Главный идеолог, или «Cерый кардинал» партии

Главный идеолог, или «Cерый кардинал» партии

В конце января 1982 года печать, радио и телевидение СССР сообщили, что «на восьмидесятом году жизни после непродолжительной тяжелой болезни скончался член Политбюро, секретарь ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, дважды Герой Социалистического Труда Михаил Андреевич Суслов». Через четыре дня после смерти Суслов был похоронен с такими официальными почестями, с какими после марта 1953 года не хоронили в Москве ни одного из высших руководителей партии и государства.

А между тем Суслов, казалось бы, не принадлежал к тем политическим деятелям нашей страны, которые за последние пятнадцать лет привлекали внимание внешнего мира. О нем говорили и писали мало, да и сам он не стремился к паблисити, старался держаться в тени. Никогда он не был ни министром, ни заместителем Председателя Совета Министров СССР и лишь в Верховном Совете СССР занимал незаметную должность председателя Комиссии по иностранным делам Совета Союза. Почти всю жизнь он проработал в аппарате партии. Он был, как и Маленков, прежде всего «аппаратчиком», но, пожалуй, еще более искусным. Суслов поднимался вверх по ступеням партийной иерархии медленнее других. 33-летний Молотов был уже одним из секретарей ЦК РКП(б), так же как и 33-летний Каганович. Микоян в 33 года был наркомом и кандидатом в члены Политбюро, Маленков в свои 33 заведовал одним из самых важных отделов ЦК ВКП(б). Между тем 33-летний Суслов был рядовым инспектором Центральной Контрольной Комиссии. Но закончил он свою почти 80-летнюю жизнь не скромным пенсионером и не почетным членом ЦК, а человеком, облеченным огромной властью и занимающим второе место в партийной иерархии. Поэтому смерть Суслова вызвала так много откликов, толкований и прогнозов.

В последние семнадцать лет жизни Суслов считался главным идеологом партии. Как член Политбюро, отвечающий за вопросы идеологии, Суслов стоял на вершине пирамиды, выстроенной из множества идеологических учреждений. В ЦК КПСС он контролировал деятельность отделов культуры, пропаганды, науки и учебных заведений, а также два международных отдела. Суслов курировал Политуправление Советской армии, отдел информации ЦК, отдел молодежных и общественных организаций. Под его руководством и контролем работало Министерство культуры СССР, Государственный комитет по делам издательств, Государственный комитет по кинематографии, Гостелерадио. Печать, цензура, ТАСС, связи КПСС с другими коммунистическими и рабочими партиями, внешняя политика СССР – все это входило в сферу деятельности Суслова. Ему приходилось, разумеется, работать в тесном контакте с КГБ и Прокуратурой СССР, особенно в связи с теми проблемами, которые объединяются не слишком ясным понятием «идеологическая диверсия». Немало забот доставляло Суслову и развившееся как раз в 60-70-е годы движение «диссидентов». Много внимания уделял Суслов фактическому (или, как говорят обычно, партийному) руководству деятельностью Союза писателей СССР. Он принимал участие во всех основных его совещаниях. Под контролем Суслова находились и другие творческие союзы: художников, архитекторов, журналистов, работников кинематографии, а также Союз советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами, театры, эстрада и другие подобные организации. Система партийного просвещения, общество «Знание», подготовка школьных учебников, научные институты по общественным дисциплинам, отношения Советского государства с различными религиями и церковными организациями – и это далеко не все, чем ведал Суслов.

Особой его заботой было проведение многочисленных юбилеев: 50-и 60-летия Советской власти, 50-летия образования СССР, 100-и 110-летия со дня рождения В. И. Ленина – всего не перечислишь. В 1949 году Суслов – один из главных организаторов пышных торжеств по случаю 70-летия Сталина, в 1964 году – 70-летия Н. С. Хрущева, а в 1976 и 1981 годах – 70-и 75-летия Брежнева.

Сам он отличался скромностью и в личной, и в общественной жизни. Но умел при необходимости потакать тщеславию других. Хотя многие из названных выше юбилейных кампаний проводились с такой вызывающей примитивностью и сопровождались столь грубой лестью, что многие нередко спрашивали себя: чего хочет Суслов – поднять или уронить авторитет восхваляемых им лидеров партии?

