Коктейли Молотова и главная операция

Коктейли Молотова и главная операция

Пыль и дым все еще застилали все кругом, когда я смог наконец сбросить «собственную» пелену со своих глаз. Я инстинктивно пошевелил руками, затем ногами. Вроде бы ничего сломано не было. Все еще пошатываясь, я медленно поднялся с земли. Солдаты кругом кричали от боли, страха и ярости. Очевидно, я был без сознания всего несколько секунд. Когда мне удалось собрать свой мозг обратно в «фокус», я разобрал, что они кричат: «Носильщика! Давайте сюда носилки!»

— Дехорн! — позвал я, но никто не откликнулся. — Дехорн! — крикнул я громче и оглянулся вокруг.

Дехорн с грудной клеткой, развороченной здоровенным осколком, лежал в пяти метрах от меня. Я опустился рядом с ним на колени. Не менее, видимо, крупным осколком ему снесло также половину черепа. Часть окровавленных мозгов была тут же на траве, рядом с тем, что осталось от головы. Не в силах больше видеть все это, я отвернулся.

Тут я услышал, что Дехорна зовет кто-то еще. Голос раздавался со стороны моей машины. Я бросился туда. Большой кусок шрапнели вдребезги разбил оба колена Крюгера. Скрючившись от адской боли, он сидел на водительском месте, вцепившись в руль побелевшими пальцами. Сняв с безжизненного тела Дехорна его походный санитарный мешок и прихватив заодно свой медицинский чемоданчик, я быстро сделал Крюгеру укол морфия, уже выискивая тем временем глазами других раненых и пытаясь прикинуть, сколько их.

Якоби лежал на спине сразу с несколькими осколками в груди, с проникающим ранением в живот, а вдобавок к этому — еще и с изуродованными осколками правым коленом и левой ступней. Я насчитал еще четверых очень тяжело раненных и одного с легким ранением.

Из сильной раны на указательном пальце моей собственной левой руки обильно шла кровь, но это не могло быть помехой моей работе. Трое штабных служащих изо всех сил старались помочь мне, но были такими неловкими и так нервничали при виде столь непривычно огромного количества крови, что только мешали. Они даже не знали, как правильно поднимать и переносить раненого человека. Это была суровая работа: одних, кричащих от боли и агонизирующих, приходилось оставлять без внимания для того, чтобы оказать помощь другим, но там не было больше никого, кто знал бы, как облегчить их страдания. Я работал лихорадочно быстро, но уже твердо решил про себя, что буду лично строго следить за тем, чтобы в будущем весь личный состав батальона проходил обязательную начальную подготовку по оказанию первой медицинской помощи.

Когда примерно через час приехала вызванная Хиллеманнсом санитарная машина с подготовленными санитарами-носильщиками, для меня это было по-настоящему счастливым облегчением. Правда, к тому времени всем раненым была уже оказана посильная помощь, и их оставалось только перенести в санитарную машину. К счастью, Нойхофф, Ламмердинг и Хиллеманнс во время обстрела никак не пострадали.

— Большое спасибо тебе, Хайнц, — слабеющим с каждым словом голосом проговорил Якоби и даже попытался улыбнуться. — Мне уже не больно.

Скользнув взглядом по подаренному им мне пистолету, он добавил уже почти шепотом:

— Не стесняйся и не бойся пользоваться им.

— До скорого, — солгал я ему. — Скоро поедешь домой.

Боль теперь действительно отпустила его — сказывалось действие основательной инъекции морфия. Какое-то время он еще должен был чувствовать себя в безопасности, не испытывать адской боли и не осознавать всей фатальной серьезности своих ранений. Закрывая дверь увозившей его санитарки, я уже знал, что завтра у озера Щучье среди многих других березовых крестов будет стоять и его крест. Умер он меньше чем через час.

Моя машина была основательно посечена восемью осколками, но когда я попробовал двигатель, он запустился. Я сел в свой старый «Мерседес», чтобы передохнуть несколько минут, прикурил сигарету и попытался восстановить картину всего случившегося. Причиной всех наших потерь были всего два вражеских снаряда. Первый из них разорвался, ударив в ствол дерева, и ранил Якоби и многих других. Второй разорвался на земле в метре или двух от первого, искромсал насмерть Дехорна и ранил Крюгера, изрешетив заодно машину. Оба снаряда, рассудил я, наверняка были выпущены следом один за другим из одного и того же орудия. Но если бы русский артиллерист сдвинул прицел своего орудия хотя бы на миллиметр, то Дехорн был бы сейчас жив, а Крюгеру не пришлось бы всю оставшуюся жизнь ходить на протезах. Тогда в артиллерии была распространена практика небольшого смещения прицела после каждого выстрела для того, чтобы увеличить эффективный разброс снарядов по большей площади при обстреле определенного участка территории. Возможно, русский наводящий отвлекся между двумя выстрелами для того, чтобы прикурить сигарету, и пренебрег лишний раз тем, чтобы немного изменить угол наводки. Участь Дехорна, таким образом, могла зависеть от той гипотетической сигареты.

