Власть и болезнь

Власть и болезнь

В декабре 1935 года начальник Лечебно-санитарного управления Кремля Ходоровский обнаружил в секретном архиве записки покойного профессора-невропатолога В.Крамера, лечившего Ленина. Естественно, он тут же доложил о них высшим властям Кремля. Однако их уже мало интересовало то прошлое, которое было скрыто от всех. Записки Крамера отправили в совершенно секретный архив ЦК, где они и пролежали еще более полувека.

Профессор пишет, что болезнь Ленина, закончившаяся смертью, "длилась в общей сложности около двух с половиною лет, причем общая характеристика ее таила в себе такие признаки, что все невропатологи, как русские, так и заграничные, останавливались на ней как на чем-то, что не соответствовало трафаретным заболеваниям нервной системы".

Уже во второй половине 1921 года Председатель Совнаркома был серьезно болен. Однако Ленин работает по— прежнему очень много и напряженно. Вот, например, один такой день 21 июня 1921 года, каковых (по нагрузке) было много.

В 11 часов Ленин приезжает на автомобиле из Горок и сразу отправляется на заседание Политбюро. Там целая куча вопросов: о чистке личного состава партии, о борьбе с голодом, о III Конгрессе Коминтерна, о налогах, о приезде американского сенатора Д.Франса, о предстоящей Московской губернской партийной конференции, о предложении китайскому правительству о выдаче белогвардейцев, о допуске представителей Великобритании в Петроград, об утверждении В.Л.Коппа полномочным представителем РСФСР в Германии, множество кадровых вопросов.

То было рядовое заседание Политбюро, которое решало и предрешало все государственные дела. Партия уже подменила и подмяла государство.

До вечернего заседания правительства, начавшегося в этот день в 18 часов, Ленин занимается работой, которую он любил: писать или диктовать записки. На этот раз он пишет письма, телеграммы, записки уполномоченному Наркомпрода на Северном Кавказе М.Н.Фрумкину, заместителю наркома внешней торговли А.М.Лежаве, своему заместителю по Совнаркому А.И.Рыкову, заместителю наркома продовольствия Н.П. Брюханову, членам коллегии Наркома— та внешней торговли Войкову и Хинчуку, секретарю ВЦИК А.С.Енукидзе, в Наркомат земледелия И.О.Теодоровичу, секретарю Л.А.Фотиевой, библиотекарю Манучарьянц, заместителю наркома просвещения Е.А.Литкенсу. В этот же отрезок времени читает письма, телеграммы, подписывает денежные документы, мандаты, рассматривает прошения, звонит по телефону, знакомится с письмом японского корреспондента П.Саваямы, которому отказывают в приезде в Россию, и т. п. и т. д.

Вечером Ленин председательствует на заседании Совета Народных Комиссаров, который рассмотрел несколько десятков вопросов. В ходе заседания Председатель правительства вновь пишет записки, подписывает документы, обрывает говорунов, требует тишины, раздражается, если кто-то входит или выходит…

Таков лишь один рабочий день Ленина*. Нагрузка на человека, который лишь на сорок восьмом году своей жизни, по существу, узнал, что такое государственная служба, огромна. Организм Ленина болезненно адаптируется к состоянию бесконечного переключения внимания с вопросов экономических на политические, с партийных — на дипломатические, рассмотрение огромной массы мелких текущих дел, которые тогда называли "вермишелью", встречи с множеством людей. Ленин из зарубежного наблюдателя российской государственной жизни и ее ожесточенного критика (что всегда проще) превращается в творца этой жизни. Он перемещается в эпицентр всех драматических и трагических событий огромной страны. Нервная система работает напряженно, с огромными перегрузками. А ведь, судя по ряду косвенных признаков и свидетельств, она никогда не была у него крепкой. Известно, что он очень быстро возбуждался, получая сообщения о драматических событиях, возникшей опасности, — терялся, бледнел. Как рассказывал К.Радек, когда Ленин возвращался в Россию и переехал шведскую границу в апреле 1917 года, в вагон вошли солдаты. "Ильич начал с ними говорить о войне и ужасно побледнел".

Его порой раздражала музыка (скрипка), он не переносит внешнего шума, стука за стеной, суеты, разговоров на заседаниях. Как вспоминала Лидия Александровна Фотиева, в июле 1921 года, когда ремонтировалась его квартира в Кремле, Ленин требовал, чтобы перегородки между комнатами были "абсолютно звуконепроницаемые", а полы — "абсолютно нескрипучие".

