случае не должна была ослабевать, а, напротив, нарастать. «Убит офицер СС!» «Застрелены двое штурмовиков!» «Избита ни в чем не повинная семья!» «Вся Польша в военной лихорадке!» «Хаос в Верхней Силезии!»

Что еще он мог сделать? Геббельсу представили новые нормы потребления продуктов: 700 граммов мяса в неделю, 280 граммов сахара, 110 граммов повидла, 2 унции кофе. Уголь, мыло, обувь, текстиль тоже будут распределяться по карточкам. Это был удар по немецкому народу, и никто лучше Геббельса не знал, насколько серьезный. Зарубежные страны представили введение карточек как поражение в еще не начавшейся войне.

Конец августа выдался жарким и душным. С безоблачного неба солнце лило свои лучи на покрытые асфальтом улицы Берлина. К железнодорожным составам на станциях тянулись солдаты, их провожали жены и дети. Никто из них не радовался, их лица оставались строгими и серьезными. Печать и радио, находившиеся во власти Геббельса, и не пытались возбудить в массах энтузиазм. Министр пропаганды рассудил, что если люди не считают войну развлечением, то это вполне естественно.

После 1933 года в истории Германии произошло немало событий, когда площадь перед рейхсканцелярией бывала запружена ликующей толпой. Сегодня, 28 августа, когда посол Великобритании вернулся с окончательным ответом своего правительства, на Вильгельмплац едва ли насчитывалось пять сотен человек. Повсюду, и в столице, и во всем рейхе, люди были против войны и ясно дали это понять. Они не имели представления о том, что поставлено на карту. Данциг? Польский коридор? Стоит ли воевать ради них? И почему им раньше не сказали ни слова? Почему правительство вело их за собой, как поводырь слепца?

И вот 1 сентября 1939 года Гитлер объявил депутатам рейхстага, собравшимся в «Кролль-Опера-Хаус»:

«В 5 часов 45 минут утра мы ответили на польский орудийный огонь и с той минуты на бомбы отвечаем бомбами». Было невыносимо жарко. Все взмокли от пота. Геринг выглядел так, словно только что вышел из бани. Один Геббельс, как обычно, сохранял хладнокровие и спокойствие. Он впервые показался на людях в новой форме. Со сложенными на коленях руками, он, казалось, внимательно вслушивался в речь Гитлера, которую в те минуты переводили на множество языков и транслировали по всему свету. Гитлер сказал: «Я вновь облачился в одежды, которые были для меня самыми дорогими и священными, – в солдатскую форму. И я не сниму ее, пока мы не одержим победу. Иначе мне незачем жить».

Какой особый смысл услышал в его словах Геббельс? Не стали ли они для него предупреждением судьбы? Мог ли он предположить или предугадать, что должно случиться потом?

В ту ночь в Берлине впервые было затемнение. Понимал ли Геббельс, что больше никогда в жизни не увидит сверкающих огнями вечерних улиц столицы? Сейчас он сидел в своем громадном министерстве пропаганды, а вокруг простирался темный Берлин, столь разительно отличавшийся от того Берлина, каким он его увидел тринадцать лет тому назад, когда приехал впервые. Тогда он был полон света, красок, музыки, шума, словом, он был полон жизни.

Предстояло много работы. В конце концов, разве не было настоятельной необходимости пробудить в людях энтузиазм? Разве не было его обязанностью заставить людей радоваться и пить за грядущую победу, чтобы потом они охотно пошли на заклание, как в 1914 году?

«Нет, – сказал министр пропаганды своему верному Фрицше. – То, что буржуа называют настроением людей, не является решающим фактором в военное время. Энтузиазм и ликование всего лишь подобие чучела, которое сжигают на костре. Он бесполезен для нас, а значит, нет смысла его пробуждать. В конце концов, как долго это продлится? Давайте не будем тешить себя иллюзиями, война будет долгой и упорной. И в ней куда важнее будет твердая решимость, которая выражается в ежедневном исполнении своих обязанностей, а не шумные празднования побед»[63].

Наверное, он был единственным руководителем в Германии, верно оценивавшим длительность и тяготы войны. Теперь ему предстояло модернизировать свой механизм пропаганды таким образом, чтобы он мог преодолевать препятствия.

И он этого достиг. Его машина стала не просто мощной, она получила способность к самовозрождению и в результате пережила германский вермахт и даже сам Третий рейх.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.