Часть первая
Часть первая
Прибытие в Вильно. План кампании. Дрисский лагерь
В феврале 1812 г. Пруссия вступила в союз с Францией против России. Та партия в Пруссии, которая еще сохраняла мужество сопротивляться и которой союз с Францией не казался безусловно необходимым, могла бы быть, конечно, названа партией Шарнгорста, потому что в Берлине помимо Шарнгорста и его ближайших друзей едва ли можно было найти человека, который не считал бы такую ориентировку за признак помешательства. Да и в прочих частях королевства можно было встретить лишь кое-где редкие следы такого образа мыслей.
Как только стало достоверно известно о заключении союза с Францией, Шарнгорст немедленно удалился из правительственного центра и отправился в Силезию, где он еще мог играть некоторую активную роль в качестве инспектора крепостей. Он хотел ускользнуть как от внимания французов, так и от противоестественного сотрудничества с ними, не порывая окончательно со своей службой в прусской армии. Эта полумера в данном случае являлась чрезвычайно разумной. Сохраняя свои связи, он еще мог воспрепятствовать некоторым пагубным действиям, а именно — чрезмерной уступчивости по отношению к Франции, особенно в отношении занятия французскими гарнизонами прусских крепостей. В то же время нога его оставалась в стремени с тем, чтобы в благоприятный момент снова занять покинутый им пост. Он был чужестранец, не имевший недвижимой собственности и твердого положения в Пруссии; для короля и в особенности для аристократических кругов столицы и королевства он всегда оставался несколько чужим, а польза его деятельности еще расценивалась в то время преимущественно как очень сомнительная.
Если бы тогда он окончательно ушел в отставку, то трудно сказать, призвали ли бы его снова в 1813 г.
Его ближайший друг майор фон Бойен, докладчик короля по вопросам личного состава в военном ведомстве, подал в отставку, которую он и получил с производством в чин полковника и пожалованием небольшого денежного пособия. Он намеревался отправиться в Россию.
Состоявший в то время государственным советником полковник фон Гнейзенау также оставил службу с тою же целью.
Так же поступили некоторые другие лица, принадлежавшие к самым горячим приверженцам Шарнгорста и его политических воззрений, но не имевшие какого-либо значения в государственных делах. В числе их находился и автор настоящего сочинения.
Король согласился на увольнение в отставку всех этих лиц.
Автор, снабженный несколькими рекомендательными письмами, отправился в апреле в Вильно, где находилась главная квартира императора Александра и генерала Барклая, командовавшего Первой Западной армией.
Гнейзенау
Когда автор прибыл в Вильно, он уже нашел там нескольких прусских офицеров. Наиболее выдающимися среди них являлись Гнейзенау и граф Шазо, которые совершили вместе путешествие через Вену. Первый из них уже принял решение отправиться в Англию. Правда, он очень хорошо был принят императором, однако, по существу дела, он не без основания заключил, что для него здесь не найдется подходящей боевой деятельности. Не зная русского языка, он не мог получить ответственного командного поста. Быть прикомандированным, подобно автору и другим офицерам, к какому-нибудь генералу или к какому-нибудь корпусу на подчиненную должность не дозволяли ему его зрелый возраст и чин. Таким образом, ему оставалось проделать поход в свите императора. Что это значило, или, вернее, насколько это ничего не значило, было для него очевидно, и он чувствовал, что из такого положения ничего достойного его не получится. И без того уже главная квартира императора была битком набита знатными бездельниками; для того чтобы среди них выдвинуться своими советами и сделаться полезным, надо было бы, по крайней мере, обладать талантом опытного интригана и хорошо владеть французским языком. Полковнику Гнейзенау недоставало ни того, ни другого. Поэтому он был вполне прав, когда оставил мысль устроиться в России. Так как он уже посетил раньше Англию и встретил там благосклонный прием у принца-регента, то он полагал, что будет иметь возможность сделать больше для правого дела, вновь отправившись в Англию.
Так как он скоро убедился в Вильно, что приготовления русских далеко не отвечали грандиозности предстоявшей борьбы, то не без основания у него возникла очень сильная тревога за исход войны. Единственную надежду он возлагал на трудность завершения предприятия, задуманного французами; при этом он считал необходимым сделать все возможное, чтобы добиться диверсии со стороны Англии, Швеции и Германии в тылу у французов. Этот взгляд еще более укреплял его в его намерении совершить поездку в Англию, куда он и отбыл в скором времени.
Все вооруженные силы России на западной границе империи состояли из Первой и Второй Западных армий и резервной армии. Первая достигала приблизительно 90 000 человек, вторая — 50 000, а третья — 30 000, всего, следовательно, около 170 000 человек, к которым надо еще прибавить 10 000 казаков.
Первая Западная армия под начальством генерала Барклая, являвшегося одновременно и военным министром, стояла вдоль Немана; вторая, которою командовал князь Багратион, — в южной Литве, а резервная армия под командой генерала Тормасова — на Волыни.
Во второй линии на Днепре и Двине находилось около 30 000 человек из запасных частей и новобранцев.
Верховное командование над всеми силами намеревался взять на себя император. Он никогда не служил в действующей армии, а также не имел командного стажа. В течение нескольких лет в Петербурге генерал-лейтенант Пфуль преподавал ему основы военного искусства.
Пфуль служил в прусском Генеральном штабе в чине полковника и оставил прусскую службу в 1806 г. после сражения под Ауэрштадтом, чтобы вступить на русскую службу, где он дошел до чина генерал-лейтенанта, не занимая каких-либо ответственных должностей.