На свои нервы Ленин жаловался довольно часто. Так, в письме к сестре Марии Ильиничне в феврале 1917 года брат пишет: "Работоспособность из-за больных нервов отчаянно плохая". По ряду косвенных признаков Ленин знал о неблагополучии со своими нервами. Так, в его ранних бумагах обнаружены адреса врачей по нервным, психическим болезням, которые проживали в Лейпциге в 1900 году.

Несколько лет после октябрьского переворота, насыщенных драматизмом революционных событий, форсировали у вождя болезнь мозга и нервов. Особенно это стало заметно с весны 1922 года. Как писал В.Крамер, ему, как врачу, уже тогда стало ясно, что "в основе его болезни лежит действительно не одно только мозговое переутомление, но и тяжелое заболевание сосудистой системы головного мозга".

Известно, что болезнь сосудов головного мозга очень тесно связана с психическими заболеваниями. Не случайно, что большинство врачей, лечивших Ленина в 1922–1923 годах, были психиатры и невропатологи. Психические заболевания на почве атеросклероза сосудов, как гласит медицинская литература, проявляются в систематических головных болях, раздражительности, тревоге, состояниях депрессии, навязчивых идеях… Все это можно проследить у больного Ленина. Например, как установил Евгений Данилов (мной найдены подтверждения этих выводов), в ходе болезни Ленин был часто раздражителен, гнал врачей от себя, иногда не хотел видеть Крупскую… Болезнью не только повреждены сосуды, но затронута и психика.

Однако Ленин продолжал руководить партией и страной. Периодами его мучает какая-либо навязчивая, маниакальная идея, пока он не найдет для нее практического выхода. Весной 1922 года, например, это была проблема церкви: Ленину казалось, что после разгрома сил контрреволюции в гражданской войне церковь возглавила весь тайный антисоветский лагерь. Председатель Совнаркома инициирует ряд самых жестоких решений правительства антирелигиозного характера, исподволь готовит решающий удар по церкви.

Вернемся еще раз к церковной теме, но уже в связи с болезнью.

В начале марта 1922 года Ленин, как мы знаем, уезжает на отдых в Корзинкино, близ Троицко-Лыково Московской губернии, где отдыхает три недели. Церковь не дает ему покоя. Он все больше убеждается (такова идея, которая его мучает): церковь — последний бастион контрреволюции. Несколько дней он увлеченно работает над программной статьей "О значении воинствующего материализма", размышляет над практическими шагами по резкому ограничению влияния церкви. Мысли его радикальны и беспощадны. Ленину кажется, что программа разгрома церкви в России не только даст крупные денежные средства советской власти, но и резко продвинет страну вперед по пути социализма. Золото плюс безраздельное влияние коммунистической идеологии! Это так важно и ценно!

19 марта 1922 года он пишет письмо (его любимый жанр) И.И.Скворцову-Степанову с предложением подготовить книгу по истории религии резко выраженного атеистического характера, где надо показать политическую связь церкви с буржуазией.

Закончив письмо, он садится за другое, членам Политбюро, может быть, одно из самых страшных в его наследии: "По поводу происшествия в Шуе…". Сообщение о протесте и сопротивлении верующих церковному погрому в Шуе привело Ленина в бешенство. Слова из его письма: "Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше" — свидетельствовали, что их автор находился в воинственно-возбужденном состоянии. Даже во времена средневековой инквизиции столь откровенное палачество чем-то маскировалось.

Мы, видимо, никогда доподлинно не узнаем, в какой степени болезнь наложила свой отпечаток на многие решения Ленина. Он, как мы знаем, был способен на жестокие решения и раньше. Вспомним его директивы и распоряжения о расстрелах, повешениях в 1918 году. Внимательный анализ ситуаций, в которых принимались эти беспощадные решения, показывает: чем была выше нервная перегрузка лидера большевиков, тем радикальнее и беспощаднее были его решения. Власть — огромная, бесконтрольная, необъятная — усугубила болезненно-патологические проявления в психике Ленина.

