Последние колебания Гитлера

Последние колебания Гитлера

Оказывается, первоначальная дата, намеченная Гитлером для нападения на Польшу – 26 августа 1939 года. Об этом я впервые узнал из уже упоминавшейся выше книги Ричарда Овери «1939. Countdown to war», посвященной последним дням перед началом Второй мировой. Вот что он пишет по этому поводу (здесь и далее перевод с английского мой): «Война должна была начаться утром 26 августа с немецкого вторжения в Польшу. Гитлер приказал, чтобы все продолжавшиеся в течение августа мобилизационные мероприятия держались в полном секрете. Он потребовал, чтобы мобилизация пока не касалась гражданского населения, а сама подготовка к войне происходила без надлежащего юридического обеспечения и формального объявления. 24 августа, после успешного завершения переговоров с Советским Союзом, он приказал атаковать утром 26 августа» (с. 19). Таким образом, достижение договоренности со Сталиным, которая, как тогда считал Гитлер, избавляла Германию от опасности войны на два фронта, послужило отмашкой для отдачи приказа на завершение развертывания Вермахта. Попутно процитируем одно любопытное свидетельство У. Ширера: «Предложение о германо-советском пакте о ненападении исходило от русских – в то самое время, когда они вели переговоры с Францией и Англией о том, вступят ли они в войну с Германией для предотвращения дальнейшей агрессии… Молотов предлагал как раз то, что требовалось Гитлеру. Он даже предлагал то, что сам Гитлер предлагать не осмеливался…» («Взлет и падение III Рейха», с. 543). Он же подсказывает, какое значение «бесноватый» придавал возможности заключения сделки с Советами: «В течение последующих суток – с вечера 20 августа, когда телеграмма Гитлера Сталину передавалась по телефону в Москву, до вечера следующего дня – фюрер находился в состоянии, близком к срыву. Спать он не мог» (там же, с. 549).

Как подсказывает Овери, первый эшелон немецких войск начал выдвижение к польской границе уже 19 августа – то есть еще до завершения советско-германских переговоров: по-видимому, все говорило о том, что они окажутся продуктивными. Вечером 24 августа в движение пришли войска второго эшелона, а в польский Данциг были тайно переброшены подразделения войск СС, которые предназначались для немедленного захвата города после начала войны. Германское военное командование переехало на новый командный пункт, располагавшийся в только что достроенном бункере в Цоссене, а небольшое подразделение немецких десантников уже 25 августа захватило перевал Яблонков на словацко-польской границе. Уильям Ширер свидетельствует, что «только отчаянные усилия нескольких офицеров штаба, которые срочно отбыли в передовые части, помогли остановить войска. Моторизованные колонны корпуса генерала Клейста, в темноте подходившие к польской границе, были остановлены только штабным офицером, который прибыл туда на легком разведывательном самолете. Некоторые подразделения получили приказ уже после того, как началась перестрелка» (там же, с. 578). Казалось бы, Гитлер принял окончательное решение и пути назад уже не было. Полтора миллиона немецких солдат ждали сигнала о нападении, а по ту сторону границы продолжалась скрытая мобилизация Польской армии. Открытой она стала лишь 23 августа – после известия о начале визита Риббентропа в Москву. Поляки, как и большинство остальных жителей Европы, вполне справедливо расценили вдруг переставшую быть гипотетической возможность заключения советско-германского пакта как устранение одного из последних препятствий на пути агрессора. У. Ширер высказывает свое мнение: «…заключив сделку с Гитлером, Сталин дал сигнал к началу войны, которой наверняка предстояло перерасти в конфликт мирового масштаба. Это он, несомненно, знал» (там же, с. 565). Разумеется, поляки не могли знать о том, насколько далеко пошли два диктатора в своем стремлении покончить с их страной – «уродливым детищем Версальского договора»…