Шарнгорст
В Пруссии Пфуль пользовался репутацией чрезвычайно талантливого человека. Он, Массенбах и Шарнгорст в 1806 г. были тремя вождями прусского Генерального штаба. У каждого из них были свои ярко выраженные особенности, но лишь Шарнгорст засвидетельствовал на практике свои военные знания. Своеобразие Пфуля было, пожалуй, самым необычным, но в то же время трудно характеризуемым. Он был очень умным и образованным человеком, но не имел никаких практических знаний. Он давно уже вел настолько замкнутую умственную жизнь, что решительно ничего не знал о мире повседневных явлений. Юлий Цезарь и Фридрих Второй были его любимыми авторами и героями. Он почти исключительно был занят бесплодными мудрствованиями над их военным искусством, не оплодотворенным хотя бы в малейшей степени духом исторического исследования. Явления новейших войн коснулись его лишь поверхностно. Таким образом, он составил себе крайне одностороннюю и скудную систему представлений о военном искусстве, которая не могла бы выдержать ни философской критики, ни исторических сопоставлений. Если в его образовании наблюдался почти полный пробел в отношении исторической критики, а в жизни отсутствовало какое бы то ни было соприкосновение с внешним миром, то, с другой стороны, он, вполне естественно, являлся врагом обычного филистерства, поверхностности, фальши и слабости. Та злая ирония, с которой он выступал против этих пороков, свойственных огромному большинству, и создала ему главным образом репутацию крупного таланта, соединявшего глубину и силу. По своей отчужденности и замкнутости он был совершеннейшим оригиналом, но ввиду отсутствия в нем какого-либо чудачества таковым не считался.
При всем том прямолинейность, глубокая искренность, отвращение ко всякой половинчатости и фальши и способность к восприятию всего великого могли бы сделать его человеком выдающимся, способным также и к военной деятельности, если бы его ум, чуждый явлениям внешнего мира, не приходил в полное замешательство, как только этот мир властно вторгался в его жизнь. Автор этой книги никогда не встречал человека, который так легко терял бы голову, который с умом, устремленным на все великое, был бы побеждаем самыми ничтожными явлениями мира действительности. Это было вполне естественным последствием его замкнутого самовоспитания. Впечатлительный и мягкий по природе, он рассудочным путем выработал в себе величие во взглядах и решительность, которые были ему по природе не свойственны. Обособившись от внешнего мира, он не удосужился приучить себя к борьбе с ним в этой чуждой для него сфере. До 1812 г. условия службы никогда не принуждали его к этому. В революционных войнах он большей частью играл второстепенную роль и лишь по окончании военных действий в качестве генерал-квартирмейстера при фельдмаршале Меллендорфе занял крупный пост. Находясь в составе Генерального штаба в годы мира, он, подобно другим офицерам Генерального штаба, занимался иллюзорной деятельностью и все время вращался исключительно в мире абстрактных идей.
В 1806 г. он состоял офицером Генерального штаба при короле; но так как король в действительности не командовал, то и Пфуль не имел настоящего дела. После постигшей Пруссию катастрофы он с иронией внезапно начал нападать на все случившееся: он смеялся, как безумный, над поражением наших армий и вместо того, чтобы в тот момент, когда образовался огромный идейный провал, выступить вперед, проявить свою практическую дееспособность, прикрепить к еще здоровым нитям, уцелевшим от порванной ткани, новые нити, как то сделал Шарнгорст, он с чрезмерной поспешностью признал все потерянным и перешел на русскую службу.
Здесь, следовательно, его поведение дает прежде всего доказательство того, что он не ощущал в себе практического призвания к разрешению трудных задач. Самый переход свой на русскую службу он осуществил крайне неловким образом: он искал и добился службы в чужой стране, в Петербурге, как раз в тот момент, когда был послан туда с поручением.
Если бы император Александр обладал большим знанием людей, он, конечно, не проникся бы особым доверием к способностям человека, который так рано покидает побежденную сторону и при этом ведет себя столь нетактично.
В 1795 г. в главной квартире фельдмаршала фон Меллендорфа в Гохгейме Пфуль заявил: «Я уже ни о чем не забочусь; ведь все равно все идет к черту!» В 1806 г., во время своего бегства, он заявил, насмешливо снимая шляпу: «Прощай, Прусская монархия». В ноябре 1812 г., когда французская армия уже начала отступать, Пфуль заявил в Петербурге автору этой книги: «Поверьте мне, из всей этой истории никогда ничего путного не выйдет». Таким образом, он всегда оставался верен себе.
Автор так долго задержался на характеристике этого человека потому, что, как мы увидим в дальнейшем, многое с ним соприкасается, и, как тогда, так и впоследствии, ему приписывалось гораздо более значительное влияние на события, чем это вообще возможно для личности, обладавшей такими качествами.
Давая не вполне лестную оценку ума и духовных качеств этого человека, мы должны в интересах справедливости сказать, что трудно было найти более доброе сердце и более благородный и бескорыстный характер.
Пфуль был настолько непрактичным человеком, что за шесть лет, проведенных им в России, он не подумал о том, чтобы научиться русскому языку; мало того, что еще поразительнее, ему даже не пришло в голову познакомиться ни с руководящими лицами правительства, ни с организацией русского государства и русской армии.