Вспомним, в августе — сентябре 1922 года Ленин выступает инициатором высылки российской интеллигенции за рубеж, беспощадной и бесчеловечной. Выгнать цвет российской культуры за околицу отечества — такое могло прийти в голову только больному или абсолютно жестокому человеку. Но еще за месяц-два до этих роковых решений больной Ленин с помощью Крупской учится писать, делает элементарные примеры по арифметике, пишет простенькие диктанты…

Листки бумаги, исписанные едва понятным, ломающимся почерком, фиолетовыми чернилами и химическим карандашом, — это упражнения, которые выполнял вождь под руководством Крупской. Именно в это время, после майского удара, у Ленина усилились провалы в памяти, ослабла адекватность реакции на события; рассеянность, "невозможность", как пишет В.Крамер, "выполнения самых простых арифметических задач и утрата способности запоминания хотя бы нескольких коротких фраз при полной сохранности интеллекта".

В "полной сохранности интеллекта" приходится, конечно, усомниться. Например, 30 мая, как вспоминала М.И.Ульянова, когда "врачи предложили ему помножить 12 на 7 и он не смог этого сделать, то был этим очень подавлен. Но и тут сказалось обычное упорство. После ухода врачей он в течение трех часов бился над задачей и решил ее путем сложения (12+12=24, 24+12=36 и т. д.). Однако после этого всего через месяц-другой вождь принимает решения, имеющие огромное значение для судеб России и мирового сообщества: высылка интеллигенции за границу, одобрение постановления ВЦИК "О внесудебных решениях ГПУ, вплоть до расстрела", определение вопросов стратегии и тактики III Интернационала — переход от непосредственного штурма буржуазной крепости к ее методической осаде. Кто скажет, восстановился ли вождь большевиков после болезни, принимая эти решения?

Ленин опасно болен. Политбюро вызывает врачей из-за рубежа. Сталин дает инструкции Крестинскому в Берлин: "Всеми средствами воздействовать на Германское правительство с тем, чтобы врачи Ферстер и Клемперер были отпущены в Москву на лето… Выдать Ферстеру (Клемпереру выдадут в Москве) пятьдесят тысяч золотых рублей. Могут привезти семьи, условия в Москве будут созданы наилучшие".

Ленину врачи своей методичностью надоедают. Он пишет Сталину: "Покорнейшая просьба освободить меня от Клемперера… Убедительно прошу избавить меня от Ферстера. Своими врачами Крамером и Кожевниковым я доволен сверх избытка".

Однако соратники в переписке между собой не очень слушают больного. Зиновьев предлагает: "Немцев оставить; Ильичу — для утешения — сообщить, что намечен новый осмотр всех 80 товарищей, ранее осмотренных немцами…" Члены Политбюро соглашаются.

Ленин настойчив, хочет, чтобы его держали в курсе политических дел. "Т. Сталин! Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: пытались запретить "политические" совещания (сами плохо понимая, что это значит). Я чрезвычайно рассердился и отшил их. В четверг у меня был Каменев. Оживленный политический разговор. Прекрасный сон, чудесное самочувствие. В пятницу паралич. Я требую Вас экстренно, чтобы успеть сказать, на «случай обострения болезни. Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и компетентных разговоров. Надеюсь, Вы поймете это, и дурака немецкого профессора и К° отошьете. О пленуме ЦК непременно приезжайте рассказать или присылайте кого-либо из участников…"

Для Ленина политика — это жизнь, а жизнь — это политика.

Ленин болен, но совершенно нет серьезного "позыва", чтобы снять с себя бремя власти, освободиться от нее, выйти в отставку, — нет, власть для него — высший смысл его жизни. Правда, летом 1922 года он несколько раз заводит разговоры о том, что если он не сможет заниматься политикой, то попробует себя в сельском хозяйстве. М.И.Ульянова вспоминала даже его рассуждения о селекции, выращивании шампиньонов и разведении кроликов. Но, как и следовало ожидать, эти "сельскохозяйственные" разговоры были мимолетными, несерьезными и навеяны, видимо, сельской обстановкой усадьбы в Горках.

Мучительно переживая приступы болезни не только в силу ее физиологического влияния, сколько от безмерной духовной горечи в результате отстраненности от текущих дел, Ленин часто раздражается. По любому поводу. Его гнетет вынужденное бездействие, он замечает, что соратники своей заботой о здоровье фактически все дальше отодвигают его от штурвала непосредственного управления революционным российским кораблем. Думаю, что осознание этого факта особенно усугубляет страдания больного.

