Глава двенадцатая Полковой вожак молодежи Январь 1943 года

Глава двенадцатая

Полковой вожак молодежи

Январь 1943 года

Поворот судьбы

Окопная жизнь не изменилась. По ночам проверял посты, разговаривал с солдатами, стараюсь понять их настроение, отношение к перебежчикам. Много чего приходилось услышать. Новобранцы рассказывали:

— Погоняли два месяца с палками вместо винтовок: ать-два-три — и айда на фронт, мол, там сами живо выучитесь. Что ж, и выучились: стрелять, штыковать, убивать гада-немца. Многие, уходя, сыграли свадьбы, надули пузо своим девкам: ежели овдовеет, глядишь, хоть что-то получит баба от власти.

На переднем крае новобранцы уже пообвыкли, о перебежчиках говорят:

— Креста на них нет, уклонились с пути, поплатятся за то, ох поплатятся.

Другой рассудил иначе:

— Мне что, за них сорочку сымать? Поплевать да забыть.

Услышал и такое:

— Кто знает, кому полегчает — им или нам? Бог-то помалкивает.

Тяжело было это слушать.

В роту прислали двух скороспелых младших лейтенантов. Теперь мы командовали втроем, стало полегче. Я уже ввел свою систему, приняли вроде нормально.

Недели через полторы после Нового года позвонил комбат: «Завтра в десять ноль-ноль явишься к комиссару полка майору Груздеву». В подобных случаях не принято проявлять любопытства, все же поинтересовался — комбат уклонился от ответа.

Устроились штабисты здорово, на склоне под высотой я увидел целый городок из блиндажей, не меньше двадцати.

С Груздевым я не встречался, но знал, что комиссаром полка он стал под Бельково в июле сорок второго, за бои под Витебском и Ржевом награжден двумя орденами — Красного Знамени и Красной Звезды. Говорили о нем разное, доброе и дурное; одни утверждали: «комиссар — человек с характером», другие считали, что майор загордился, стал заносчив, любит барствовать. Шел я к комиссару, полный догадок, но и представить не мог, как круто повернется мою жизнь.

Выглядел комиссар браво. В сорок третьем было Ивану Яковлевичу всего двадцать девять. Отлично сложен, холеное лицо с красивыми ямочками, живые глаза. Весь чистенький, гладкий, ни одной пылинки на нем и вокруг. У меня же вид при нашей первой встрече, надо признать, был не очень.

Встретил он меня приветливо, предложил сесть и без вступительных церемоний, словно зная все обо мне, заговорил:

— Вызвал тебя, лейтенант, вот по какому поводу. Погиб комсорг полка Анатолий Разумов. Крепкий был политработник, умница, полковой любимец. Решили назначить вместо него тебя. Как смотришь на наше решение?

Услышав такое, я чуть не свалился с табуретки. Вот это поворот! Все же, взяв себя в руки, спокойно ответил:

— Товарищ комиссар, я — строевой командир. Учили меня на минометчика. Если честно, желал бы им оставаться и дальше.

— Видишь, лейтенант, вопрос о твоем назначении согласован, так что деваться тебе некуда. Твою кандидатуру поддержал комполка Разумовский, похвалил и полковник Борисов. Комбат твой тоже не возражал. Дело решенное, будешь руководить молодежью полка. Это тебе не взвод или рота.

Я продолжал обороняться:

— Извините, я не имею никакого опыта комсомольской работы. Толя Разумов, известно, профессиональный политработник.

— Темнишь, лейтенант. В 215-й состоял в комитете комсомола полка? Я, дорогой мой, — простой сельский учитель, а видишь, стал замкомполка по политчасти. С охотой подойдешь к делу — быстро опыта наберешься.

Я попытался зацепиться еще за один аргумент:

— Товарищ комиссар, я не член партии. Перед боем написал заявление, но попал в медсанбат, потом передний край…

— Какая беда, лейтенант? Завтра же примем тебя в партию. Словом, возвращайся в роту, попрощайся как положено и завтра приходи с вещами, принимайся за дело.

— Слушаюсь!

