Глава 16 МЫ ЖИВЕМ ПО ТРЕВОГЕ

Глава 16

МЫ ЖИВЕМ ПО ТРЕВОГЕ

«Этим утром я обнаружил первые кусочки льда в лейках». Помню, как писал это же предложение год назад. Сегодня я повторяю его – а сегодня этот повтор кажется пугающим. Первые признаки надвигающейся зимы всегда появляются слишком рано. Это только подчеркивает монотонность того, что происходит, и в этом свете все вещи, красоту которых я старался передать, блекнут. Не возвращаются ли события, происходящие с нами в России, все время к одному и тому же акту? Когда я закрываю глаза, то даже смена декораций представляется незначительной. Зрелища, которые заставляли нас удивляться, редко были привлекательными. В этой стране нет красоты, нет ничего такого, что могло бы нас тронуть или поднять у нас настроение, как это было в других странах, красоты которых нас волновали. Несмотря на все перемены, наша жизнь здесь так однообразна, что она отмеривается быстро. Может быть, именно по этой причине на этом фоне человеческая душа предстает как что-то уникальное.

Я же думаю об этом без горечи – потому что это не вызывает у тебя горечи, – я сижу в мягком кресле, вытянув ноги. Фактически я не сижу, я лежу в нем, так же как я когда-то лежал в наших больших креслах дома.

Я совершенно уверен, что так не «делают» ни офицер, ни самый младший из лейтенантов. Даже если командир батареи не заметил этого сразу, он должен почувствовать подсознательно. Нужно только преодолеть тонкий слой для того, чтобы проникнуть в его сознание. Но я не собираюсь менять своего положения. Более важно видеть, как свет падает через янтарного цвета ром в бутылке, более важно выскользнуть на мгновение из своей формы и не чувствовать больше на своих ногах ботинок. Что может быть важнее?

9 сентября 1943 года. Я сижу над этими страницами много дней. Я написал очень много, и это дает мне пищу для размышлений. Любопытно, что пропаганда играет злые шутки с людьми, она основательно опутывает человека. Разум нации представляется похожим на фотопластинку, которая может быть проявлена по чьей-то прихоти.

Доставка нашей почты расстроилась не из-за великих событий на войне, но из-за их отсутствия. Это звучит парадоксально, но это верно. Все потому, что на самом деле мы уже больше не должны бы быть здесь. Действия отработаны в совершенстве. При первых признаках тревоги ребята на базе дают сигнал к обычному спешному отходу на новую позицию. А теперь вон они где, далеко от нас. Тем временем стало ясно, что спешки не было, и мы использовали имевшееся в нашем распоряжении время. Мы снимались медленно и все время находили работу, которую можно было сделать тщательно. Эскадроны уничтожения приступили к работе. На мгновение мы в состоянии приостановленной активности.

Я тоже отправил большое количество повозок в тыл, а с ними и основной багаж. Ход эпидемии среди лошадей непредсказуем, а мне нельзя остаться без средств передвижения. Но больше ничего не происходит. Мы живем по тревоге и наслаждаемся миром столько, сколько можем. День ото дня солнце светит все слабее сквозь деревья. Оно уже больше не дает почти никакого тепла. Это как медный отблеск, падающий на мох и молодые ели. Лучи света между деревьями уже больше не слепят глаза.

В восемь часов мы поднесли факелы к нашим землянкам. Пламя вырывалось из дверей и оконных проемов, и дым висел стеной среди высоких деревьев. Мы сожгли все до последней доски.

Затем мы шли маршем. На перекрестке у Крючека мы сделали остановку на обед. Дрезина совершала свою последнюю неспешную поездку по рельсам на запад. На ней сидели два человека и сбрасывали взрывчатку по два заряда за раз на длину огнепроводного шнура. Два сапера бежали сзади, устанавливая взрывчатку под путями и вставляя взрыватели. Как же они, дьяволы, бежали и как эффектно тонкие белые струи пламени вырывались из земли! Груды железа со свистом разлетались вокруг, и горький пороховой дым проплывал над нашими головами. Дорога за железной дорогой после этого была закрыта на час.