Власть для Ленина — смысл его жизни. Он не собирается с ней расставаться, будучи совершенно больным. Одна мысль о ее потере для него невыносима. Для Ленина власть — понятие более широкое, философское, нежели собственное участие в процессе управления государством. Однажды А.А.Иоффе прислал Председателю Совнаркома письмо, в котором отождествлял Ленина с ЦК.

Вождь тут же ему категорически возразил: "Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что "Цека — это я". Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления".

Просто власть для Ленина как личности была высшим смыслом его существования, способом реализации своих убеждений, хотя он не был тщеславным человеком. Утверждения Иоффе, как я понимаю, основываются на констатации огромного личного влияния лидера большевиков. И это влияние определялось не только тем, что он был Председателем СНК, Совета Труда и Обороны и членом Политбюро. Его фанатичная убежденность, непреклонная воля, политическая энергия, безапелляционность выводов и решений производили большое впечатление на окружающих. Как писал В.С.Войтинский, Ленин был окружен атмосферой безусловного подчинения… Все смотрели на действительность "глазами Ильича".

Повторяющиеся спазмы сосудов все больше угнетали больного, и он довольно часто пессимистически высказывался по поводу перспектив своего выздоровления. Так, 14 июня 1922 года "после одного короткого спазма сосудов Владимир Ильич сказал Кожевникову: "Вот история, так будет кондрашка". И позднее, в начале зимы 1923 года, опять — таки после короткого спазма, который продолжался несколько минут, Владимир Ильич сказал Крамеру и Кожевникову, присутствовавшим при этом: "Так когда-нибудь будет у меня кондрашка, мне уже много лет назад один крестьянин сказал: "А ты, Ильич, помрешь от кондрашки", и на мой вопрос, почему он так думает, он ответил: "Да шея у тебя больно короткая". И хотя Ленин пробовал шутить, чувствовалось, что он и сам придерживается мнения этого крестьянина".

Ленина угнетали предчувствия, он замечает утрату способности работать так, как он мог это делать раньше. Однажды, когда к Владимиру Ильичу пригласили профессора. Доршкевича, больной пожаловался на бессонницу, отсутствие "душевного покоя". Профессор, осмотрев больного, в итоге констатировал: "Во-первых, масса чрезвычайно тяжелых неврастенических проявлений, совершенно лишавших его возможности работать так, как он работал раньше, а во — вторых, ряд навязчивостей, которые своим появлением сильно пугали больного".

— Ведь это, конечно, не грозит сумасшествием? — спросил Доршкевича Ленин. Профессор сказал:

— Навязчивости тяжелы субъективно, но они никогда не ведут за собой расстройство психики.

Врачи, которых около Ленина после 1921 года всегда было весьма много, стали вести историю его болезни с 29 мая 1922 года. В течение года записи вел невропатолог A.М.Кожевников, весьма наблюдательный врач; с 6 мая до 4 июля 1923 года состояние Ленина фиксировал в журнале B.В.Крамер и на заключительном, роковом отрезке болезни — профессор В.П.Осипов, в прошлом начальник кафедры психиатрии Санкт-Петербургской военно-медицинской академии, один из крупнейших специалистов в своей области.

Я приведу несколько характерных наблюдений врачей, зафиксированных в истории болезни В.И.Ленина, позволяющих глубже оценить его состояние, когда больной с огромной настойчивостью пытается вернуться на политическую сцену. Этот документ свидетельствует, что, даже когда Ленин был второй раз повержен новым ударом, все его помыслы только там — в Политбюро, Совнаркоме, в Кремле. Ленин не может представить, что власть, которую он так неожиданно получил, в результате болезни переходит в другие руки. Однако лидер большевиков борется, борется, не теряя надежды вернуться на вершину холма власти. Вот несколько фрагментов записей из истории болезни В.И.Ленина с 3 октября 1922 года (времени относительного выздоровления) до второго удара в декабре того же года. Дата записи, хотя и помечена конкретным числом, иногда охватывает несколько дней.

10 октября. Кожевников и Крамер беседовали с Лениным после вечернего заседания в Совнаркоме. "Зуб почти прошел, но благодаря бывшей болезни нервы несколько разошлись и временами появляется желание плакать, слезы готовы брызнуть из глаз, но Владимиру Ильичу все же удается это подавить; не плакал ни разу".