Примерно к девяти часам утра приехал Мюллер с санитарной повозкой, а рядом с ним шел Петерманн, ведя под уздцы мою Сигрид. До обоих уже дошла весть о гибели Дехорна. Мне потом рассказывали, что, когда Петерманн, заикаясь от волнения, рассказывал об этом Мюллеру, у того в глазах стояли слезы. Все втроем мы отправились подыскивать место для могилы нашего товарища и выбрали тихую полянку между тремя березами поблизости от приметного перекрестка двух дорог. Место очень соответствовало миролюбивой натуре Дехорна, и к тому же его нетрудно было бы отыскать в дальнейшем, когда тела немецких солдат должны были быть отправлены для перезахоронения в Германию. Не говоря ни слова, Мюллер с Петерманном вырыли могилу. Для того чтобы воздать последнюю почесть маленькому старательному санитару, в 11 часов прибыла даже салютная команда. Тело опустили в могилу, я сказал прощальное слово, отгремели прощальные залпы… Салютная команда двинулась дальше, к другим захоронениям. Я не стал смотреть, как Мюллер с Петерманном закапывают могилу и водружают на нее крест, а вместо этого решил немного пройтись и привести свои мысли и чувства в порядок.

В штабе батальона Хиллеманнс сообщил мне, что нами получен приказ произвести сегодня в два часа дня ответный удар по врагу. Русских предстояло отбросить обратно за Межу, а их артиллерию — захватить или уничтожить.

— Очень мило! Километров на пятнадцать в глубь территории врага! По изрытой земле и непроходимым лесам! Да и еще и казаки наверняка все еще где-то там…

— И все же я думаю, что это правильно и это нужно сделать, — прервал меня Хиллеманнс. — Мы должны проучить этих ублюдков, или они так и не дадут нам спокойной жизни своими ежедневными обстрелами. Лучше уж так…

Для поддержания нашего контрудара были присланы три танка под общим командованием молодого лейтенанта Пандера. Их «одолжил» нам командир дивизии Аулеб. С этими тремя бронированными чудовищами впереди нас нам казалось, что мы можем победить весь мир.

Остановил нас огонь русских, который они вели из деревни на опушке леса. Между нами и деревней простиралось совершенно открытое луговое пространство. Нойхофф послал Штольцу приказ обойти со своей ротой деревню справа лесом и дойти таким образом до реки Межа, чтобы отрезать противнику отступление в этом наиболее вероятном направлении. По достижении ими этой позиции Титжен должен был провести лобовую атаку деревни, а Кагенек — поддержать его огнем своих пулеметов и минометов. Меньше чем через час деревня уже была в наших руках, невзирая на отчаянное противодействие небольшой группы казаков и применение врагом «коктейлей Молотова». Это было наше первое знакомство с этим примитивным, но, однако, довольно эффективным оружием, которым русские (хоть и только сверху) подожгли наши танки.

Насколько успешным оказался наш контрудар, мы поняли только тогда, когда из леса показались люди Штольца, ведшие перед собой огромную толпу русских пленных. Помимо тех, что были убиты и ранены в деревне и вокруг нее, рота Штольца уничтожила почти всех русских, пытавшихся спастись бегством. Не встретив по пути никакого сопротивления, он успел достичь берегов Межи до того, как туда хлынули отступавшие силы противника. Подпустив первую отступавшую группу русских к самой кромке воды, он затем прицельно и методично перестрелял их всех. Поддавшиеся замешательству и панике основные силы русских — пехота, кавалерия и транспорт, — преследуемые двумя нашими танками, попытались переправиться через реку с ходу, но тоже вышли прямо под прицельный огонь людей Штольца.

Когда мы оценили результаты операции, оказалось, что мы захватили в плен сто сорок человек, а вместе с ними — еще и значительное количество оружия, техники и провианта. В моем ежедневном письменном докладе в тот вечер указывалось: «3-й батальон 18-го пехотного полка: убитых — 5, раненых — 29».