Но это была только часть произведенных разрушений, смехотворно ничтожная часть. Все трубы водоснабжения, все узкие проходы были заминированы. На сотни метров через лес на деревьях были закреплены «красные заряды» так, чтобы их можно было перебросить через главную дорогу с наименьшей затратой времени. Деревни были подожжены, они горели с невероятной силой. Жар мешал нашему продвижению. Мы проскочили галопом, закрывая лица от дождя искр. Повозкам пришлось ехать в обход. Клубы дыма скрывали нас от вражеских самолетов, а шум взрывов вокруг был как при большом сражении.

На окраинах Брянска дым смешался с желтой пылью дороги, накрывая нас двойным покровом. Солнце стало красным задолго до вечера. Оно висело бледное и иссохшее над разрушительным действом. Над следующим маршем потока людей облака освещались с обеих сторон. Они образовывали тончайшие, самые роскошные знамена, которые я когда-либо встречал, демонстрируя войну во всем ее ужасном великолепии. Мы видели дома на всех стадиях разрушения: белое, как вспышки магния, пламя, вырывавшееся из окон, первые всплески красного пламени, когда оно пробивалось через клубы черного дыма, триумфальный танец Красного Петуха над крышами.

Мы ехали через белый жар умирающих улиц. Когда лошади и всадники впереди меня двигались в направлении стен огня, винтовки, висевшие у них за спиной, выглядели как игрушечные, как пики крошечных дьяволов на их силуэтах. Мы видели, как дома рушатся с грохотом; неописуем вид старых берез, которые, объятые жаром огня, дрожали и стонали на краю смерти. И опять мы ехали через лес дымовых труб, жестких и угловатых, поворачивавшихся под нашими взглядами. Над черным ковром разрушительного пожара у них был цвет брюссельских кружев. Они возвышались в лунном свете, подобно негнущимся горестно протянутым рукам привидений, и везде вокруг них стоял противный, отталкивающий, удушливый холодный дым.

Ландшафт ужаса и смерти. Молчаливые долины, окруженные издалека пылающими факелами. Спускавшиеся вниз парашютные ракеты напоминали глаза циклопов. Бомбы походили на распускавшиеся хризантемы при мягком шуршании перекатов огня вслед за внезапным разрывом.

К двум часам ночи копыта наших спешащих лошадей уже стучали впереди батареи по мосту у Ограда. За смутно видневшейся рекой лошади отпрыгнули в стороны с фырчанием при виде траншей новой линии обороны. Белый туман поднимался с темных под покровом ночи лугов, пришли в движение ночные часовые, люди из передового охранения набросились на нас с вопросами о своих частях.

И опять мы пришпорили коней. Направо и налево, направо и налево. Песок по щиколотку глубиной, отдающиеся эхом булыжники, темные заросшие реки безмолвных улиц, неприветливые, покосившиеся дома.

Мы проехали вдоль части новой позиции. По дороге на запад двигался поток беженцев. Он пополнялся потоками из переулков, направляемый множеством полицейских, которых скрывала пыль от тысяч топающих ног. Что за унылое зрелище переселения! Господь милостив. Эти жалкие повозки, которые тянут коровы и маленькие лошадки. Иногда люди этому противятся, инстинктивно, как животные. Но с ними обходятся грубо. «Куда мы идем?» – «Пошел к черту, я не знаю. Давай, пошевеливайся! И ты тоже. Просто двигайся на запад. Живее, у нас нет времени!»

Там, где фронт накладывает свою лапу, вся прочая жизнь замирает. Он гонит волну, которая достигает мест вдалеке от него. Расположенный ниже город уже изменил свой облик. Дома стали собственностью тех, кто использует их для иных целей. Или это только наши глаза видят их иными – они оценивают город напротив передовой линии нового рубежа и находят, что он хорош.

Я зашел на огороды, ближайшие к обочине, собирая там помидоры и цветы. Поставил букет бархатных коричневых звезд в тонкую вазу и поставил стол на крыльцо, выходящее на улицу. Тут есть маленькая скамья, на которой можно сидеть вечерами, глядя на юг и на запад. Она вся освещается солнцем. В борьбе с солнечным светом сумерки делают цвета темнее и ярче. Я чувствую себя таким счастливым, находясь в одиночестве, так, как это умею делать я, счастливым до кончиков пальцев.