Согласно книге Овери Геббельс отобедал со своим патроном в Берхтесгадене 24 августа и нашел того в превосходном настроении: ведь, по словам Овери, заключение германо-советского пакта вдруг сделало расчеты Гитлера на то, что нападение на Польшу останется небольшой локальной войной, «гораздо менее авантюрными». 25 августа – когда Гитлер вернулся в Берлин – Геббельс вновь встретился с ним в середине дня: тот по-прежнему «был очень решительно настроен и тверд» и приказал своему главному пропагандисту приготовить соответствующие заявления для германского народа и партии. В 15 часов Гитлер отдал приказ к выступлению в 4.30 утра следующего дня – 26 августа. И вот, в 19.30 того же вечера он неожиданно отменил свой только что отданный приказ…

Почему «бесноватый» все же засомневался в последний момент? Начнем с того, что, как сообщает Овери, в 1938 году в Германии считали, что, заключив Мюнхенское соглашение, Гитлер… «потерял лицо». 26 августа, после известия об отмене приказа на выступление, чиновники германского Военного министерства открыто заговорили о «закате Фюрера» и его скором падении («1939…», с. 49). «Сообщение о том, – пишет У. Ширер, – что вечером 25 августа Гитлер отменил нападение на Польшу, вызвало ликование среди заговорщиков Абвера (германской военной разведки. – Прим. авт.). Полковник Остер, сообщая об этом Шахту и Гизевиусу, воскликнул: «Теперь с Гитлером покончено!» На следующее утро адмирал Канарис был настроен весьма оптимистично. «Гитлер не перенесет этого удара, – заявил он. – Мир спасен на ближайшие двадцать лет. Оба эти человека считали, что более нет нужды сбрасывать немецкого диктатора, что с ним и без того покончено» («Взлет и падение III Рейха», с. 578). Таким образом, нерешительность, проявленная Гитлером вечером 25 августа, как минимум вела к пробуждению надежд на устранение диктатора среди его многочисленных в то время германских оппонентов (в том числе и в среде высшего генералитета). Отметим попутно, разговоры какого характера – без всякой опаски! – вели друг с другом глава военной разведки Германии, его заместитель и прочие члены высшего руководства Рейха. Представить подобное – чтобы, скажем, начальник Разведупра Голиков в столь же откровенном ключе общался с Вознесенским или Жуковым по поводу устранения Сталина – просто невозможно. Самое же интересное заключается в том, что, по мнению У. Ширера, Гитлер о подобных речах своих генералов знал, но ничего по этому поводу не предпринимал!

Причину колебаний нацистского лидера надо искать в том, что произошло в период с утра 23-го до вечера 25 августа 1939 года. Прежде всего после подписания Пакта Молотова – Риббентропа Гитлер столкнулся с чрезвычайно холодной реакцией своих союзников. Япония, войска которой в этот момент громил на Халхин-Голе будущий «маршал победы» Жуков, вполне справедливо опасалась, что внезапно возникшая советско-германская дружба повредит ее интересам в Восточной Азии. Без особой радости новость о Пакте воспринял и Муссолини: это, казалось бы, вполне положительное для стран «оси» событие автоматически оттесняло Италию на задворки европейской политики. Не горел Дуче и желанием участвовать в большой европейской войне: к этому не были готовы ни итальянские вооруженные силы, ни население страны. После обеда 25 августа – спустя примерно час после отдачи Гитлером приказа о выступлении – к нему явился посол Италии Бернардо Аттолико и объявил об итальянском нейтралитете в случае начала войны. После его ухода Гитлер дал волю чувствам: в этом он очень отличался от чрезвычайно сдержанного Сталина. Но это было не все! Вскоре после визита Аттолико, в 17.30 фюрера посетил французский посол Робер Колондре и весьма недвусмысленно дал понять, что Франция не потерпит нападения на Польшу. Наконец, в довершение всего, в 18.00 Риббентроп сообщил о подписании в Лондоне англо-польского договора. Последнее известие, по словам Овери, возымело эффект «разорвавшейся бомбы» («1939. Countdown to war», с. 36): надежды фюрера на то, что после замирения со Сталиным презренные мюнхенские «червяки» не осмеляться перечить расправе с поляками, были поколеблены самым решительным образом. Спустя час Гитлер отменил приказ о выступлении. Начало Второй мировой было отложено на неделю. «Адольф струсил» – так в этот вечер прокомментировал действия фюрера молодой немецкий солдат в разговоре с товарищами по оружию (там же, с. 22). По-видимому, это мнение разделяли и большинство военнослужащих Вермахта. Многие из немецких генералов и адмиралов, примерно представлявшие соотношение сил Германии и Антанты, наверняка с облегчением перевели дух.