Император понимал, что при таком положении на Пфуля можно смотреть лишь как на отвлеченный ум и что ему нельзя поручить никакой активной роли. Поэтому он был лишь советником и другом императора, а формально считался также его генерал-адъютантом. Еще в Петербурге он составил для императора план кампании, который он теперь привез с собой в Вильно и в соответствии с которым уже были приняты некоторые подготовительные меры.
Князь Волконский. Он был первым генерал-адъютантом императора и возглавлял в административном отношении Генеральный штаб. Поэтому он мог бы смотреть на себя как на фактического начальника Генерального штаба на все время войны с момента принятия на себя императором верховного командования. Однако последнее не имело места, и Волконский не принимал в ведении войны почти никакого участия. Он был человек добродушный, верный друг и слуга императора.
Генерал-лейтенант Аракчеев — русский в полном смысле этого слова человек, чрезвычайно энергичный и хитрый. Он был начальником артиллерии и пользовался полным доверием императора; но так как ведение войны было делом совершенно ему незнакомым, то он столь же мало в него вмешивался, как и Волконский.
Генерал Армфельд — пресловутый швед, всюду пользовавшийся репутацией великого интригана. Крупные вопросы ведения войны, по-видимому, и для него оставались совершенно чуждыми, а потому он не добивался назначения на какой-либо ответственный пост и довольствовался, подобно Пфулю, званием генерал-адъютанта, но в любое время был готов завязать интриги.
Генерал Беннигсен. Он был одним из старейших генералов русской армии; в данное же время он не был призван ни на какой командный пост, вероятно, потому, что еще помнили, как неудачно он вел кампанию 1807 г. Он находился в Вильно якобы исключительно из вежливости, так как его имения были расположены поблизости, и он поэтому считал неудобным держаться вдали от императора. Однако он, вероятно, стремился получить назначение на какой-либо командный пост.
Остальные лица военной свиты императора, среди которых, правда, было несколько генерал-лейтенантов, были еще более незначительны и не могли оказать никакого влияния на ход войны.
Из этого можно видеть, как мало император Александр подготовился к принятию действительного верховного командования. По-видимому, он ни разу не продумал этой задачи до полной ясности и ни разу формально ее не высказал. Так как обе армии пока были разъединены, а Барклай в качестве военного министра в известной степени распоряжался и второй армией, то, в сущности, понятие общего командования имелось лишь у Барклая и в его штабе. У него был начальник штаба в лице генерал-лейтенанта Лобанова, был и генерал-квартирмейстер в лице генерала Мухина, генерал-интендант и т. д. Александр же не владел всей ситуацией. Большинство распоряжений он делал через Барклая, кое-что проходило через руки Волконского, и даже Пфулю приходилось несколько раз вмешиваться в дела.
Когда русский император прибыл в Вильно с генералом Пфулем, последний как чужеземец среди русских, смотревших на него с завистью, недоверием и недоброжелательством, оказался совершенно изолированным. Он не знал языка, не знал людей, не знал ни учреждений страны, ни организации войск, у него не было определенной должности, не было никакого подобия авторитета, не было адъютанта, не было канцелярии; он не получал рапортов, донесений, не имел ни малейшей связи ни с Барклаем, ни с кем-либо из других генералов и даже ни разу не сказал с ними ни единого слова. Все, что ему было известно о численности и расположении войск, он узнал лишь от императора; он не располагал ни одним полным боевым расписанием, ни какими-либо документами, постоянно справляться с которыми необходимо при подготовительных мероприятиях к походу. В подаваемых им докладных записках нередко отсутствовали фамилии старших начальников, о которых он хотел говорить, и ему приходилось выходить из положения, расписывая различные должности, занимаемые ими.
Надо было быть безумным, чтобы взять на себя в таких условиях руководство военными действиями, представлявшими такую трудную задачу, как кампания 1812 г. Русская армия насчитывала 180 000 человек по самой высокой оценке, неприятельская же по самому скромному подсчету равнялась 350 000 человек, причем вождем ее был Наполеон.
Таким образом, Пфулю следовало бы либо совершенно отговорить императора от мысли о верховном командовании, либо потребовать совершенно другой подготовки и организации. Ни того, ни другого он не сделал, а поступил, как поступают лунатики, о которых рассказывают, что они бродят опасными путями по коньку крыш, пока не будут разбужены и не рухнут с высоты.
В то самое время, когда русская армия на границе не превышала 180 000 человек, утверждали, что император платит жалованье из расчета армии в 600 000 человек; автор этой книги считал это утверждение насмешливым преувеличением, хотя он его слышал из уст высокопоставленного лица, а между тем это была сущая правда.
Распределение русских сил, имевшихся действительно в наличности, было приблизительно следующее:
На границе Польши и Пруссии — 180 000 человек
По Двине и Днепру запасных батальонов и новых формирований — 30 000
В Финляндии — 20 000
В Молдавии — 60 000
На восточной границе — 30 000
Внутри страны новых формирований и запасных частей — 50 000
Гарнизонных войск — 50 000
Итого — 420 000 человек
Сюда не вошли казаки. Если прибавить и эту крупную массу (впрочем, численность казаков в составе Западной армии к началу войны не превышала 10 000 человек, а в течение кампании никогда не превосходила 20 000 человек), а также и армию денщиков и других нестроевых и принять во внимание многочисленные злоупотребления, которые в русской армии являлись наполовину узаконенными, а также размеры расхождения между фактической наличностью и списочным составом, то станет понятным, каким образом число 420 000 имеющихся налицо людей в армии могло возрасти до тех 600 000, содержание которых приходилось оплачивать.