В мрачном настроении отправился я в роту. Справлюсь ли? Начинается новая жизнь — какой она станет? Да и не очень-то тянуло меня на комиссарскую работу…

Комиссар полка Груздев

На компункт полка пришел я, как велено, с вещами, да какие там вещи — один мешок солдатский. Груздев, поприветствовав, сразу сказал:

— Иди помойся и переоденься в чистое, получи новое обмундирование. Да постригись, зарос — не по-комсомольски выглядишь. Заместитель комполка тебе поможет. Даю два часа. Приведешь себя в порядок — приходи.

Меня поразила бестактность комиссара: бывает ли он на передовой, знает ли, что значит сутками сидеть в траншеях?

Я тогда ошибался. Комиссар не уходил от фронтовых сложностей. И мог служить примером отважного человека, таким я его узнал в деле. О чем постараюсь рассказать дальше.

Через два часа во всем чистом, вместо замусоленного ватника — серый монгольский полушубок, я предстал перед Груздевым. И получил первое «партийное задание». В гости к Ивану Яковлевичу должна прийти полковой врач Лидия Николаевна, я должен занять пост перед блиндажом и никого не пускать.

Дежурство мое продолжалось почти три часа. «Черт возьми, я же после бани, как он не понимает?!» — ругался я про себя.

То, с чем я столкнулся в первый же день, показалось мне бесстыдством, особенно после жизни на передовой. Решил для себя: впредь все, увиденное в верхах, буду всякий раз сопоставлять с жизнью на передовой. Неужели и Толя Разумов охранял амурные делишки комиссара? В следующий раз откажусь. (Не отказался.)

Лидия Николаевна, словно птичка, выпорхнула из блиндажа и поспешила в сторону медчасти. Груздев тут же позвал меня, усадил за стол, налил полстакана коньяка из недопитой бутылки:

— Выпей, комсорг! Честно выполнил задание, вижу, замерз.

Коньяк я пробовал впервые, благородный напиток сразу обогрел, тепло разлилось по телу, забылись гневные тирады, еще пуще захотелось спать, две последние ночи я не ложился. Но Иван Яковлевич меня задержал; видимо, стараясь оправдаться, стал рассказывать:

— Семья моя погибла, а с Лидией Николаевной мы встречаемся давно и полюбили друг друга. Если посчастливится дожить до конца войны, поженимся…

Судьба распорядилась иначе. В сорок третьем Груздева направили в Москву, в Военно-политическую академию. Закончил он подполковником, обзавелся семьей (фронтовая любовь была забыта) и уехал служить в Иваново. В семидесятые годы мы встречались в Москве, они с женой приезжали на День Победы.

А тогда, прощаясь, Груздев спросил:

— Ты хоть знаешь, что говорил Ленин на Третьем съезде комсомола? Какими орденами награжден комсомол, какие его главные задачи как верного помощника партии? В чем заключаются пять основных особенностей Отечественной войны, сформулированных товарищем Сталиным?

— Это важно знать комсомольцу, идущему в бой?

— Это важно знать, прежде всего, тебе! Ты теперь — вожак молодежи! Уяснил?!

Нелегкие встречи

Мой новый дом — небольшой уютный блиндаж политчасти. Встретили меня приветливо. Как положено, представились друг другу. В блиндаже нас трое: парторг полка, полковой агитатор и я.

— Располагайся, теперь здесь твое пристанище, — показали мне на пустую койку.

Я догадался, что еще две недели назад это было место Толи Разумова.

Обычно на должность полкового комсорга подбирали молодого коммуниста из офицеров-политработников. Но вот комсоргом назначили строевого командира, скороспелого коммуниста. Власть развращает: я видел, как некоторые офицеры, попадая на более высокую должность, резко меняют стиль поведения, появлялись высокомерие, заносчивость, даже цинизм. Исчезала доброта, ради карьеры часто забывали товарищей, с которыми еще вчера ели из одного котелка, из одной кружки пили фронтовые сто грамм. И я старался следить за собой, не нарушать внутреннего кодекса порядочности. Я общался с людьми, старался вникнуть в их настроения, так как, будучи взводным и ротным, убедился, что боевой настрой людей во многом зависит от их состояния души. Поддержать человека, внимательно его выслушать — в этом я видел свою задачу комсорга.

Перед боем беседую с молодым солдатом, спрашиваю:

— Когда ты подашь заявление о вступлении в комсомол?

И слышу:

— Комсомольцем хочешь меня сделать, комсорг? Мечтаешь билет вручить? Мне жить-то осталось всего три часа — до атаки. Так что, товарищ лейтенант, ищи другого.