«Кто хотел войны в 1939 году?» – задает вполне резонный вопрос Ричард Овери. И тут же отвечает: «Большинство европейцев точно не желали ее» (там же, с. 14). Большая часть его книги, собственно, и посвящена анализу того, как Вторая мировая могла разразиться в обстановке всеобщего нежелания начинать ее со стороны всех ее первоначальных участников. «Большой войны» не хотели Англия и Франция: именно поэтому правительства этих стран годом раньше пошли на «Мюнхенский сговор», фактически предав Чехословакию. Новой мировой бойни, как мы видим, не желала Италия, которая объявила о нейтралитете. Муссолини присоединился к Германии (фактически против воли Гитлера) лишь в середине 1940 года – когда стали ясны масштабы поражения Франции и возникла привлекательная возможность урвать кусок за счет германских успехов. Войны совершенно определенно не хотела Польша, правительство которой прекрасно понимало, что проиграет ее без своевременной поддержки союзников.

Сам Гитлер очень хотел победоносной «локальной» войны. Ему не терпелось избавиться от привкуса мюнхенского «поражения»: тогда, по его мнению, немецкий генералитет «украл» у него возможность поучаствовать в маленьком успешном конфликте (кстати, далеко не факт, что сильная чехословацкая армия не разбила бы Вермахт). Планировавшаяся летом 1939 года короткая кампания, призванная наказать Польшу за неуступчивость в вопросе о Данциге, давала ему шанс реабилитироваться прежде всего в своих собственных глазах и продемонстрировать нации железную решимость вождя сокрушить всех врагов (в том числе и внутренних). Но, как мы помним из воспоминаний адмирала Деница, войну с Англией (а тем более войну с Антантой) нацистский вождь совершенно искренне считал «концом Германии». Именно поэтому еще 23 мая 1939 года он сказал своим генералам: «Задача – изолировать Польшу. Успех изоляции является решающим фактором. Мы не можем допустить одновременной конфронтации с Западом» (там же, с. 11). По той же причине, когда после приказа о приостановке выступления Геринг спросил фюрера, что это означало – отмену войны или ее отсрочку – Гитлер ответил: «Нет, мне придется побеспокоиться о том, чтобы не допустить английского вмешательства» (там же, с. 38). Как пишет английский историк, «решимость всех участников конфликта подверглась невероятным испытаниям в течение десяти драматических дней, которые разделяли подписание германо-советского пакта ранним утром 24 августа и второй половиной дня 3 сентября, когда Франция присоединилась к Британии и объявила войну Германии» (там же, с. 17). Таким образом, Овери признает, что именно ночные договоренности в Москве послужили фактическим началом «отсчета» дней, остававшихся до начала самой кровавой войны в истории человечества.

Перескажу краткую суть того, что, по словам Овери, происходило в эти десять дней. Несмотря на ставшие традиционными утверждения послевоенных историков о трусливом пацифизме Деладье и Чемберлена, оба демократически избранных лидера в этот раз были – вопреки чаяниям Гитлера – твердо настроены положить конец германским притязаниям в Европе. Как совершенно справедливо полагает Овери, «со всеми разговорами о чести, реальной целью войны в 1939 году было не спасти Польшу от жестокой оккупации, а избавить Британию и Францию от опасностей рассыпающегося мирового порядка» (там же, с. 124). Оба премьера были глубоко уязвлены тем, что Гитлер обвел их вокруг пальца, аннексировав – вопреки данным обещаниям – Чехословакию. Оба понимали, что уступать Германии и дальше нельзя: это грозило не только политической смертью им самим и правительствам, которые они возглавляли. На кон были поставлены сами устои послевоенного мира и будущее их народов. Это понимали также рядовые англичане и французы. Овери подчеркивает, что в общественном мнении к тому времени произошел кардинальный сдвиг: «неприятие войны и стремление к миру, бывшие столь явными в сентябре 1938 года, сменились фаталистическим принятием того факта, что война теперь неизбежна и что лучше ее начать раньше, чем позже» (там же, с. 28).