Только что в 21.30 мы получили приказ на марш в 6.00. Жаль этой позиции, этой прекрасной линии обороны на высотах Западной, к западу от города, с рекой в качестве естественной преграды и полем боевых действий, таким, какого у нас до этого не было. Жаль Брянска, из высоких зданий которого я осматривал горящие окраины. Мне бы хотелось все это видеть и в тот день, когда мы были бы счастливы защищать его.

К четырем часам ночь была на исходе. Было холодно в темные первые часы после полуночи. Нам все еще было холодно, когда мы уже форсировали Десну и оставили позади город. Скоро я ехал на автомобиле впереди, чтобы разведать места для отдыха. Ехал на автомобиле, обращаю на это внимание, потому что мы двигались по «автостраде», и я не видел причины для того, чтобы отсиживать заднее место, когда можно было остановить, «проголосовав», один из командирских автомобилей.

И опять я трясся в машине вечером и оказался в деревне, расположившейся по обе стороны небольшой долины. Вот здесь мы теперь и находимся.

Внутри дома выглядят лучше, чем снаружи. Часто дом состоит всего из одной крошечной комнаты – типичные дома русских крестьян, всего одна-един-ственная комната, а посередине печка. Но они чистые, эти помещения, а люди подвижны и открыты для общения. Это дружелюбное место. Предположительно, внизу в долине находятся сожженные машины нашей хозяйственной рабочей роты; несколько дней назад прошли партизаны, в количестве четырехсот человек. Не заглянешь в чужую душу. Но какое это имеет значение?

Снопы зерновых культур сложены перед домом. Стадо коров рысцой бежит в долину навстречу заходящему солнцу; их накрыло облако желтой пыли. Из домов на склонах женщины и дети выходят и зовут их звонкими криками. Мы помылись, чувствуем себя хорошо. Мы довольны.

4 сентября 1943 года. Мы едем по большой дороге, пересекающей долины и холмы, прямой, как дорога легионеров. Издалека видны облака пыли, клубящейся, окутывающей как простыней дорогу в открытой, без лесов местности. Идти нам было так легко, что я вытащил свою гитару. Мы шли по дороге с песнями за вырвавшимися вперед машинами, и мы пели, когда шли через луг вдоль берега реки, где наша дорога сворачивала. Наверное, это удивляло людей. Последняя батарея только что миновала мост, когда эскадрилья истребителей-бомбардировщиков сделала круг и спикировала на узкий проход, спускавшийся к реке. Пролетая, они выпустили по нам пулеметные очереди. На батареях были лишь незначительные потери и небольшие повреждения, но в такие моменты почти невозможно удержать лошадей.

Во второй половине дня мы достигли Шукова, района наших боевых действий. Когда мы отправились во временную штаб-квартиру, солнце заходило в золотой дымке. Золотой фон готического алтаря, творение художника едва ли сравнится с сиянием горизонта, с высокими елями на переднем плане или со светом, который как дым плыл вокруг деревень и лесов.

Когда я прибыл с Вольфом и Йеном Брауном на летное поле, пехота растянулась в линию, готовая к атаке. Мы присоединились к ним. Прошли через посадочную площадку. Противник окопался в кустарнике и в складках местности на краю. Мы быстро выдвинулись и заняли несколько одиночных окопов и воронок по периметру. Оттуда мы могли наблюдать за низиной далеко впереди. В двухстах метрах впереди мы видели дым от миномета, который продолжал вести по нам огонь, и мы заметили пехоту противника, обстреливавшую наших соседей слева. Они засели в двух глубоких противотанковых рвах. Я подавил огонь целой батареи. Противник отошел к деревне, поджигая дома и стога сена, прикрывая тем самым отход. Радиосвязь действовала отлично. Франц и Йен бежали вприпрыжку позади меня от окопа до окопа со штырями антенн в руках, с наушниками на шее, с ключами Морзе в карманах.