Готовясь к войне с Францией, русские лишь незначительно усилили свою армию в предыдущем году. Это доказывает, что они едва ли могли бы ее значительно увеличить во время войны.
Приблизительно можно считать, что к моменту начала войны подкреплений было 80 000 человек. Они влились в западные части и образовали те силы, которые присоединились к армии частью на Двине и Днепре, а частью впоследствии в Смоленске и Калуге. Не считая ополчения, пополнение действующей армии в течение всей войны, вероятно, не превышало 100 000 человек.
Итак, в результате этих подсчетов мы приходим к следующим заключениям.
Во-первых, русская армия должна была состоять из 600 000 человек и, вероятно, без чрезмерного напряжения не могла бы достигнуть большей численности.
Во-вторых, в 1812 г. из этого числа в действительности налицо было приблизительно 400 000 человек регулярных войск.
В-третьих, из этих 400 000 человек в первое время удалось противопоставить французам только 180 000 человек.
Такое дробление вооруженных сил наблюдается повсюду; для примера вспомним, что в 1806 г. Пруссия, содержавшая армию в 250 000 человек, в первый момент имела возможность противопоставить французам в Тюрингии не более 100 000 человек. Хотя мероприятия Пруссии в 1806 г. и России в 1812 г. могли бы быть более удачными, все же не мешает сохранить в памяти главные итоги этих войн, чтобы при случае не слишком переоценивать силы своего противника.
Поэтому император и генерал Пфуль пришли к совершенно правильному заключению, что подлинное сопротивление можно будет оказать лишь позднее, в глубине страны, ибо на границе силы были недостаточны. В соответствии с этим генерал Пфуль выдвинул мысль добровольно отнести военные действия на значительное расстояние внутрь России, таким путем приблизиться к своим подкреплениям, выиграть некоторое время, ослабить противника, принудив его выделить ряд отрядов, и получить возможность, когда военные действия распространятся на большом пространстве, стратегически атаковать его с флангов и с тыла. На императора эта мысль произвела сильное впечатление, так как она опиралась на пример кампании Веллингтона 1811 г. в Португалии.
Рассуждая отвлеченно, можно думать, что идеи Пфуля в русской кампании 1812 г. получили полное осуществление. Однако в действительности это не так. Очень большое значение на войне имеет масштаб. То, что очень важно для пространства в 100 миль (миля равна 7,5 километра), может оказаться совершенно иллюзорным на пространстве 30 миль. Нельзя даже сказать, чтобы идея Пфуля послужила той моделью, по которой впоследствии в действительности проводилась кампания; на самом деле, как мы в дальнейшем увидим, кампания развернулась сама собой, но идея Пфуля тем менее не может рассматриваться как руководящая, хотя сама по себе она и является ложной. Этот план Пфуля, однако, послужил случайным поводом к тому обороту, который приняла кампания, в чем мы убедимся из дальнейшего.
План Пфуля заключался в том, чтобы Первая Западная армия отступила в укрепленный лагерь, для которого он выбрал местность по среднему течению Двины, и чтобы туда были направлены ближайшие подкрепления и накоплены значительные запасы продовольствия; в то же время Багратион со Второй Западной армией должен был ударить в правый фланг и тыл неприятеля, если бы тот последовал за Первой армией. Тормасов должен был оставаться на Волыни для защиты ее от австрийцев.
Каковы же были основные принципы этого плана?
1. Приближение к подкреплениям. Местность, которую выбрали, отстояла от границы на 20 миль; рассчитывали довести численность Первой Западной армии до 130 000 человек; однако размеры подкреплений, оказавшихся там, были ниже ожидаемого и, как передавали автору, едва достигли 10 000, так что армия к этому времени приблизительно насчитывала 100 000 человек. Итак, отступление было еще недостаточно глубоким для получения значительных подкреплений. Впрочем, эту ошибку в плане не следует рассматривать как ошибку в его основной идее. Сам император, вероятно, имел ошибочные данные, а поэтому для Пфуля было простительно ошибаться.
2. Ослабление неприятеля при продвижении вперед на таком расстоянии, когда его не задерживают крепости, никогда не бывает значительным, а в данном случае могло почитаться совершенно ничтожным.
3. Наступление Багратиона, направленное на фланг и тыл неприятеля, само по себе не может рассматриваться как реальная предпосылка, ибо если армия Багратиона должна была сражаться позади противника, то она уже не могла сражаться впереди его, и достаточно было для неприятеля противопоставить ей соответствующую массу войск, чтобы снова привести все в равновесие, причем за противником еще оставалось то преимущество, что он находился между нашими армиями и мог атаковать каждую из них порознь превосходящими силами.
Фланговые операции в стратегическом отношении следует рассматривать как действительно эффективный фактор лишь в том случае, когда операционная линия имеет очень большое протяжение и неприятельская территория находится по обеим сторонам ее; в таком случае появляющиеся время от времени партизанские отряды, представляя сами по себе известную угрозу, требуют для защиты и обеспечения этой линии затраты таких усилий, которые влекут за собой значительное ослабление главных сил армии. Это имело место в 1812 г., когда французы проникли в глубь страны до Москвы, овладев расположенными справа и слева областями только до Днепра и Двины.