Штаб дивизии направил нам письменное поздравление с блестящим успехом, достигнутым столь небольшой ценой. В конце концов в системе исчисления в масштабе дивизии пятеро раненых и двадцать девять убитых действительно, наверное, ничего не значили. Едва ли в штабе дивизии знали хоть что-нибудь и о лейтенанте Якоби — для них он был просто именем в списках. Дехорн же, как и остальные погибшие в тот день, вообще относился, можно сказать, к «безымянному» рядовому составу… А тот парень с соломенными волосами и с остекленевшим от болевого шока взглядом? Его ужасная рана живота будет всего лишь еще одним подобным случаем в практике хирурга тылового госпиталя… Шансов — пятьдесят на пятьдесят. Может, и выберется… Делаем все, что можем… Кстати, не его ли брат-близнец был убит не так давно под Полоцком? Очень печально. Надо постараться спасти для матери хотя бы одного.

Я вызвал по радио три санитарных машины и отправил с ними всех нуждавшихся в этом раненых; одним из них был наш остающийся пока в живых близнец.

Среди пленных оказалось несколько человек, смысливших кое-что в оказании первой медицинской помощи. При их молчаливом и почтительном содействии я осмотрел раненых русских и распорядился перенести их в неповрежденный дом. Один из помогавших мне пленных вдруг обратился ко мне на хорошем беглом немецком.

— Где вы так хорошо выучились немецкому языку? — удивленно спросил я.

— У моих родителей.

— А где живут ваши родители?

— В Сибири, около Утурска. Это и есть моя родина. Там у нас все говорят по-немецки. Все наши предки были переселенцами из Германии.

Я попросил его рассказать мне об этом поподробнее. Оказалось, что Екатерина II многочисленными заманчивыми посулами зазвала значительное количество немецких крестьян на поселения по Нижней Волге и в Сибири. Их деревни в Сибири и поныне сохранили немецкую самобытность, немецкий язык, даже немецкие песни. Однако большевики, конечно, заставили их воевать против нас, своих соотечественников, в составе Красной Армии. Русский немец сразу заинтересовал меня, и я подумал тогда, насколько полезным он мог бы оказаться для меня. Во-первых, он кое-что смыслил в оказании первой медицинской помощи, а во-вторых, одинаково свободно владел обоими языками. Он сказал мне, что его фамилия была Кунцль.

— Я беру тебя с собой, — сказал я.

Он ничего не ответил и лишь кивнул головой да недоверчиво пожал плечами. Мы пошли вдоль улицы к месту общего сбора батальона.

По пути нам попался большой сарай, в котором мы разглядели какого-то явно бесхозного коня. Подойдя ближе, мы увидели, что по его шее обильно струилась кровь, а на земле рядом с конем лежал мертвый казак, все еще сжимая в руке эфес своей шашки. Пулеметная пуля пробила коню шею, а зазубренный осколок вырвал большой кусок из его брюха. Несмотря на это, верный конь продолжал стоять и охранял своего мертвого хозяина. Я вытащил свой тяжелый русский пистолет, приставил дуло к виску коня и выстрелил. Бедное животное как-то неестественно медленно, будто нехотя, замертво опустилось на землю подле своего хозяина. Это было единственное, чем я мог помочь.

Вымотанные усталостью, мы пробирались в сгущавшихся сумерках к нашим оборонительным позициям. Сегодня ночью нам, возможно, удастся поспать спокойно, зная, что с нашего берега Межи нет ни одного русского; мы даже были вне пределов досягаемости их артиллерии. Однако мне все время не давали покоя мысли о светловолосом близнеце, увезенном в тыловой госпиталь трясущейся на ухабах санитарной машиной, и о его ранении в живот. Я не смог ничего сделать для его брата, не смог ничего сделать для Дехорна, не смог ничего сделать для Якоби… Вполне возможно, что этому парню еще и придется дожидаться своей очереди на операционный стол, а ведь при ранениях в брюшную полость каждая минута промедления с операцией подобна смерти… Как бы не пришлось в самом деле их матери получить где-нибудь через месяц сразу две похоронки на обоих сыновей-близнецов! Заручившись разрешением Нойхоффа побывать в госпитале до того, как мы вернемся на наши оборонительные позиции, мы с Петерманном вскочили в седла и ринулись галопом в тыл.