Долго не мог успокоиться.

Наш командующий говорит:

— Хотелось бы расцеловать каждого бойца, каждого командира, ведь они дерутся за троих, за пятерых!

А его за что целовать?! Каждый день кладет до десяти тысяч бойцов и командиров. Тут у меня с ним серьезные расхождения.

Позвонил в политчасть особист, попросил встретиться. Ничего хорошего от этих людей не жду. У нас состоялся разговор.

— Вы знаете, лейтенант, комсомольца Абрама Розенфельда?

— Слышал.

— Он оказался самострелом. В медсанбате его разоблачили, и солдат сознался. Есть рапорт командира роты. Мы собирались отправить дело в трибунал, но по политическим соображениям решили иначе. Комиссар Борисов посоветовал поговорить с вами. Вызовите его. Допытайтесь, собирается ли этот мерзавец воевать честно, и дайте нам знать.

Решил посоветоваться с Груздевым. Он, как всегда, занялся «спихотехникой»:

— Борисов посоветовал, так выполняй.

Вызвал Абрама в политчасть. Мы были одни. Прежде всего спросил: правда ли все, что пишут и говорят комроты, врачи, особисты? Он все подтвердил. Поклялся больше так не поступать, объяснил: «Сдали нервы». Я попросил его рассказать о себе, откуда он, как попал на фронт.

Еще в детстве у него обнаружился дар художника. В сороковом поступил в Архитектурный институт в Москве. В трудные дни под Москвой их комсорг предложил всей группой, кого еще не призвали в армию, пойти добровольцами на фронт. Через несколько недель их обмундировали и отправили на дальние подступы к Москве. Почти все погибли. Он и еще два студента попали в госпиталь, затем вновь на фронт.

— Я понимаю, на мне как на еврее лежит особая ответственность, я должен воевать не только за Родину и за себя, но и за свой народ, который уничтожает Гитлер.

— Правильно понимаешь, — подтвердил я. — Но ты отклонился. Ты знаешь, Абрам, что ждет тебя за самострел?

— Знаю. Пожалуйста, называйте меня Абраша, меня так все называют. Если разрешите, хотел бы поговорить откровенно, вы же меня позвали как комсомольца, я доверяю вам.

— Конечно.

— Я из Винницы, в этом городе было много евреев, и во всех семьях у нас соблюдали религиозные традиции и разговаривали на еврейском языке. На нем писал свои произведения Шолом-Алейхем — это классик еврейской литературы, которого высоко чтят в нашей стране и во всем мире. Может быть, вы слышали о нем?

— Нет, Абраша, к сожалению, не читал.

— Почитайте, не пожалеете. Я учился в еврейской школе, по субботам посещал синагогу. В Виннице и в Москве в этом меня никто не упрекал. На фронте, особенно на переднем крае, я, понятно, не могу соблюдать еврейские традиции. Но этот комроты, написавший рапорт, гадко оскорбил меня в присутствии моих товарищей да еще пообещал отдать под трибунал.

— За что?

— Я попросил его отпустить меня в субботу с дежурства на посту. Хотел помолиться за маму и папу. Он закричал на меня: «Значит, по субботам воевать не хочешь?! Ах ты…!» Сами понимаете, что он сказал. Избил. Я не заплакал, только сказал: «Чем вы, советский офицер, лучше фашистов?» Он рассердился, обещал со мной расправиться.

Я сказал:

— Комроты поступил с тобой непозволительно, оскорбил твои национальные чувства. Но ты, ты-то хорош! Сравнить офицера Красной Армии с гитлеровскими головорезами! Это кощунство!

И тут я потерял власть над собой. Вместо беседы — вдруг врезал Абраше, сбил с ног и выставил из блиндажа. Первый раз в жизни поднял руку на человека! Как мог я так потерять себя?! Так поступить с комсомольцем?! Мерзко! Какой я после этого вожак молодежи?!

Несколько дней я ходил сам не свой. То порывался сходить к Абраше на передовую — извиниться, ведь он и обо мне может подумать черт знает что. Думал, что можно сделать, как защитить комсомольца от командира роты — антисемита и недалекого человека. Но и этого я не сделал. Единственное, что смог сделать: добился его перевода в другой батальон.