Далее, стратегические фланговые операции бывают действенны тогда, когда неприятельская армия в такой мере достигла пределов сферы своей досягаемости, что она уже не может извлечь никакой выгоды из победы, одержанной над противником. В этом случае мы можем армию ослабить, не подвергая свои войска опасности. И, наконец, в том случае, когда решение уже имело место и когда все сводится к тому, чтобы преградить неприятелю путь отступления, как то имело место в 1812 г., когда Чичагов двинулся в тыл Наполеона.
Во всех прочих случаях простой обход еще ничего не достигает; напротив, это мероприятие, как ведущее к более значительным и решающим успехам, является и более рискованным; таким образом, оно требует больше сил, чем фронтальное сопротивление, и, следовательно, является не подходящим для слабейшей стороны. Всего этого Пфуль себе отчетливо не уяснил; впрочем, в те времена вообще по этим вопросам не было ясного представления, и каждый действовал по своему усмотрению.
4. Укрепленный лагерь. То, что на сильной позиции малое число может оказать сопротивление большому — это всем известная истина. Но тогда необходимо, чтобы эта позиция располагала совершенно свободным тылом, как, например, позиция Торрес-Ведрас, или, по крайней мере, составляла бы одно целое с близко к ней расположенной крепостью, как Бунцельвицкий лагерь в Семилетнюю войну, и, таким образом, не так легко могла бы быть взята голодом.
Русский лагерь был намечен близ Дриссы на Двине. Пфуль еще в Петербурге посоветовал императору послать с целью выбора места лагеря флигель-адъютанта полковника Вольцогена, очень умного и образованного офицера, который еще до 1806 г. перешел с прусской службы на русскую. Мы не знаем в точности, какие непосредственные инструкции были ему даны, но в результате он не сумел найти на этой местности, правда, очень бедной позициями, другого пункта, кроме как у Дриссы, где небольшая лесная поляна, частью прикрытая болотами, представляла место для лагеря, тыл которого примыкал к Двине. Выгоды расположения здесь заключались в том, что река образовывала вогнутый полукруг, длина хорды которого равнялась часу пути. Перед этой хордой проходил фронт лагеря, имевший форму плоской дуги и опиравшийся обоими концами на реку, протекавшую здесь между песчаными берегами, которые, однако, имели в высоту до 50 футов; на правом берегу реки, выше и ниже фланговых опорных пунктов лагеря, впадало в Двину несколько маленьких речек, среди которых Дрисса — наиболее значительная, они создавали условия для выгодного развертывания и благоприятное поле боя против неприятеля, переправившегося через реку для того, чтобы атаковать лагерь с тыла.
Плоская дуга, очерчивавшая фронт лагеря, была усилена по указаниям самого генерала Пфуля тройным рядом открытых и сомкнутых укреплений, а семь мостов должны были обеспечить отступление. По ту сторону реки не было никаких укреплений. На этом участке Двина, в сущности, представляет незначительную реку, хотя и довольно широкую, но крайне мелкую, так что через нее можно было переправиться даже вброд. Как видно уже с первого взгляда, тактическая сила этого пункта была невелика и сводилась единственно к силе укреплений.
Еще менее надежно было стратегическое положение этого пункта. Дело в том, что Дрисса находится между дорогами, ведущими из Вильно на Петербург и на Москву, т. е. ни на той, ни на другой дороге.
Вильно. Вид на Замковую гору. Гравюра 1-й половины XIX в.
Кратчайшая дорога из Вильно на Петербург проходит через Друю на Двине, а оттуда на Себеж и Псков, а кратчайшая дорога на Москву идет через Витебск. Дрисса находится в четырех милях от первой и в двадцати четырех милях от второй.
Эта неопределенность положения избранной укрепленной позиции особенно не понравилась в Вильно; никто не мог понять, каков смысл этой позиции. По этому поводу автор спросил генерала Пфуля, какой линии отступления предположено вообще держаться: на Москву или на Петербург? На это Пфуль ответил, что это будет зависеть от обстоятельств. Этот ответ отчетливо свидетельствовал об отсутствии ясности мысли и решимости, ибо невозможно ставить решение столь важной альтернативы в зависимость от меняющихся условий.
Дрисский лагерь с тыла был прикрыт одной лишь рекой, по ту сторону которой не было никаких окопов и даже ни одного населенного пункта, пригодного для обороны; имелся лишь ряд дощатых сараев, в которых были сложены мешки с мукой. Так как переправа через Двину не представляла ни малейшего препятствия, то продовольственные запасы армии, не будучи защищены хотя бы естественными преимуществами местности, все время внушали бы тревогу за их целость.
Таким образом, укрепленная позиция на Дриссе, в сущности, осталась голой идеей, абстракцией; из всех тех требований, которым она должна была отвечать, она не удовлетворила почти ни одному. Плоская дуга фронта, расположенная на ровной местности, окруженная лесом на расстоянии 800 шагов от нее, опирающаяся обоими флангами на реку, которую можно перейти вброд, образует, в сущности, весьма неудобное поле сражения. Далее, это был пункт, расположенный не на прямом пути отступления, и, следовательно, он являлся вырванным из общей системы движения армии и потому предоставлялся самому себе; пункт, расположенный не у моря, не близ крепости, даже не по соседству с настоящим городом (Дрисса представляет собой местечко, состоящее из деревянных построек, и то находится не прямо позади лагеря, а сбоку, в стороне от системы оборонительных сооружений), — такой пункт, конечно, нельзя назвать стратегическим пунктом.