* * *

— Когда мы приехали сюда, герр ассистензарцт, у них на операционном столе уже был другой солдат, тоже с ранением живота, — прошептал мне санитар-носильщик, сопровождавший близнеца в санитарной машине.

Я быстро взглянул на близнеца, лежавшего на носилках вдоль стены, и пощупал его пульс. Он был очень слабым, а губы — пугающе бескровными. Как я и опасался, ему действительно пришлось ждать около получаса, пока хирурги оперировали другого беднягу с ранением живота.

Я толкнул дверь приемного покоя и двинулся прямиком на запахи эфира и карболки, но в результате оказался в длинном школьном коридоре, в котором находился и кабинет Шульца.

— Входите! — откликнулся он на мой стук в дверь. — А, Хаапе! Что занесло вас к нам сюда?

— Герр оберштабсарцт, один из моих людей с тяжелым ранением в брюшную полость нуждается в срочной операции. Успокойте меня, пожалуйста, — скажите, что следующим на операционном столе будет он.

Вкратце я объяснил ему также дополнительную причину моего беспокойства, связанную с тем, что раненый сам совсем недавно похоронил своего родного брата-близнеца под Гомелями.

— Вообще-то он записан на операцию как раз следующим, — сообщил мне Шульц, покопавшись в бумагах на своем столе, а затем добавил: — У нас тут сегодня было задействовано целых пять операционных столов, и ни один не пустовал ни минуты.

— Благодарю вас, герр оберштабсарцт. И…

— Да, доктор?

— Если бы я мог как-то ассистировать при этой операции, то я бы хотел…

— Конечно, доктор.

Я прошел по коридору обратно, отыскал операционную, тщательно вымыл в ординаторской руки щеткой с мылом, и санитар помог мне облачиться в стерильный халат и маску. Никаких резиновых перчаток мне, однако, не дали — они полагались только хирургам и их ассистентам, принимавшим непосредственное участие в операциях. Вошел хирург, штабсарцт Бокшац, стряхнул с себя забрызганный кровью халат, стянул перчатки и погрузил руки в тазик со спиртом.

— Что привело сюда нашего Truppenarzt-a (фронтового врача)? — бодро поинтересовался он, подмигнув мне.

Взгляд его, как я заметил, хоть и был профессионально невозмутимым, но сами глаза отличались характерной воспаленной припухлостью от хронического недосыпания.

— Следующий оперируемый — один из моих людей, — ответил я.

— Не первый и не последний, я полагаю.

— Увы, вы правы, герр штабсарцт. Но этот парень — родной брат-близнец того, что мы уже похоронили не так уж много времени назад.

— Что там у него?

— Пулевое в брюшную полость. Пуля вошла прямо над пупком и вышла через левую часть спины, под почкой.

— И зачем людям нужны эти брюшные полости? Особенно в военное время… Раньше ведь мы себе подобных вопросов не задавали, а, доктор? Ну хорошо, пойдемте кромсать вашего близнеца.

Санитар проворно надел на вытянутые вперед руки хирурга новые резиновые перчатки, а затем повязал на лицо стерильную повязку.

— Йод! — почти весело воскликнул Бокшац, входя в операционную.

Надежно зафиксированный привязными ремнями за руки и за ноги близнец уже покорно возлежал на операционном столе. Исполнявший обязанности второго хирурга ассистент Бокшаца — достаточно хорошо подготовленный, как заверил он меня, операционный санитар — и еще двое ассистирующих санитара доложили о своей готовности к началу операции. Еще один санитар стоял в изголовье операционного стола — это был анестезиолог.

Бокшац кивнул ему, и анестезиолог принялся осторожно, по капле, подавать эфир на марлево-ватную маску, накрывавшую рот и нос близнеца. Санитар, ответственный за хирургические инструменты, молча подал Бокшацу хирургические щипцы с зажатым в них ватным тампоном. Другой санитар стал осторожно поливать этот тампон йодом, следя за тем, чтобы горлышко пузырька не коснулось при этом ваты. Бокшац обильно намазал йодом всю серединную часть живота, от груди до лобка. Тело пациента накрыли большим куском белой стерильной льняной материи, в которой имелся продольный прямоугольный вырез, приходившийся как раз на область его живота. Анестезиолог попробовал ущипнуть пациента щипцами за кожу на животе — тот все еще пока реагировал. Пришлось ждать, пока на маску будет подано дополнительное количество эфира. Еще пробный щипок — никакой реакции.