Опять трудный разговор. Неожиданно подошел уже немолодой солдат с усталыми печальными глазами и одним духом выпалил целый каскад коротких фраз, в голосе надрывность и тревога, мучительная слезность:

— Я — ленинградец. Доцент Педагогического института имени Герцена. Автор многих известных книг и статей о нашем Буревестнике революции Горьком. Мне сорок четыре года. Я многое еще способен сделать и сделаю! Имею жену и двух детей. Они сейчас в блокадном городе. Умирают. Как все ленинградцы. Умирают от голода…

Я мягко заметил:

— Простите, в чем ваш вопрос?

За стеклами очков я видел слезы, он попросил:

— Пожалуйста, заберите меня с передовой! Я готов на любую должность! Даже обозника!

Что я мог ответить? А он продолжал:

— Господи, когда меня не станет, кто лучше, чем я, прочитает студентам «Старуху Изергиль»? Как вы думаете, может быть, написать письмо товарищу Сталину? Он поймет меня лучше, чем вы все.

— Неужели вы считаете, что у товарища Сталина нет других забот сегодня, когда идет тяжелая война?

Он усмехнулся:

— Позвольте вам рассказать одну старую притчу. Как-то старушка решила обратиться с просьбой к римскому императору. Стража не пустила ее; ей сказали, что властителю некогда с ней встречаться, выслушивать ее просьбы. Тогда старая женщина ответила: «Если у него нет времени встретиться со своей гражданкой, значит, он не может быть императором».

Я поблагодарил ленинградского доцента за прекрасную притчу, пожал ему руку и тепло сказал:

— Не падайте духом. Не поддавайтесь чувству обреченности. Мы еще встретимся с вами — после войны! Я хочу поступить в ваш институт — лучший педагогический институт страны! Непременно приду слушать ваши лекции!

Чем я только не занимался! Чего только не делал! Старался воодушевить словом и примером молодых солдат. Горестно собирал залитые кровью комсомольские билеты, пристально вглядываясь в лица бойцов на крохотных снимках. Проводил собрания и митинги. Организовывал прием в комсомол. Встречал пополнения. Общался с журналистами, стараясь, чтобы дивизионная газета рассказывала о воинах-комсомольцах. Ходил в разведку. В наступлении обычно находился в одном из передовых батальонов…

Особенно я гордился тем, что наладил переписку фронтовиков с людьми из многих городов и сел. Письма в полк стали приносить мешками. Это скрашивало трудную солдатскую жизнь. Возникала заочная дружба по переписке, а иногда вспыхивала и заочная любовь. Приходили в полк и такие послания: «Не знаю, кого найдет это письмо, но кто бы его ни получил, пусть знает. У меня было три сына. Все они погибли. Я хотела бы усыновить фронтовика и отдать ему всю оставшуюся в моем сердце материнскую любовь». Случались и авантюрные письма. Адресаты их, а чаще адресатки, желали что-нибудь выудить у нас, получить задаром. На одно из таких мелодраматических писем, красиво и хитро написанное, попался и я: обратился к властям и комсомольскому начальству города, где жила эта хитрая девчонка, чтобы ей помогли. Полученный ответ обескуражил, мне сообщили ряд фактов и посоветовали получше разбираться в людях.

Самым важным для меня стало расширение кругозора. Я стал лучше понимать происходящее — в масштабах уже не роты, а полка и дивизии. Начал задаваться вопросами, на которые прежде у меня не хватало ни времени, ни сил, да и жизненного, как и боевого, опыта было маловато. Так что же для меня война? Я уже понял, что война для меня, как и для всех, это прежде всего — трагедия. Война — это не только героические подвиги и битвы, как я раньше себе представлял. Война — это еще и повседневное существование человека в невыносимых условиях. Это кровь, грязь, пот. Это жизнь в экстремальных обстоятельствах. Война стирала границы между добром и злом. Она обесценивала священный уникальный дар — человеческую жизнь.