Впрочем, мы не вправе утверждать, что вина в этой ошибке лежит на подполковнике Вольцогене. Район был предуказан ему Пфулем, а в этой части Литвы надо благодарить судьбу, если удастся найти в лесах достаточно обширное пространство, чтобы развернуть на нем сколько-нибудь значительную армию.
Эту позицию едва ли можно рассматривать как такую, которая могла бы усилить мощь вооруженных сил. В сущности, это была лишь игра мыслей Пфуля, лишенная всякого реального содержания, и как таковая впоследствии быстро исчезла пред лицом подлинных явлений мира действительности. Единственное благо, которое принесла эта идея, — это вызванное ею немедленное отступление к Двине.
Итак, мы не можем найти в плане Пфуля каких-либо реальных предпосылок, повышавших способность к сопротивлению; и ничто в этом плане не могло уравновесить тех невыгодных условий, в которые попадали русские, уклоняясь от простейших форм сопротивления и отступления. Наиболее выдающиеся деятели виленской главной квартиры, как генералы Барклай, Беннигсен и Армфельд, не могли освоиться с этим планом кампании и стремились подорвать доверие императора к нему и к самому генералу Пфулю. Завязалась своего рода интрига, направленная на то, чтобы убедить императора принять сражение под Вильно. Вероятно, полагали, что французы перейдут через границу как раз на том же участке фронта, на котором разместились русские для защиты ее, а именно от Самогитии до Волыни; при таких условиях надеялись, что в избранном пункте у Вильно не окажется чрезмерного перевеса сил противника. Без подобного неразумного предложения само возникновение мысли о сражении было бы совершенно необъяснимым.
Таким образом, уже в Вильно возникла борьба противоположных мнений, которая, конечно, пошатнула доверие императора к плану Пфуля.
К этому времени прибыл в Вильно подполковник Вольцоген, находившийся в переходный период в корпусе генерала Эссена в качестве начальника штаба.
Он владел русским языком и был более близко, чем генерал Пфуль, знаком с главными действующими лицами. Он решил добиться назначения к генералу Барклаю с тем, чтобы в известной мере перекинуть мост между ним и генералом Пфулем. Он уговорил последнего испросить у императора откомандирования в его распоряжение офицера для организации небольшой канцелярии. Выбор его пал на автора. Последнему было поручено съездить в Дриссу, чтобы посмотреть, насколько продвинулись там работы, и одновременно наметить на пути туда подходящие места для биваков.
Клаузевиц в форме русского офицера.
Автор в сопровождении русского фельдъегеря отправился туда 23 июня. Когда он прибыл в Дриссу, офицер, руководивший там работами, готов был увидеть в нем шпиона, так как он не мог предъявить никакого документа, кроме написанного на французском языке приказа генерала Пфуля, на которого в армии не смотрели как на начальство. Все же автору удалось рассеять эти подозрения, и он получил разрешение осмотреть лагерь.
Этот инцидент наглядно показал автору то, чего он опасался, а именно, что положение генерала Пфуля приведет лишь к ряду унизительных недоразумений и вызовет крайне опасное замешательство.
Автор нашел укрепления лагеря расположенными по системе, изобретенной самим генералом Пфулем. Наружный пояс состоял из рада окопов для стрелков; шагах в пятидесяти или ста позади находился ряд укреплений, попеременно открытых и сомкнутых; первые предназначались для батарей, вторые для отдельных батальонов, которые должны были прикрывать эти батареи. Позади этого полукруга, в пятистах или шестистах шагах, находился второй ряд сплошь сомкнутых укреплений, которые должны были играть роль резервной позиции; наконец, в центре, в третьей линии, помещалось укрепление несколько большего размера, предназначенное для прикрытия отступления.
Хотя эта система была, очевидно, чересчур искусственна, число отдельных укреплений слишком велико и вся система в целом, казалось, была придумана без достаточно практического смысла, тем не менее оборона этого укрепленного лагеря значительной массой войск при хорошо известной храбрости русского солдата позволяла ожидать очень упорного сопротивления. Более того, можно с уверенностью утверждать, что если бы французы вздумали непременно овладеть лагерем с фронта, то они разбились бы о него, не достигнув своей цели.
Укрепления имели хороший профиль, но грунт был песочный; при этом никто не подумал об усилении позиции посредством сооружения искусственных препятствий: палисадов, засек, волчьих ям и т. п., и с этой стороны лагерь оставлял желать многого. Автор побудил штаб-офицера, руководившего этими работами, задуматься над дополнительным усилением лагеря и тотчас же приступить к возведению искусственных препятствий.
Из семи мостов еще ни один не был построен, а так как офицер, руководивший этими работами, не обладал ни опытом, ни знаниями в этой области, то он сознался автору в своем затруднительном положении, добавив, что при многообразии размеров собранных для этой цели судов и лодок он не знает, как выполнить эту работу. Автор обратил его внимание на те вспомогательные средства, которые можно использовать в подобных случаях, и обещал похлопотать о присылке военного инженера, который возьмется за эту работу.
На месте автору бросилось в глаза — как наиболее существенный недостаток Дрисского лагеря — полное отсутствие каких-либо укреплений на правом берегу Двины. Городок Дрисса лежал против крайнего левофлангового опорного пункта, но как поселок, состоящий из деревянных домов, не обнесенный стеною, не обладал ни малейшей обороноспособностью. Позади моста не было ничего, что представляло бы какую-либо защиту; все продовольственные запасы, состоявшие преимущественно из огромного количества мешков с мукою, были навалены под простыми навесами, не имевшими боковых стен, и, следовательно, столь же легко могли быть уничтожены пожаром, как и приведены в негодность непогодой.