По бокам от предстоящего разреза были помещены и прикреплены к коже специальными зажимами еще несколько кусков стерильной белой ткани. Мощная лампа, висевшая над операционным столом, ярко освещала живот. Бокшац произвел уверенный надрез скальпелем, отступив примерно на ширину ладони от грудной клетки, погрузил его сантиметра на полтора в ткани мышц живота и повел по средней линии живота вниз к пупку, обогнул его справа и закончил надрез все той же прямой линией на ширине ладони внизу от пупка. Вся эта манипуляция заняла у него каких- то несколько считаных мгновений. Два-три дополнительных надреза — и кожно-мышечный покров брюшной полости вскрыт. Поблескивавшие внутренности брюшины с непривычки резанули глаз каким-то неожиданным бело-голубым цветом.

— Зажимы! Тампоны!

В мгновение ока все видимые поврежденные и кровоточившие сосуды были блокированы, а затем зашиты. Ухватив особыми самофиксирующимися щипцами за края надреза, Бокшац попробовал осторожно развести их в стороны, сделал еще небольшие вспомогательные поперечные надрезы в нижней части живота скальпелем и хирургическими ножницами и развел теперь брюшину в стороны окончательно, прикрепив ее края к белой льняной ткани. Брюшная полость была теперь открыта полностью. Ассистенты подвели под края надреза специальные крюки особой сложной формы, не имевшие никаких острых граней и кромок, и развели кожно-мышечный покров в обе стороны еще сильнее. Несвернувшаяся кровь хлынула внутрь брюшной полости. С помощью тампонов Бокшац удалил кровь, смешанную с содержимым кишечника, и наклонился, чтобы получше рассмотреть состояние раны изнутри.

К счастью, двенадцатиперстная кишка оказалась неповрежденной, что уже исключало опасность инфицирования ее содержимым. С другой стороны, тонкая кишка была пробита сразу в нескольких местах, а толстая кишка была тоже повреждена и сильно кровоточила. За остановку кровотечения умело взялось сразу четыре руки, в то время как две другие продолжали удерживать брюшную полость в открытом положении с помощью крюков.

Отрывисто произносимые односложные команды хирурга… Позвякивание ослепительно блестевших хирургических инструментов… Вдруг раздается голос анестезиолога:

— Состояние пациента ухудшается!

— Кислород, — тут же, ни на йоту не теряя самообладания и не повышая голоса, отзывается Бокшац. — Переливание — вы, доктор, — оборачивается он ко мне. — И «Перистон»… со стимулятором.

Анестезиолог снимает чехол с кислородного баллона, который уже подкатил на тележке к изголовью стола санитар. Я набираю тем временем в большой шприц 200 кубических сантиметров суррогатного заменителя крови «Перистон», добавляю туда немного «Кардиазола» для стимуляции кровообращения и ввожу иглу в вену левой руки близнеца. Хирурги должны оставаться стерильными. Я подготовил все для переливания, некогда приступил к нему, пульс сразу же заметно усилился, но губы все еще продолжали пока оставаться мертвенно бледными. Однако общее состояние пациента стало с каждой минутой улучшаться.

Операция все это время не прерывалась ни на мгновение. Тонкая и толстая кишки были осторожно приподняты со своих мест. К этому моменту состояние оперируемого улучшилось уже настолько, что анестезиологу пришлось добавить еще эфира.

Очень мягко, но с неизбывной уверенностью в движениях Бокшац приподнял тонкую кишку еще — так, что она оказалась над брюшной полостью, и аккуратно положил ее на стерильную ткань поверх живота пациента. Он пристально осмотрел ее, чтобы убедиться, что края всех повреждений надежно схвачены друг с другом. Затем заглянул в саму брюшную полость, чтобы посмотреть, как лучше заделать входное и выходное пулевые отверстия, и удалить последние остатки крови, прежде чем поместить «заштопанную» тонкую кишку обратно на свое место. Внутренние органы брюшной полости лежали перед нами чистые и блестящие, как на экспозиции. Это даже напомнило мне глиняную модель внутренностей человека, служившую нам наглядным пособием в медицинской школе. Бокшац еще раз проверил все: желудок, железы, толстую кишку… Все было там, где надо, и выглядело должным образом. Тонкая кишка была осторожно помещена обратно на свое место примерно в середине брюшной полости. После этого Бокшац и его ассистент принялись зашивать брюшину специальным кетгутом.

— Сыворотка — двадцать кубиков, — распорядился Бокшац.