31 октября. В 12 часов Владимир Ильич выступил с речью во ВЦИКе (первое публичное выступление после майского удара. — Д.В.). "Говорил сильно, громким голосом, был спокоен, ни разу не сбился… Дома слушал музыку, рояль его не расстроил, скрипку же слушать не мог, так как она слишком сильно на него действовала.

Накануне, в воскресенье, 29-го врачи были у Каменева, где были еще Сталин и Зиновьев. Каменев сообщил, что на последнем заседании СНК Владимир Ильич критиковал один из пунктов законопроекта, затем не заметил, что перевернулась страница, и вторично стал читать, но уже другой пункт, снова стал его критиковать, не заметив, что содержание этого пункта было совершенно иное".

13 ноября. "Владимир Ильич выступал на пленуме Конгресса Коминтерна и произнес на немецком языке часовую речь. Говорил свободно, без запинок, не сбивался… После речи Владимир Ильич сказал доктору Кожевникову, что в одном месте забыл, что он уже говорил, что ему еще нужно сказать…" Сообщил, что накануне "был очень коротенький паралич в правой ноге".

Сделаю отступление по поводу речи 13 ноября на IV Конгрессе Коминтерна: "Пять лет российской революции и перспективы мировой революции". По сути, она была посвящена нэпу и чистосердечному признанию: "Мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не может судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я". Но Ленин после серии международных поражений явно охладел к мировой революции. Вождь назвал перспективы ее "благоприятными", но был в их конкретном рассмотрении очень краток. В конце речи Ленин довольно осторожно, но в то же время определенно высказался об итальянском фашизме, который может оказать "большие услуги" в разъяснении недостаточной просвещенности людей и в показе того, что "их страна еще не гарантирована от черной сотни".

Действительно, речь была довольно обычной для Ленина; в ней трудно усмотреть умственную болезнь человека. Однако она стоила ему огромного, запредельного напряжения — окончив ее, оратор был весь мокрый. Врачи продолжают лечение и наблюдение за Председателем Совнаркома.

25 ноября. Ленин шел по коридору, и у него начались судороги ноги. Он упал. С трудом поднялся. Решили, после совета с врачами, не участвовать в очередных заседаниях и отдыхать целую неделю.

12 декабря 1922 года Ленин работал у себя в кремлевском кабинете, принимал А.И.Рыкова, Л.В.Каменева, А.Д.Цюрупу, Ф.Э.Дзержинского, Б.С.Стомонякова. По телефону дал согласие об очередной высылке антисоветских элементов за границу. Словом, это был обычный день Ленина.

Но никто еще не знает, что это был последний рабочий день Ленина в его служебном кабинете.

13 декабря. Доктор Кожевников и профессор Крамер были у Владимира Ильича… параличи бывают ежедневно. Сегодня утром в кровати был небольшой паралич, а в сидячей ванне был другой… Владимир Ильич расстроен, озабочен ухудшениями состояния".

16 декабря. "Состояние ухудшилось". Ленин с трудом может писать, но текст неразборчив, буквы лезут одна на другую. В течение 35 минут ни рука, ни нога (правые) не могли произвести ни одного движения. Попадание кончиком пальца на кончик носа не удается.

Почти каждый день врачи записывают: "к вечеру стал нервничать", "настроение стало хуже", "к вечеру Владимир Ильич стал нервничать", "настроение плохое".

Ленин мучительно переживает свою вынужденную отстраненность от политической жизни. Писать он, как раньше, уже не может. Документы ему почти не докладывают, бумаги на подпись почти не несут. Хотя вождь еще несколько раз косвенным образом (заочное голосование, телефонные разговоры, записки) участвует в работе Совнаркома и Политбюро. Но забота соратников и врачей, как вата, изолирует лидера большевиков от коллизий российской жизни.

Еще раньше, на заседании Политбюро 20 июля 1922 года, решили: "Свидания с т. Лениным должны допускаться лишь с разрешения Политбюро, без всяких исключений…" Следить за исполнением решения поручили Генеральному секретарю. После октябрьского улучшения сделали послабления: к Ленину понемногу идут люди: Каменев, Зиновьев, Молотов, Лозовский, Свидерский, Смилга, Уншлихт, некоторые другие. Как будто Ленин опять включился в бурный поток жизни. Но настроение Ленина было тревожным. Он чувствовал симптомы ухудшения.