Никто как будто не обвинял еще Суслова в жадности к материальным благам и наградам, стяжательстве, каких-либо излишествах, дорогу к которым открывала власть. Кое-кто из «верхних этажей» советского общества даже посмеивался порой над его аскетизмом. Но собственный аскетизм отнюдь не сочетался у Суслова с непримиримостью к чрезмерным запросам его партийных соратников, если дело не касалось проблем идеологии. Было немало случаев, когда Суслов оказывался крайне снисходителен к видным партийным и государственным работникам, замешанным в коррупции и материальных злоупотреблениях. Немало бумаг и докладных записок, которые должны были бы послужить поводом для немедленного судебного разбирательства и сурового наказания некоторых министров, секретарей обкомов, руководителей целых республик, прекращали свое движение в многочисленных сейфах кремлевского кабинета Суслова. Может быть, и в этом была одна из причин его влияния и власти?

Суслов очень ревностно относился к сохранению видимости внешней чистоты, нравственного благополучия и «близости к массам» окружавшей его партийной элиты. И всегда негодовал, если светлый мифологизированный образ «слуги народа» кем-то подвергался сомнению или еще хуже – критиковался. Характерный эпизод приводит в своих воспоминаниях журналист И. Шатуновский, в свое время (опираясь на идею Брежнева) опубликовавший в «Правде» фельетон об излишнем пристрастии жен и прочих родственников функционеров к путешествиям на служебных автомобилях по магазинам, ателье, баням и т. п. Публикация статьи вызвала недвусмысленную реакцию Суслова.

«После обеда мне позвонил редактор «Крокодила» Мануил Семенов:

– Я только что из «большого дома». Твой сегодняшний фельетон в пух и прах разделал Суслов. Кричал, что «Правда» натравливает народ на руководящий аппарат… Так что смотри!

Я усмехнулся. А чего мне смотреть? Суслов не в курсе дела. Узнает, кто подсказал тему, и умоется… Я принимал поздравления еще два дня. На третий грянул гром. Случилось это на редколлегии, которую вел все тот же заместитель главного…

– Так вот, товарищи, мы получили очень строгое замечание от Михаила Андреевича, – сказал он. – Фельетон «Теща на «Волге» признан ошибочным и вредным…

Мне показалось, что я ослышался. Что происходит?

Брежнев против того, чтоб чьи-то тещи ездили на персональных машинах, а Суслов, выходит, «за»!… Между тем в мою голову продолжали лететь кирпичи:

– Натравливает народ на руководящий аппарат… Потрафляет обывательским вкусам… Пытается вбить клин в морально-политическое единство…» (Шатуновский И. Человек в футляре // Огонек. 1989. № 4. С. 27.)

И подобные случаи не были единичны. Интересный эпизод приводит в своей книге «Бодался теленок с дубом» А. Солженицын:

«Когда в декабре 1962 года на кремлевской встрече Твардовский… водил меня по фойе и знакомил с писателями, кинематографистами, художниками по своему выбору, в кинозале подошел к нам высокий, худощавый, с весьма неглупым лицом человек и уверенно протянул мне руку, очень энергично стал ее трясти и говорить что-то о своем крайнем удовольствии от «Ивана Денисовича», так тряс, будто теперь ближе и приятеля у меня не будет. Все другие себя называли, а этот не назвал. Я осведомился: «С кем же…» – незнакомец и тут себя не назвал, а Твардовский мне укоризненно вполголоса: «Михаил Андреевич…» Я плечами: «Какой Михаил Андреевич?…» Твардовский с двойной укоризной: «Да Суслов!!» И даже как будто не обиделся Суслов, что я его не узнал. Но вот загадка: отчего так горячо он меня приветствовал? Ведь при этом и близко не было Хрущева, никто из Политбюро его не видел – значит, не подхалимство. Для чего же? Выражение искренних чувств? Законсервированный в Политбюро свободолюбец? Главный идеолог партии!… Неужели?» (Солженицын А. Бодался теленок с дубом. Париж, 1975 С. 326—327.)