Мы заняли три островка зарослей кустарника и часть первого противотанкового рва. Противник покинул ров, только когда его фланг был атакован батальоном справа от нас. Мы захватили второй ров и край деревни, и теперь нас скрывал дым. Тут атакующие части столкнулись, привлеченные отчаянным сопротивлением русской пехоты. Некоторые из русских сражались, одетые в трофейную форму немецких артиллеристов. Я лежал поверх наката блиндажа, за которым командир одного из атакующих отрядов захватил укрытие зенитного орудия; скрытый дымом, я пытался определить местонахождение этого проклятого наглеца. Неприятельская артиллерия активизировалась, полевые орудия и «катюши» открыли интенсивный огонь. В землянке подо мной плакал ребенок.

Мы продвинулись вперед дальше, чем определяла задача дня. Мы расправились с подразделениями противника и вернулись на заранее подготовленную позицию на возвышении по периметру. Между тем противник развернул свои орудия. Мы снова ползли на животах. Франц и Йен чертыхались, жалуясь на то, что их спины почернели и посинели от того, что на них все время давила аппаратура.

Пехота окопалась на аэродороме. Близился вечер. Я должен был организовать огневую завесу, а у нас села анодная батарея. Русские предприняли контратаку, но были прижаты нашим огнем. Мы присоединились к корректировщику и передавали его данные по очереди, используя одну и ту же вспомогательную аппаратуру. Я поставил огневую завесу при помощи световых сигналов.

Только после этого мы, обессиленные, могли подумать о том, чтобы найти какое-нибудь укрытие, а также о том, что последние два часа наша провизия и наши одеяла ждут нас где-то сзади в лесу. Мы нашли узкую шахту бомбохранилища, вползли туда, вместе с корректировщиками и несколькими пехотинцами. Луна взошла, как огромный красный шар, Франц и Йен прошли почти три километра через аэродром, чтобы посмотреть, как там наша повозка.

Была почти полночь, когда они вернулись, пробиваясь через колючую проволоку и воронки, камни и кучу бомб. В перерывах между боевыми действиями мы нашли печку, согнули несколько труб, чтобы подсоединить к ней, и развели огонь. Серебристая луна была слегка в дымке. Были заморозки на почве и пустые одиночные окопы пехоты – но у нас был огонь. Пули свистели в поле – но над головой у нас три метра земли. Наша лошадь стояла за укрытием.

Йен дал ей ящик с кормом, чтобы она не поднимала головы.

В начале четвертого пришел приказ о смене позиции. В 3.45 мы двинулись маршем назад. Было еще темно. И снова мы разведывали путь между грудами камней и проволочных заграждений и осколками битого бетона. Мы видели мертвых в кустарнике, павших лошадей и разбитые машины на дороге, груды искореженного оборудования. Во рту у нас было сухо от курения и усталости. Между стен и через провалы окон обстрелянных снарядами зданий мы видели огненно-красное утреннее небо. Оно стало желтым, пошел дождь. Когда оно, серое, низко нависло, а земля была как будто обернута в холодный компресс, мы сдались. Дороги были как вязкая овсяная каша. Трава покрылась белым инеем. На некоторых полях еще виднелась картофельная ботва, коричневая и пожухлая. Мы промокли до нитки, были грязные и уставшие, когда нашли себе пристанище в нескольких домах в Малом Салыне.

Завтра мы собираемся двигаться на позицию. Согласно коммюнике вермахта противник начал ожидаемое наступление на Ельню. Три кавалерийских полка стали дивизиями.

Я сижу на соломенном матрасе на открытом воздухе в ожидании приказа выдвигаться на выполнение задачи по установлению связи. Снаряды пехотных орудий со свистом пролетают через высоты с востока. Четыре танка прорываются через железную дорогу на севере. К ним медленно подбираются снаряды 11-й батареи, пока вспышки из стволов их орудий не окрашивают красным цветом клубы дыма от разрывающихся снарядов. Танки неуклюже поворачивают назад.