Ленин спешил. Он хотел что-то еще сделать, что-то поправить, что-то сказать. Больной в состоянии связно говорить и приступает к диктовке материалов, которые в истории известны как "Последние письма и статьи В.И.Ленина" (23 декабря 1922 г. — 2 марта 1923 г.).

Днем 23 декабря он продиктовал дежурному секретарю М.А.Володичевой часть драматического документа, который, как он сказал стенографистке, есть его "Письмо к съезду".

Первая фраза потрясающа:,Я советовал бы очень предпринять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе…"

Когда я писал книгу о Сталине (около пятнадцати лет назад и когда мое сознание еще не полностью освободилось от догматического обруча), мне эта фраза и то, что следовало дальше, казалось великим откровением. Сейчас я так уже не думаю.

Ленин не был способен на "перемены в нашем политическом строе". Ведь этот строй обеспечил ему власть и надежду на достижение планетарной цели — победы мировой коммунистической революции. Ленин ничего не хотел менять в стратегии. Он намерен осуществить лишь изменения оперативного и тактического характера: увеличить число членов ЦК, ввести туда больше рабочих. И все это накануне обострения борьбы с "враждебными государствами". Какие же это перемены в "политическом строе"?

На другой день врачи побывали у Сталина, Каменева и Бухарина, доложили о состоянии Ленина, о его диктовке 23 декабря. "Тройка" задним числом решает, что больной "имеет право" ежедневно диктовать по 5—10 минут, "но это не должно носить характер переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ожидать ответа".

Ленин продолжал диктовать "Письмо к съезду" 24, 25 и 26 декабря. К этому документу он вернулся еще 4 января 1923 года, продиктовав известное добавление к письму от 24 декабря, касающееся Сталина и частично Троцкого.

Что хотел сказать больной вождь, отрешенный от политической стремнины недугом и соратниками?

Ленина заботит прежде всего единство партии, опасность раскола Центрального Комитета, бюрократичность существующего аппарата власти. Он не видит корней бюрократической опасности. Ленин находится во власти одной идеи: больше рабочих и крестьян в ЦК, в аппарат партии. Он верит, что "рабочие, присутствуя на всех заседаниях ЦК, на всех заседаниях Политбюро, читая все документы ЦК, могут составить кадры преданных сторонников советского строя…".

Мы все были наивными людьми, да и сейчас остались ими в немалой мере, веря, что стоит "поменять" людей, "команду", ввести туда побольше выходцев из "рабочих" — и все изменится. А надо, как сказал сам Ленин в начале документа, произвести перемены в "политическом строе". Но этого Ленин как раз делать и не хотел. И не мог.

Ведь Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, Горбачев — все "из крестьян и рабочих". Почти все члены Политбюро и ЦК — тоже Однако железобетон бюрократизма скоро стал сутью ленинской системы. Дело далеко не в конкретных людях и их социальном происхождении.

"Письмо к съезду" интересно анализом ленинского окружения, возможных преемников, хотя Ленин не решился прямо назвать своего наследника. Однако назвал того и тех, кто, по его мнению, не могли быть им. Документ, который иногда называют, Завещанием" Ленина, автор хотел сделать абсолютно секретным. Ленин просил, чтобы пять экземпляров документа хранились в опечатанных сургучом конвертах, которые может вскрыть после его смерти только Надежда Константиновна. Володичева не стала писать на конверте об этой посмертной воле С Лениным уже не очень считались не только его соратники, но и технические секретари. Фотиева, заведовавшая секретариатом Совнаркома, проинформировала Сталина, а затем и некоторых других членов Политбюро о содержании диктовок Ленина. Сталин, таким образом, имел возможность подготовиться к нейтрализации воли Ленина и заручиться поддержкой сотоварищей накануне XIII съезда партии. (Когда проходил XII съезд, Ленин был жив и, таким образом, письмо должно было оставаться "секретным".)