Да, я был всегда на людях, вечно занят — и при этом меня постоянно мучили сомнения. Меня беспокоило мое особое положение — некая избранность. Новое назначение отодвинуло меня от смерти. Вспоминался Сабит Халиков, наша случайная встреча в медсанбате и его совет не рваться на передовую, а ведь он был, как я сейчас, полковым комсоргом. Может быть, я усвоил его уроки, стал другим, изменился?.. Вместе с тем известно множество примеров, когда солдаты, от рядовых до генералов, погибали не в бою — случайно, что называется — на ровном месте. Недавно я и сам оказался на волосок от смерти. С одним офицером мы возвращались с переднего края, и у нас состоялась милая встреча с немцами — вечерком, в молодом лесочке на ничейной территории. Метрах в ста от окопов мы вдруг отчетливо различили три фигуры в мышиных шинелях. Как лазутчики проникли через передний край, с какими целями? Они тоже заметили нас, выставили автоматы. Открой они огонь — скосили бы нас за секунды. Видимо, благоразумие взяло верх: группа стала поспешно отходить. Приняли меры, чтобы задержать их, но они исчезли так же необъяснимо, как появились.

Как бы то ни было, суди не суди, понятно: комсоргом полка шансов выжить у меня больше, чем у командира взвода или роты. Тут я подальше от немецкой пули, и, наверное, мне не придется идти в атаку или в разведку боем. Я свободнее распоряжаюсь собственным временем и своими поступками, и быт мой улучшился. О таком на войне можно только мечтать.

Последующие события изменили эти, пожалуй, наивные суждения.

Парторг Михалыч и агитатор Степаныч

Мои соседи по блиндажу — капитан Михаил Михайлович Гаврилов — парторг полка и майор Сергей Иванович Степанов — полковой агитатор. Все называли их «Михалычем» и «Степанычем». Вроде милые люди. Но одно — представить свою «витрину», и совсем другое — узнать человека изнутри, не по словам, а по поступкам. Прослужив с ними почти год, я стал лучше понимать этих людей и попытаюсь о них рассказать.

Гаврилов был из Иваново, старинного русского города. Вырос в семье потомственных текстильщиков. Закончил всего четыре класса, из пятого ушел, поступил учеником на фабрику. В четырнадцать лет вступил в комсомол. Скоро сообразил, что быть комсомольским активистом — занятие полезное. Через год шустрого комсомольца избрали секретарем фабричной первички. Здесь жизнь свела его с главным фабричным коммунистом. Старался во всем помогать ему: отвозил партвзносы, красил стены в парткоме, а заодно и в доме главного, ездил по его поручению к шефам, организовывал праздники, торжественные вечера. Подошло время, влюбился в молоденькую ткачиху-комсомолку. Поженились. За семь лет Катенька родила ему четырех отличных мальцов. Жить стало трудно. Помог главный партиец: устроил Гаврилова инспектором в райисполком, а именно в отдел народного питания — «нарпит». Работенка что надо!

Накануне войны Гаврилова призвали в армию. Определили в политсостав. Прошел трехмесячные курсы, изучил «Краткий курс истории ВКП(б)», его приняли в партию — «из рабочих». В сорок первом направили в Елец, где тогда формировалась 220-я дивизия. Учитывая довоенный хозяйственный опыт, поручили служить по интендантской части — заведующим продовольственным складом. Он исправно снабжал полки харчами, и его избрали парторгом тыла дивизии. Но долго не удержался, уж больно многие зарились на это доходное место. Под Ржевом Михалыч несколько изменился в весе — сменил должность снабженца на должность политработника, назначили его парторгом 673-го полка.

Постоянно общаясь с Гавриловым под Ржевом, Дубровно, Оршей, Смоленском, я сделал вывод, что на фронте этот парторг решал две основные задачи: любой ценой остаться в живых и быть верным интендантом своего семейства в Иваново.

Михалыч был совершенно безразличен к чужим бедам и никогда не искал повода вести солдат в бой «за Родину, за Сталина». В то же время был добросердечен к коммунистам и снисходителен к их прегрешениям, если они не выходили за рамки военных законов.

Сам парторг, надо сказать, был далеко не безгрешен. Не пропускал дня, чтоб не выпить положенные сто граммов — свои и непьющего агитатора, а, если случалось, мог употребить и побольше, не брезговал. Приметил ивановский мужик крепко слаженную деревенскую прачку Серафиму — грудастую, в теле девицу — и захаживал к ней куда чаще, чем на передовую. Как-то он поднял меня аж в пять утра:

— Пойдем со мной, комсомолец.