Со своей стороны, Гитлер недооценил решимость западных политиков, которых сам же и загнал в угол своими действиями. Он просто отказывался понимать, что мюнхенским «червякам» больше некуда отступать. И что они и «червяками»-то отнюдь не были, а являлись демократически избранными лидерами, чья «повестка дня» отражала не только и не сколько их личные чаяния, сколько обобщенные стремления и предпочтения представляемых ими народов в тот или иной момент истории. И что народы эти летом 1939 года приняли внутреннее решение: «Хватит!» В связи с этим никакие «последние предложения» Гитлера британскому правительству (их краткая суть: «Отдайте Польшу на съедение и будем друзьями навек – как с Россией!»), переданные через посла в Берлине Невила Хендерсона утром 25 августа, как бы «искренне» они ни звучали, не имели шансов на успех. И обижаться в этом плане «бесноватому» оставалось только на самого себя. По выражению Николаса фон Белова, Гитлер «надеялся в отсутствие надежды» (там же, с. 115) на то, что Британия в последний момент уступит его блефу. Блеф провалился.

Последние надежды на сохранение мира в Европе улетучились уже 29 августа, когда Гитлер в присутствии Риббентропа передал послу Хендерсону германский ответ на присланное днем ранее английское предложение по достижению компромисса с Польшей. Интересно, что, вновь выдвигая заранее неприемлемые требования – вроде возвращения Германии Данцига и данцигского «коридора», а также предоставления гарантий немцам, проживающим в Польше, – Гитлер подчеркнул, что любая договоренность с Польшей потребовала бы участия Советского Союза (там же, с. 59). Этот неожиданный поворот тем более примечателен в свете того, что еще каких-то две недели назад правитель СССР предлагал Англии и Франции выставить на защиту Польши от фашистского агрессора огромную армию. И что не произошло это якобы исключительно из-за того, что упрямые поляки не дали «коридоров» для прохождения присланных на подмогу советских войск и из-за отсутствия необходимых полномочий у прибывших в Москву английских переговорщиков. Но традиционно «ленивый» европейский август еще не успел закончиться, а «принципиальная миролюбивая политика Советского государства» совершила такой пируэт, что у всех сторонних наблюдателей закружилась голова. Теперь уже сам недавний заклятый враг «рабоче-крестьянского» СССР – «бесноватый» фюрер – защищал интересы новоявленных советских «камераден»… Одно слово: «диалектика»!

Интересно, что даже после начала немецкого вторжения 1 сентября 1939 года и Гитлер, и некоторые – совсем уж отчаянные – пацифисты, входившие в состав британского и французского правительств, не теряли надежд на то, что уже состоявшаяся агрессия против Польши не перерастет в полномасштабную европейскую войну. В Лондоне и Париже медлили с предъявлением ультиматумов, дипломаты-любители из нейтральных стран метались по Европе в тщетной надежде предотвратить неизбежное, а Муссолини вновь – как и в 1938 году – предлагал посредничество. Германские войска безостановочно продвигались вперед, пытаясь захватить побольше польской территории – до того, как их фюрера «упросят» сесть за стол переговоров, чтобы уладить дело миром. Но упрашивать не стали. Примерно в 9 утра 3 сентября посол Хендерсон появился в здании Рейхсканцелярии и передал переводчику Гитлера, Шмидту (уже знакомый нам историк Пауль Карель) короткий ультиматум с требованием немедленного вывода германских войск с территории Польши. Шмидт поспешил к Гитлеру и Риббентропу и в их присутствии медленно зачитал врученный послом документ. «Когда я закончил, – пишет Шмидт в своих мемуарах, – воцарилось полное молчание. Некоторое время Гитлер сидел неподвижно, уставившись перед собой. Через несколько секунд он повернулся к Риббентропу с диким взглядом и спросил: «Теперь-то чего?..» («1939. Countdown to war», с. 97). «Было видно, – вторит ему пресс-секретарь Гитлера, Отто Дитрих, – насколько он потрясен» (там же). «Гитлер, – пишет Овери, – оказался перед перспективой большой европейской войны, которой он хотел избежать… Он верил многочисленным заверениям Риббентропа о том, что Британия не будет воевать, потому что он хотел им верить» (там же). Даже после объявления войны союзниками, продолжает ту же мысль Овери на последних страницах своей книги, «Гитлер вновь решил, что Британия и Франция не будут серьезно воевать, как скоро Польша будет разбита и поделена между Германией и Советским Союзом» (там же, с. 123).