Мысль Пфуля заключалась в том, чтобы из 120 000 человек, которые, по его предположению, должны здесь сосредоточиться, 50 000 оставить в укрепленном лагере, что было совершенно достаточно для защиты его, а с остальными 70 000 встретить ту часть неприятельских сил, которые переправятся через реку для атаки лагеря с тыла.
Если бы неприятель переправился через реку с чрезмерно большими силами и, таким образом, чересчур ослабил бы себя на левом берегу, то Пфуль намеревался двинуться с превосходными силами из лагеря и атаковать эту ослабленную часть неприятельской армии. Все преимущество, представляемое лагерем, заключалось бы, следовательно, в том, что русские располагали бы более коротким и удобным сообщением между тем и другим берегами реки, в то время как неприятель, вероятно, был бы вынужден поддерживать связь между двумя частями своей армии при помощи одного моста, и притом несколько удаленного. Вместе с тем, что бесспорно, это преимущество не могло иметь решающего значения; на нем никак нельзя было основывать расчет на успех боя 120 000 человек, вовсе лишенных пути отступления, с превосходящими силами противника. Кроме того, для таких наступательных действий на любом из берегов реки надо было, чтобы местные условия этому благоприятствовали; но местность перед фронтом позиции на левом берегу реки не отвечала этому требованию, так как лагерь был здесь окружен болотом и лесами, не допускавшими даже обзора сил противника; кроме того, необходима была известная возможность обороны и на другой стороне реки для того, чтобы в случае перехода в наступление на левом берегу можно было бы обеспечить небольшим отрядом свои магазины на правом; последнее обстоятельство исключалось, так как местность была ровная и на ней не имелось ни следа каких-либо окопов.
Если бы русские сами добровольно не покинули этой позиции, то они оказались бы атакованными с тыла, и безразлично, было бы их 90 000 или 120 000 человек, они были бы загнаны в полукруг окопов и принуждены к капитуляции.
Пфуль остановился на этой идее укрепленного лагеря, так как вследствие своей односторонности он ничего лучшего придумать не мог; сражение в открытом поле при неравенстве сил не сулило успеха; он поэтому стремился добиться равновесия при помощи более искусственной, более сложной обороны. Но, как это часто бывает при стратегическом маневрировании, он не исследовал основательно тех причин, от которых ждал известных результатов. Не включая в свой план никакого нового принципа, повышающего сопротивление, он отказался от простейшего пути непосредственной обороны и избрал более сложный путь, который мог привести русскую армию к опаснейшей и немедленной катастрофе.
Русская армия избегла этой опасности лишь благодаря чрезмерной неловкости и слабохарактерности Пфуля, которые похоронили его план раньше, чем он успел вызвать катастрофу.
На обратном пути автор 28 июня застал главную квартиру императора уже в небольшом городке Свенцянах, в трех переходах от Вильно. Война уже вспыхнула, и началось отступление армии. Главная квартира генерала Барклая находилась на два перехода ближе к Вильно.
Автору пришлось представить доклад императору о том, в каком положении он нашел дела в Дриссе. Генерал Пфуль, естественно, присутствовал при этом докладе. Задача, как можно себе представить, была нелегкая. То, что можно было сказать против Дрисского лагеря, било непосредственно генерала Пфуля по самому чувствительному месту. В то время автор был адъютантом этого генерала, который чрезвычайно дружественно принял его в Вильно и рекомендовал его императору; кроме того, поручение, данное автору, вовсе не заключалось в том, чтобы представить критику основной идеи укрепленного лагеря, а в том, чтобы доложить, в каком положении он застал работы. С другой стороны, в этом бесконечно важном вопросе автор так близко принимал к сердцу те бросавшиеся в глаза крупные недостатки и промахи, которые он обнаружил в замысле, связанном с этим лагерем, что он ощущал непреодолимую потребность обратить внимание императора на те опасности, которые нависли над армией и начавшейся кампанией. Император, доверие которого к генералу Пфулю, как мы указали выше, было несколько поколеблено еще в Вильно, со своей стороны ощущал потребность, чтобы его снова убедили в правильности первоначального решения безусловной, основанной на искреннем убеждении похвалой. Автор, заранее обдумав все эти обстоятельства, принял решение в своем устном докладе, который он сопроводил памятной запиской, ограничиться рамками данного ему поручения, но в то же время слегка коснуться тех затруднений, в которых можно было запутаться. Последствием этой беседы было то, что у императора углубилось подозрение, что начатое им предприятие было недостаточно зрело обдумано. Второй принц Ольденбургский, супруг будущей королевы Вюртембергской, следовательно, зять императора, находившийся в главной квартире и пользовавшийся доверием и дружбой императора, несколько дней спустя сказал автору, что императору показалось, будто автор не вполне откровенно высказал свое мнение. Автор ответил, что он хотел лишь обратить внимание на важнейшие обстоятельства, которые еще надлежит обсудить в этом деле, и что действительно ему при этом рисовались некоторые затруднения, которые надо во всяком случае предусмотреть заранее, чтобы не быть застигнутым ими врасплох. Принц сказал, что император решил еще раз исчерпывающим образом поговорить с глазу на глаз об этом предмете с автором. Этот разговор так и не состоялся, так как император уже начал обсуждать вопрос о лагере с другими хорошо знакомыми ему офицерами, которые высказывались против лагеря более категорическим образом.