Вышли на лесную поляну, усадил он меня на пенек и говорит:

— Видишь третий блиндаж в левом ряду? Как задымит труба, уходи. А пока сиди и гляди, чтоб никакая партийная и беспартийная сволочь не усекла меня. Понял?

Да что же это — опять «партийное задание», только герои новые?! Вот так парторг!

А с некоторых пор я стал примечать одно странное обстоятельство. Как мог — а мог Михалыч многое! — он старался уберечь меня от немецкой пули: всеми силами удерживал от переднего края и участия в боях, где бы они ни происходили, для чего заваливал меня всяческими заданиями, часто тащил с собой на партийные собрания, митинги, проверки. Я стал уклоняться. Зачем он так поступает — воспитывает во мне идейность? Вряд ли, никогда она не ночевала в его душе. Я терялся в догадках. Оказалось, берег он меня ради себя — ради своих тайных личных интересов. Но узнал я об этом только после войны, когда, уже дома, прочел его письма. По секрету от меня он писал моей матери, плакался о своих четырех мальцах, называл себя моим «лучшим другом», «фронтовым отцом». Мой «фронтовой отец» так разжалобил добрую маму, что она стала посылать посылки в Иваново, часто отказывая во многом себе и отцу.

Груздев ценил Михалыча, комиссар знал: хитрый ивановец всегда себе на уме, обойдет кого хочешь и в любых обстоятельствах, а потому поручил парторгу полка ответственный участок: тыл. И всегда чувствовал себя спокойно: батальоны вовремя получали тушенку, хлеб, курево, оружие, боеприпасы.

Однажды в наших отношениях с Михалычем образовалась трещина. Да какая! Я думал, что после состоявшегося между нами резкого разговора Михалыч отвернется от меня. Не отвернулся. А произошло вот что.

С сентября 1941 года вся страна посылала на фронт целые эшелоны подарков. Отцы, матери, жены фронтовиков слали нам все, что могли, часто последнее. Посылали одеяла, белье, теплые вязаные носки и варежки (бойцы часто использовали теплые носки как варежки), кисеты, мыло, конфеты, печенье, пряники, писчую бумагу, конверты, карандаши, сухофрукты, вино (с юга), дешевый одеколон — всего не перечислишь. Шли подарки с заводов, из колхозов, школ, даже из детских садов. Эти подарки, заботливо уложенные в картонные коробки, фанерные ящики, вложенные в них письма и фотографии доставляли безмерную радость на передовой.

К сожалению, путь подарков к передовой оказался в грязных руках. До переднего края не доходило и половины! Михалыч круто взял «подарочное дело» под партийное око, заслужив похвалы комполка Разумовского и комиссара Груздева.

Но, как всегда, Михалыч не забывал и о себе. Всякий раз, когда в полк доставляли подарки, он поспешно бросал все дела и широкими шагами направлялся в тыл. Утихомиривал интендантов и штабистов, представителей батальонов, споривших за каждый пакет и затевавших дискуссию — что входит в понятие «передний край». Однажды Михалыч принес в политчасть три одеяла и сумел убедить нас принять их.

Подарочная эпопея продолжалась — и Михалыч аккуратно притаскивал в политчасть туго набитый вещмешок с вещичками, складывая неправедно обретенное под своей койкой.

Как легко обмануть себя! Я видел происходящее, но старался не вмешиваться. И наступил момент, когда я не выдержал, решил посоветоваться, как поступить, со Степанычем. Майор отмахнулся от меня, как от мухи. Тогда, полагаясь на дружбу, я напрямую высказал Михалычу все, что думаю о вещмешках из тыла.

— Извини, Михалыч, — сказал я, — но что же ты делаешь? Забираешь материнские подарки на фронт, переправляешь в Иваново. За такое фронтовики тебе спасибо не скажут, ведь у многих, как у тебя, дома жены и дети.

Говорят, «мала муха, а большую лошадь укусить может». Побагровев, Гаврилов грубо ответил:

— А кто побеспокоится о моих мальцах?! Местной власти на них наплевать. Тебе-то что! Твоя матушка — в Москве! В тепле и без забот!

— Ну, это уж слишком. Обижайся не обижайся — дело твое, но я тебе свою позицию высказал. Ты не только отец, ты — парторг полка, говоришь с людьми, произносишь патриотические слова! Глядя на тебя, и другие мародерствуют! Заметил, как тыловики запахли одеколоном?