Думаю, что "Письмо к съезду", став досрочно" известным членам Политбюрю, сыграло в разжигании борьбы за власть роковую роль. Как ни крути текст, а из него выходит, что Троцкий, хотя и чрезмерно самоуверен и увлекается администрированием, тем не менее "самый способный человек в настоящем ЦК", обладающий выдающимися способностями. О Сталине сказано, что он "слишком груб" и едва ли сумеет "достаточно осторожно" воспользоваться предоставленной властью. Получилось: Ленин хотел избежать борьбы и раскола из-за личных отношений Сталина и Троцкого, а фактически (помимо своего желания) вызвал ее крайнее обострение в последующем.

Судьба "Письма к съезду" драматична. Оно было доведено до делегатов XIII съезда, но с рекомендацией Политбюро оставить Сталина на посту Генерального секретаря, с устранением у него отмеченных Лениным недостатков. Затем на долгие десятилетия документ был замурован в тайниках партийных архивов. Но сегодня нам уже ясно (еще десятилетие назад мы думали по-другому) — дело не в Сталине. Главным образом не в Сталине. Созданная Лениным Система своего "Сталина" все равно бы нашла. Возможно, без чудовищных экспериментов Джугашвили-Сталина. Но однопартийная "диктатура пролетариата" с неизбежностью пришла бы к авторитарному режиму. Поэтому, вероятно, мы серьезно переоценивали роль этого ленинского документа — никаких "перемен в нашем политическом строе" он не предлагал. Он хотел ослабить бюрократическую хватку в обществе, но… бюрократическими методами. Я еще раз подчеркиваю, что этот же сюжет в книге о Сталине я писал (такими пятнадцать лет назад мы были почти все), видя в Ленине неземную безгрешность.

До начала марта Ленин продиктовал несколько писем и статей о законодательных функциях Госплана, по национальному вопросу, о кооперации, особенностях революции, рабоче-крестьянской инспекции. В 1929 году на траурном заседании, посвященном пятилетию со дня смерти Ленина, Н.И.Бухарин сделал доклад "Политическое завещание Ленина", в котором оратор назвал последние работы вождя "перспективным планом всей нашей коммунистической работы". С легкой руки докладчика на протяжении десятилетий эти статьи мы называли ленинским планом социалистического строительства". Не вспомнили сталинские пропагандисты об авторстве этого тезиса даже тогда, когда несчастный Бухарин обреченно ждал расстрела. Последние работы Ленина названы "планом"; так они и вошли надолго в нашу жизнь.

Нельзя отрицать политического и практического значения последних диктовок Ленина, особенно по национальному вопросу и о кооперации. Останется непреходящей его идея о значении "союза социалистических республик" и роли кооперации. В этих вопросах Ленин поднялся до изменения "всей точки зрения нашей на социализм". Однако многие верные положения явно обесцениваются старым политическим мотивом: все это необходимо осуществлять, ибо. весь мир уже переходит теперь к такому движению, которое должно породить всемирную социалистическую революцию".

Пожалуй, самое удивительное то, что Ленин оказался способен продиктовать эти достаточно большие по объему материалы в основном в течение конца декабря и января. Нужно учитывать и то, что в ночь с 16-го на 17-е, а затем и в ночь с 22 на 23 декабря 1922 года состояние Ленина резко ухудшается. Профессор В.Крамер отмечает в своих записках, что в это время появились заметные симптомы ослабления памяти. Эту "однообразность" болезни, ее "своеобразное течение" подтвердили и другие врачи: Штрюмпель, Геншен, Нонне, Бумке, Ферстер, Кожевников, Елистратов.

Природа как бы дала еще один шанс Ленину заявить о себе, своем значении. И он им воспользовался в полной мере. Поэтому едва ли прав его давний и талантливый оппонент Виктор Михайлович Чернов, написавший после смерти Ленина статью о нем, где утверждал, что "духовно и политически он умер уже давно, по меньшей мере год тому назад". Но мы видим, что Ленин как раз больше всего боялся смерти политической. И хотя последние статьи и письма его соратниками, которых он растил по своему образу и подобию, расценивались не более чем политические конвульсии, Ленин боролся… Он не мог, не хотел лишаться смысла своего существования: политической борьбы, политического руководства, политических устремлений.