То, что в декабре 1962 года так удивило Солженицына, было всего лишь привычной для Суслова вежливостью, которая иногда походила даже на угодливость, если бы не те высокие посты, громадная власть, которыми он располагал. Суслов был предельно корректен почти со всеми, кого приглашал в свой кабинет. Крайне любезен он был, например, и с Василием Гроссманом, с которым встретился в 1961 году. А между тем речь шла тогда не о похвалах.

Встрече предшествовали драматические обстоятельства. Рукопись романа «Жизнь и судьба» (впервые появившаяся на страницах журнала «Октябрь» только в 1988 году) была в феврале 1961 года неожиданно арестована: органы КГБ изъяли из разных квартир и редакций все копии и черновики. Гроссман обратился с письмом к Хрущеву с просьбой вернуть свободу его книге: «…Я прошу, чтобы о моей рукописи говорили и спорили редакторы, а не сотрудники Комитета государственной безопасности. Нет смысла, нет правды в нынешнем положении, в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме, ведь я ее написал, ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее». Через некоторое время Гроссмана вызвали к Суслову.

С. Липкин так передает подробности той продолжительной беседы: «Суслов похвалил Гроссмана за то, что он обратился к Первому секретарю ЦК. Сказал, что партия и страна ценят такие произведения, как «Народ бессмертен», «Степан Кольчугин», военные рассказы и очерки. «Что же касается «Жизни и судьбы», – сказал Суслов, – то я этой книги не читал, читали два моих референта, товарищи, хорошо разбирающиеся в художественной литературе, которым я доверяю, и оба, не сговариваясь, пришли к единому выводу – публикация этого произведения нанесет вред коммунизму, советской власти, советскому народу». Суслов спросил, на что Гроссман теперь живет, узнав, что он собирается переводить армянский роман по русскому подстрочнику, посочувствовал, трудна, мол, такая двухступенчатая работа, обещал дать указание Гослитиздату – выпустить пятитомное собрание сочинений Гроссмана, разумеется, без «Жизни и судьбы». Гроссман вернулся к вопросу о возвращении ему арестованной рукописи. Суслов сказал: «Нет, нет, вернуть нельзя. Издадим пятитомник, а об этом романе и не думайте. Может быть, он будет издан через двести-триста лет» (Липкин С. Жизнь и судьба Василия Гроссмана // Литературное обозрение. 1988. № 7. С. 101.). Впрочем, благожелательность и участие Суслова оказались фальшивыми. Пятитомник не был издан, а Гроссмана вскоре практически вообще перестали печатать.

Если многие секретари ЦК, другие высшие руководители отличались у нас нередко грубостью и пренебрежением к подчиненным, то Суслов почти всегда был внимателен даже к самым рядовым работникам партийного аппарата и потому пользовался во многих его звеньях несомненной симпатией. Однако более наблюдательные люди говорили мне, что взгляд светлых, почти белых глаз Суслова неприятен, к нему было трудно подойти запросто, при всей корректности и вежливости он не мог подчас скрыть присущей ему сухости и равнодушия к судьбам людей. Его большие руки с длинными и тонкими пальцами напоминали руки пианиста, а не крестьянина, кем он был по своему происхождению.

Одним из главных лозунгов после октябрьского (1964 года) Пленума ЦК была «стабильность» в политике, руководстве, идеологии. И тем не менее 60-70-е годы были временем больших перемен и во внутренней, внешней политике, и в составе руководства. Из членов Президиума ЦК КПСС, которые обсуждали в октябре 1964 года вопрос о смещении Хрущева, в 1981 году продолжали заседать в Политбюро только три человека: Брежнев, Кириленко и Суслов. Большинство членов старого Президиума было смещено, остальные умерли и похоронены у Кремлевской стены. Теперь рядом с ними покоится и прах Суслова.

В аппарате ЦК Суслова называли «серым кардиналом». При этом имели в виду не только масштабы его власти, но и тщательно скрываемые источники могущества, а также стремление влиять на политические события из-за кулис. Трудно писать даже краткую биографию такого человека. Мы приведем поэтому лишь некоторые эпизоды из жизни Суслова.