— Легче на поворотах, комсомолец, каши еще мало съел! И вот тебе совет: яйца курицу не учат.

Я замолчал, лег лицом в подушку. И жалко его было, ведь семья; и все восставало во мне: солдаты так ждут подарков, писем, тот же дешевый одеколон, а им преподносят обглоданную кильку, золотая рыбка уплывает в чужие моря!

Степаныч был полной противоположностью Михалыча — можно сказать, из простейших млекопитающих. Разобраться в нем было нетрудно, потому называли его кто «добряком в рассоле», кто «медным лбом».

Выглядел Степаныч скверно — одутловатое лицо, тяжелые мешки под глазами — видно, внутри поедала его какая-то хвороба. Постоянно пил чай — по десять и больше стаканов в день. Весь он был словно закован в медный панцирь. Чаще молчал. С места — танком не сдвинешь. Волосы спадали на густо изборожденный морщинами лоб. Глаза скрывались за очками с толстыми стеклами, дужки их были аккуратно привязаны веревочками — страшился Степаныч потерять очки, всегда осторожен был с ними, берег. На фронте потеря очков — беда; рассказывали, что солдаты из похоронных команд и санитары нередко подбирали на поле боя очки, меняли на табак и водку.

Свой день Степаныч распределял на две половины. С утра до обеда был углублен в прессу, аккуратным почерком выписывал на отдельные листочки интересные заметки, факты, цифры. Во второй половине дня грыз гранит науки под названием «В.И. Ленин о пропаганде и агитации», ежедневно прочитывая и конспектируя порцию текста. Эту толстенную книгу он повсюду таскал в вещмешке, никому не доверяя свою драгоценность.

Как-то я спросил его: «Какая разница между пропагандой и агитацией?» Он засыпал меня ленинскими цитатами, пространно и долго излагая то, что без труда можно объяснить за минуту. Видимо, он испытывал огромное удовлетворение от самого процесса словоизвержения. За нудность своих речей он и получил прозвище «медный лоб».

Любил Степаныч петь известную песню «Кони сытые бьют копытами! Встретим мы по-сталински врага!..» — при этом ловко, в такт притопывая под столом ногами. Однажды я спросил, чем так полюбилась ему эта песня?

— Я же был кавалеристом! — гордо ответил Степаныч.

Попал он в армию в 1938 году — по партийной директиве о направлении на политработу в армию 4500 учителей-коммунистов. Бойцовские качества, с которыми пришел в армию, Степаныч потерял, кое-как пережив сорок первый год. Больше до конца войны с винтовкой в руках никто его не видел.

Таковыми на деле оказались капитан Михалыч и майор Степаныч.

Ежедневно сталкиваясь с подобными людьми, я чувствовал, как все больше тупею и закисаю, возникала душевная пустота. Глядя, как даже во фронтовых условиях такие люди исхитряются устроить себе курортную жизнь, я думал: эти уж точно выживут, а после войны уйдут из армии, начнут вольную жизнь с рыбалкой или охотой и, встретившись за рюмкой или чашкой чая, станут с пафосом вспоминать битвы, где «вместе сражались они», и, конечно же, требовать почитания своих заслуг ветеранов-фронтовиков.

Как отличалась наша жизнь от жизни на переднем крае! Там руку к козырьку не тянут, и солдату особо не прикажешь, если сам в опасный момент оплошал, не сумел доказать собственной смелости и бесстрашия. Меня постоянно тянуло на передний край, к людям, с которыми я начинал боевой путь. Да, там было тяжелее и опаснее, но там я ощущал себя частью взаправдашней, реальной жизни, и жизнь эта, как ни парадоксально, была радостнее, чем моя нынешняя. Тревожило, лишая равновесия, многое. Но прежде всего — вопросы к самому себе. Может быть, что-то уже изменилось во мне?

Займу ли я когда-нибудь независимую позицию? Послать бы их всех к черту!! Да уж… вот только рак на горе свистнет или щука запоет.

Полковник Разумовский

Прошел месяц. Все реже я бывал на переднем крае, придавила бесконечная словесная и бумажная суета. Совещания, собрания, встречи с пополнением, задания комиссара и парторга или вдруг семинар — дивизионный, армейский. Самым приятным событием за этот месяц стало знакомство с новыми товарищами, комсоргами батальонов Ваней Скоропудом и Борисом Флегбоймом. Привязался я и к маленькому толстячку с розовыми щечками — ну прямо Колобок! — сержанту Васе Рагулину. Через полтора года он заменит меня, станет комсоргом 673-го полка.