В это время, т. е. когда стали приближаться к Дрисскому лагерю, в главную квартиру императора прибыл генерал-лейтенант граф Ливен. Он был русским послом в Берлине и чрезвычайно любезно способствовал переходу автора на русскую службу. Автор посетил его. Граф Ливен разделял его мысли и чувства по вопросам ведения войны. В Берлине Ливен имел много бесед с выдающимися офицерами о положении русского государства. Господствовавшее в Берлине мнение заключалось в том, что Наполеона должны погубить огромные размеры Российской империи, если Россия их использует надлежащим образом, т. е. будет оберегать свои силы до последнего мгновения и ни при каких условиях не заключит мира. Эту мысль, в частности, высказал Шарнгорст. Когда граф Ливен прибыл в главную квартиру, он был поглощен этой идеей и, конечно, говорил и с императором в этом смысле. Формулировка его мысли, услышанная автором от него еще в Берлине, сводилась к тому, что первый пистолетный выстрел должен раздаться только под Смоленском. Хотя эта формулировка заключала в себе неверную мысль, так как постоянное сопротивление при отходе составляет необходимую и весьма существенную часть этого рода обороны, но все же главная идея, в ней заключенная, была чрезвычайно важна. Она должна была бы оказать благодетельное влияние, если бы нашла отклик в руководстве; она подчеркивала, что не следует опасаться очистить всю страну до Смоленска и что лишь на этом рубеже должна начаться серьезная война.
Автор передал генералу Пфулю эту идею генерала Ливена и пытался склонить его к более смелому замыслу, чем его Дрисский лагерь. Однако Пфуль менее, чем кто-либо иной, мог уловить и усвоить себе чужую мысль; он утверждал, что это преувеличение, не приводя, однако, никаких доказательств.
Этот разговор с Пфулем снова возбудил в авторе чувство уныния по поводу руководства военными действиями. Это чувство еще более усилилось благодаря тому, что ежедневно происходило на его глазах.
Командовавший армией генерал Барклай, главная квартира которого находилась на расстоянии одного перехода позади главной квартиры императора, неохотно подчинялся исходившему оттуда нерешительному руководству военными действиями. Неприятель не напирал на него слишком энергично, и это побудило Барклая остановиться там, где по общему плану он не должен был задержаться. Пфуль беспокоился о том, как бы неприятель не достиг Дриссы раньше русской армии. Автора неоднократно посылали в главную квартиру генерала Барклая, дабы побудить его к более быстрому отступлению. Хотя при генерале Барклае состоял подполковник Вольцоген, служивший посредником, однако всякий раз автор встречал довольно плохой прием. У русского арьергарда было несколько удачных стычек с французским авангардом; это внушило и войскам и старшим начальникам известную самоуверенность, и генерал Барклай, человек весьма спокойный, опасался, как бы этот бодрый дух войска не был подорван непрерывным отступлением.
Автор не разделял беспокойства генерала Пфуля, усматривая в нем признаки известной слабости, а потому всякий раз крайне неохотно отправлялся к генералу Барклаю, и хотя спокойствие и кажущаяся самостоятельность последнего ему и нравились, однако непослушание и отсутствие доброй воли со стороны этого генерала вызывали в нем беспокойство.
Автор думал про себя, что в таком великом и важном деле необходимо стоять близко к самому делу, ясно представлять положение вещей в каждом отдельном случае и лишь в соответствии с ним и на основе его принимать решения. Правда, путем исторических сопоставлений можно возбудить представления, связанные с более отдаленными целями, и, если есть время, дать им созреть, но нельзя посредством их вести армии в бой. С другой стороны, противодействие и неповиновение в момент выполнения важнейших военных операций являются предвестниками неизбежной гибели.
Эти ощущения достигли у автора высшего напряжения в Видзах. Этот город находится приблизительно на полпути между Вильно и Дриссой. В то время как главная квартира императора находилась там, внезапно поступило донесение, что неприятель обошел русскую армию с левого фланга. Отсюда, казалось, следовало, что необходимо было изменить диспозицию марша во избежание поражения на следующий день отдельно двигавшихся колонн превосходящими силами противника. Автор в данном случае, как и вообще об этом походе, не собрал никаких заметок относительно дней, численности и населенных пунктов; тот, кто в этих его записках захочет отыскать такого рода исторические данные, будет не удовлетворен. Автор заботился главным образом о том, чтобы при посредстве впечатлений, полученных им, и картин, прошедших перед его глазами, подготовить несколько красочных мазков для будущей картины событий. Генерал Пфуль, у которого жил автор, был внезапно вызван к императору, причем ему было сказано, чтобы он привел с собою и автора. Когда мы пришли, император находился в кабинете; в обширной комнате перед этим кабинетом находились князь Волконский, генерал Аракчеев, полковник Толь и капитан гвардии граф Орлов. Полковник Толь служил в Генеральном штабе и вскоре был назначен генерал-квартирмейстером армии генерала Барклая, что в русской армии означает должность помощника начальника штаба. Начальник штаба ведает общим ведением дела, а генерал-квартирмейстер — специально тактическими и стратегическими вопросами. Хотя полковник Толь еще не состоял в должности генерал-квартирмейстера, однако он уже тогда занимал приблизительно соответствующее положение.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.