Близнецу была сделана инъекция особой сыворотки от перитонита, поскольку все же имелась вероятность попадания инфекции в брюшную полость от омертвевших тканей или с бактериями из толстой кишки. Последний узелок вертикального шва был наложен и завязан, а лишние кончики кетгута — отрезаны. Затем были закрыты и зашиты нижние вспомогательные поперечные надрезы на животе. Остававшееся пока незакрытым снаружи входное пулевое отверстие над пупком было схвачено крест-накрест двумя стежками и заклеено антибактерицидным пластырем. Пациента отвязали от стола, осторожно перевернули на правый бок, и то же самое было проделано с выходным отверстием под левой почкой. В довершение близнеца обмотали поверх прооперированной брюшины, как мумию, плотным слоем бинтов — в качестве дополнительной защиты от внешних инфекций.

Вся операция, от начала до конца, не заняла и сорока минут. Близнец, бережно перенесенный санитарами на носилках в палату, уже начинал потихоньку приходить в сознание. Бокшацу помогли стянуть перчатки и снять окровавленный халат — так, чтобы сам он ни к чему не прикасался руками, и он, без малейшего перерыва, приступил к подготовке к следующей операции. А на хирургическом столе его уже дожидался очередной пациент, с раздробленным бедром.

* * *

Когда я вошел в штабную палатку, время близилось уже к полуночи. Лейтенант Пандер оживленно беседовал о чем-то с Нойхоффом, Хиллеманнсом и Ламмердингом. Он производил впечатление человека, хорошо осведомленного о течении войны, и придавал особое значение тому, что наше наступательное движение на Москву было остановлено не только в нашем секторе, но и по всему фронту Группы армий «Север». По его сведениям, значительные бронетанковые силы и многие эскадры Люфтваффе были переброшены для усиления Группы армий «Юг», двигающихся к Киеву с целью его захвата.

— Таково личное решение Гитлера, — многозначительно и явно отработанно проговорил он, по привычке пробегая пятерней сквозь свою сильно обгоревшую в недавнем бою шевелюру. — Генералы отговаривали его от этого. Они хотели прежде всего оказаться в Москве.

— И это было бы не лишено смысла, — медленно выдавил из себя Хиллеманнс. — Мы могли бы быть в Москве в течение месяца. Что вы думаете по этому поводу, герр майор?

Прежде чем ответить, Нойхофф неторопливо раздумывал минуту-две. Он не часто комментировал действия вышестоящего руководства, в особенности когда приказы исходили прямиком из ставки Гитлера.

— Если то, что говорит Пандер, правда, — проговорил он врастяжку, — то это означает, что наступление на Москву на некоторое время приостановлено. А вам, юноша, — наставил он указательный палец на Пандера, — я посоветовал бы построже следить за тем, что вы говорите вслух. Людям там, наверху, общая картина происходящего известна гораздо лучше, чем нам с вами. Но зачем потребовалось останавливать армию, наступающую на врага без всякого сопротивления с его стороны? Это, вынужден признать, представляется действительно странным. Это противоречит всем правилам ведения войны, которым меня обучали…

Для Нойхоффа это была почти мятежная речь.

После настойчивого и продолжительного преследования красных глубоко на их территории, понеся тяжелые потери и отправив на тот свет еще больше врагов, вернулся наконец кавалерийский эскадрон фон Бёзелагера. Он в очередной раз подтвердил то, что давно уже не являлось секретом ни для кого, — территории на расстоянии 15–25 километров к востоку от нас не контролировались абсолютно никем. Ничейная земля.

Мы все продолжали укреплять наши оборонительные позиции. Время от времени русские устраивали налеты бомбардировочной авиации, отличавшиеся, впрочем, исключительной неточностью бомбометания. Мы ежедневно посылали на восток разведывательные дозоры, но, видимо, наш контрудар у Межи все же возымел на красных свое действие: они, ради своего же блага, вели себя очень тихо.

Солдаты, изнывая от монотонного безделья, сами напрашивались в эти дозоры. Однако единственная медицинская помощь, которую мне приходилось им оказывать по долгу службы, состояла в том, чтобы удалять из их тел жала диких пчел, защищавших от наших разведчиков свои лесные гнезда. Было, правда, еще несколько случаев расстройства пищеварения, после того как в нашем меню появилось мясо местных диких кабанов. Близнец достаточно окреп после операции для того, чтобы его отправили долечиваться в госпиталь уже в Германии. Мы играли в Doppelkopf, купались в озере, слушали «Лили Марлен» и — как и весь остальной 650-километровый фронт — впадали в устойчивое оцепенение.