Звонок Груздева:

— Вечером — к командиру полка.

— Слушаюсь!

В назначенный час я предстал перед Максимом Петровичем Разумовским. Полковник предложил сесть и сказал:

— Уже месяц, как вы служите комсоргом полка. Передний край знаете, побывали во многих батальонах, в батареях, познакомились с тылом. Я бы хотел услышать ваше мнение о подразделениях, которые вы посетили.

— Впечатление хорошее, — ответил я.

— Заметили какие-то недочеты?

— Так точно, заметил.

— Слушаю вас.

— Прежде всего о пополнении. С каждым разом оно все хуже. Почти половина из вновь прибывших — новобранцы, они мало что умеют, скверно одеты и обуты, прибывают голодными. Пока мы в обороне, их желательно подольше держать в учебном батальоне. Редко бывают на переднем крае политработники и полковое начальство, не говоря об интендантах. Не налажена работа почты. Но это не главное.

— Говорите.

— Первое. Нет обещанных автоматов, даже рота автоматчиков до сих пор с карабинами. Второе. На переднем крае, товарищ полковник, недостаточно заботятся о бойцах. Солдаты в окопах плохо одеты, замерзают. Шинели выношенные, часто порваны, у многих — с обгоревшими у костров полами. Обувь прохудившаяся, даже обмотки полугнилые. Американские ботинки достались единицам. Недочеты и в питании. Все еще нерегулярно доставляется горячая пища, и хорошо бы дополнительно привозить горячий чай. Группам, снятым с передовой на отдых, желательно организовать помывку в бане хотя бы два раза в неделю.

— Что ж, согласен с вами и рад, что строевой командир стал комсоргом полка. Обо всем этом надо вместе подумать и принять меры. Поговорим теперь о вашей работе. Вы знаете о блестящей победе в Сталинграде, разгромлена трехсоттысячная армия противника. Мы обязаны рассказать об этой победе и своим солдатам, и немцам — от немецких солдат многое скрывают. Теперь ваша козырная карта — Сталинград. Разъясняйте красноармейцам, что и мы, воюя под Ржевом, внесли свою лепту и немалые жертвы ради этой победы — это поднимет дух бойцов и усилит веру в успешность наших действий. Лейтенант, я — старый вояка и уверен: вот увидите, скоро возьмем и Ржев.

— Товарищ полковник, — попросил я, — уделите мне еще несколько минут. Молодые солдаты и офицеры хотят больше знать о полковом командире, — пожалуйста, расскажите о себе.

— Понимаю вас. Постараюсь, — сказал полковник. — Во время Первой мировой я закончил Александровское военное училище. Выпущен прапорщиком. В конце войны стал поручиком, командовал батальоном. После Октября перешел на сторону большевиков. Воевал в Гражданскую. После ранения и госпиталя послали в Туркестан — три года боролся с басмачами. Служил на Севере, участвовал в Финской кампании. В сорок первом защищал Москву. Служил в 16-й армии Рокоссовского, что считаю за честь для себя. Был тяжело ранен. После госпиталя направили в 220-ю дивизию. За битву под Москвой награжден орденом Красного Знамени. Вот, вкратце, и все. Не знаю, удовлетворит ли вас сказанное.

— Вполне, товарищ полковник. Большое спасибо.

На этом мы расстались.

В политчасти Михалыч, выслушав мой рассказ, дополнил биографию комполка. После Гражданской войны Разумовского как старого спеца понизили в должности и для проверки послали воевать с басмачами. В 1938-м репрессировали. Через два года выпустили и направили на Север.

Разговор меня вдохновил: этот военачальник, скорее всего, не ограничится словами, не зря он что-то записывал в блокнот. Невольно я сравнивал комполка и его комиссара. Скромный сельский учитель, как быстро Груздев вошел в новую роль и переменился. Парторга не интересовало, что думают о нем командиры, тем более бойцы, — он сам есть высшая политическая власть и совесть полка. Убеждать его в чем-то было бесполезно, и я никогда бы не стал говорить с ним так откровенно, как с Разумовским.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.