Политбюро, начиная со второй половины 1921 года, то и дело предоставляло и продлевало отпуска Ленину. После мая 1922 года, по всей видимости, многие члены Политбюро уже мало верили в окончательное выздоровление Ленина и прикидывали свои шансы в новой расстановке сил в партийной коллегии после отхода вождя от активной деятельности. Не случайными были и постановления ЦК о контроле "за режимом лечения Ленина", который, по сути, означал почти полную изолятор лидера от политической и общественной жизни. Ленин настойчиво учился говорить и писать в Горках, а другие вожди в Кремле готовили почву для решающей схватки за личную власть, за свое влияние. Сталин, Каменев и Зиновьев не скрывали своих опасений в отношении Троцкого, который, похоже, давно в душе считал, что только он может быть преемником Ленина, что это место логикой истории давно "забронировано" для него.

Больной надеялся на выздоровление, хотя мысли о смерти приходили к нему все чаще. Об этом можно судить, если вспомнить тему смерти Лафаргов, которую не раз поднимал Ленин в разговорах с Крупской; повышенный интерес к медицинской литературе, просьбы к жене, сводящиеся к тому, что она даст ему яд, когда уже не будет надежды. Очень часто врачей он встречает почти враждебно.

— К чему все мучения и заботы, если нет надежды?

И конечно, в ответ слышал (возможно, эти вопросы и задавались в расчете на эти ответы) уверения в больших шансах полного выздоровления и т. д.

Ленин все чаще думал о вечности, которая поглотит его, и, естественно, интересовался, что говорят и пишут о нем. Будучи больным, он перечитал статью Горького "Владимир Ильич Ленин", спрашивал статью Троцкого "Национальное в Ленине", выискивал хвалебное упоминание его имени в статьях Бухарина, других соратников, стал просить читать ему письма и телеграммы (чего раньше не наблюдалось) из различных уголков России с пожеланиями выздоровления и дифирамбами в его адрес. Ленин, видимо, задумывался: каким он останется в памяти людей, что он им дал, чего он добился?

Давно замечено, что люди, которые ощущают, что их земной путь подходит к концу, как бы подводя итоги жизни, возвращаются вновь и вновь к памятным событиям и датам. Интересные наблюдения на этот счет содержатся в работе Б.Равдина "История одной болезни". Ленин вспоминал прошлое, знакомых, повороты, которые он так часто делал. Люди, прошедшие на экране его жизни, все были связаны с революционным делом: друзья или враги. Личного в его отношениях было мало (разве к жене, И.Арманд и к матери).

Виктор Чернов верно подметил, что Ленин соратникам "легко прощал их ошибки, даже их измены, хотя порой задавал им хорошие головомойки, чтобы возвратить "на путь истинный": злопамятства, злобности в нем не было; но зато враги его дела для него были не живыми людьми, а подлежащими уничтожению абстрактными величинами; он ими не интересовался; они были для него лишь математическими точками приложения силы его ударов, мишенью для постоянного, беспощадного обстрела. За простую идейную оппозицию партии в критический для нее момент он способен был, не моргнув глазом, обречь на расстрел десятки и сотни людей; а сам любил беззаботно хохотать с детьми, любовно возиться с щенками и котятами".

У него было время пристально посмотреть на свою жизнь как бы со стороны, философски оценивающе. Но нет ни одного признака и даже намека в его последних беседах, записках, статьях, что он в чем-то раскаивался. Ошибки, просчеты, неудачи Ленин считал естественными элементами революционного процесса. Он никогда не жалел, что похоронил социал-демократию в России, пресек в зародыше поползновения либералов к парламентаризму, ничем не выдал своего сожаления о бесчеловечном физическом уничтожении династии Романовых, расстреле Каплан, разгроме союзников-эсеров, запрещении всей небольшевистской печати, чудовищном церковном погроме, изгнании из отечества цвета российской интеллигенции, разрушении губернского устройства России, разбазаривании огромного количества национальных богатств на мировую революцию… Ленин никогда не сожалел о том, о чем скорбели и скорбят подлинные российские патриоты. Цель была для него универсальным и вечным оправданием. Что не вписывалось в прокрустово ложе его схем, он с легкостью предавал коммунистической анафеме.

Ленин был как бы рожден для такой власти: решительной, беспощадной, идеологизированной. Болезнь постепенно, но неумолимо отодвинула вождя от рычагов управления, которые были его высшей целью, но целью не личной, а классовой. До марта 1923 года Ленин не терял надежды на возвращение, но она просто в одночасье рухнула в начале той далекой весны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.