Мы двигаемся вперед и карабкаемся по склонам к железной дороге. Танки и противотанковые орудия ведут огонь по отдельным бойцам. Мы долго лежим, укрывшись за небольшим откосом, и прикидываем путь от куста к кусту. Кусты разбросаны на некотором отдалении друг от друга. Наши силуэты четко выделяются на гребне. Стоит ясный теплый день позднего лета. Поля гречихи блестят на солнце ржаво-красным цветом. Вдали на боевом рубеже противника горит еще одна деревня. Мы спустились в долину небольшой речки, где обнаружили линию телефонной связи, тянущейся в сторону противника. Скоро мы уже жуем дневную порцию хлеба, положенную пехотинцам, под звук высокого тона пулеметных очередей, под завывания стремительно пролетающих снарядов и тяжелых «братишек» с глухим гудящим басом, которые сотрясают землю. Пороховой дым наплывает ленивыми волнами.

Наконец мы добрались до лейтенанта Ильнера. Он сидит у речки и моет ноги. «Восемь дней прошло с тех пор, когда я в последний раз снимал свои сапоги. Это приятное мгновение покоя…»

В 17.30 мы получили по радио приказ: «Немедленно отступать». В 18.30 Йен Браун ждал нас на краю деревни. Он вывел лошадь из низины, где привязал ее раньше. Через полчаса мы были в деревне, на артиллерийской позиции. Батареи уже готовы к отправке. Штаб уже снялся. Впереди вокруг небо было красным. Уже почти ночь. Из окна выглянула девушка. Она меня узнала; я тогда искал помещения для личного состава батареи. «Не уходи», – сказала она мягко. «Ох, паненка, что ты знаешь о войне!» Врен уже был оседлан. Мы поехали за батареей, догоняя темные колонны. Тяжелый бинокль с лязгом стучал по бляхе моего ремня. Мы сравнялись с батареей.

Мы идем маршем. Холодно. Наступает полночь. Луна плывет через серебристые облака. Парашютные ракеты ярко светят, как созвездия. Где-то свистят бомбы. Я достаю гитару:

Знаешь, сколько звездочек на небе…

– Чу, что это идет оттуда к нам!

(Weisst Du, wievel Sternlein stehen…

– Horch, was kommt draussen rein!)

Франц выглядит бледным и больным, с глубокими бороздками вокруг рта и глаз. У него температура. Я чувствую себя так, будто из живота у меня выкачали воздух и я наглотался соленой воды. С полудня я съел всего кусок хлеба. Повозка завалилась на бок, все в грязи.

Ну и пусть, не важно. Все еще слишком холодно, чтобы есть, когда мы в пути. Давай-ка споем еще одну песню, выкурим еще одну сигарету, тогда мы не будем так сильно чувствовать голод. Медленно все повалились спать прямо в фургонах и в седлах.

Фон Р. приходится будить водителя грузовика, храпящего за рулем. Оставив позади четыре километра пути, колонна замерла. В 4.00 мы пришли к своим помещениям для постоя.

Через два дня Гельмут Пабст был убит в бою.

Россия, 17 апреля 1942 года

ПОСЛЕДНЯЯ ВОЛЯ

Дорогие родители!

Меня заботит только одно: как облегчить вашу боль? Что бы я мог сделать, чтобы смягчить удар, который уже больше не беспокоит меня, а беспокоит только вас? Соберу все свои силы, чтобы попытаться увещевать вас.

Моя жизнь не прожита до конца, но завершена. Она заполнена вашей любовью, и она была так насыщенна, что я могу только благодарить вас снова и снова. Даже при том, что другая жизнь, в которой я намеревался делать свое дело, как подобает мужчине, едва началась, та, первая жизнь полностью завершена и доведена до конца, та, которую вы, мой отец и моя мать, мне дали и которую оберегали. Я так сильно вас люблю.

Если вы хотите поставить небольшой памятник в мою честь в саду, пусть это не будет красивый жест или нечто увековечивающее горе. Это может быть молодой парень с робкой улыбкой, излучающий гармонию и умиротворение, или может быть молодой человек, почивший в мире с собой, так что мое сердце может стать привязанным к нему, не отворачиваясь от мира, а открытым для всего прекрасного.

Прощайте, я вас так сильно любил…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.