124 страницы книги английского историка посвящены десяти дням, в ходе которых решалось: быть или не быть Второй мировой. На протяжении его интереснейшей работы он тем не менее вспоминает о Советском Союзе и Сталине, по моим приблизительным подсчетам, не более десяти раз. И это при том, что сам же Овери признает: именно подписание Пакта Молотова – Риббентропа начало отсчет упомянутых десяти дней. Что именно наличие у Гитлера «в кармане» сего важнейшего документа давало ему основания надеяться на отсутствие у союзников реальных намерений воевать – даже после объявления ими войны. И что таким образом один почти не упоминаемый в книге человек – И.В. Сталин – положил начало цепочке событий, которые с неумолимой логикой сумасшествия привели мир к началу очередной мировой бойни. Правда, как мы помним из предыдущих глав, уже 3 сентября (ставшего в изложении Овери последним актом десятидневной трагедии) у Гитлера появились первые опасения в отношении того, что недавно заключенный союз с СССР оказался сделкой «сатаны с дьяволом». Помните слезную телеграмму Риббентропа Молотову, направленную в тот же день? В которой советских товарищей упрашивали побыстрее заняться «обобществлением» Польши?.. После прочтения книги Ричарда Овери легко представить настроение, которое 3 сентября 1939 года царило в Берлине, Лондоне и Париже, как чувствовали себя такие разные политики, как Гитлер, Деладье и Чемберлен. Думаю, не ошибусь, сказав, что особой гордости и удовлетворения от хорошо проделанной в течение дня работы никто из них не испытывал. Наверняка не ощущали радости и подавляющее большинство простых немцев, англичан и французов. Каждый из них хорошо помнил об ужасах Первой мировой войны, закончившейся каких-то два десятка лет назад.

Но Овери почему-то не заинтересовало то, в каком расположении духа в этот день находились Сталин и Молотов. А зря! Потому что они-то как раз могли испытывать бурную, захватывающую, ни с чем не сравнимую радость торжествующих по поводу удачного суперобмана политических жуликов. Считаю, что десять дней, описанные Овери, являлись одними из самых лучших и светлых в жизни главных «миролюбцев» планеты. В качестве наглядной иллюстрации этого факта я хочу привести полный текст речи Сталина на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 19 августа 1939 года. Долгое время факт произнесения этой речи категорически отрицали как сам Сталин, так и советские историки.

В качестве иллюстрации упомянутого «научного» подхода приведу высказывание на этот счет из «Истории Второй мировой войны», бичующее происки «очернителей» и «клеветников»: «Американский профессиональный антисоветчик Л. Фишер дошел до пределов клеветы, изображая всю историю Советской России как путь «от мира к войне». Говоря о договоре (речь идет о Пакте Молотова – Риббентропа. – Прим. авт.), он называет его «свадьбой», а Советский Союз и Германию «молодоженами, вступившими в брак». Английский историк, одно время игравший в объективность (прим. автора: видимо, какое-то время тот верил кремлевским сказкам), утверждает, будто договор «сыграл решающую роль в развязывании войны, которая, по твердому убеждению коммунистов, могла быть использована в целях осуществления их революционной стратегии». Этот клеветник игнорирует тот факт, что советско-германский договор был заключен для мира… Западногерманский историк Е. Еккель в одном из журналов ФРГ опубликовал текст якобы найденной им «записи» речи И. Сталина на заседании Политбюро 19 августа 1939 г., в которой содержится призыв к организации войны «между Германией и англо-французским блоком». Фальсификация очень грубая. Достаточно сказать, что Сталину приписаны такие обороты речи и обращения, которые он никогда не употреблял. Кроме того, в этот субботний день, 19 августа 1939 г., заседания Политбюро вообще не было» (том 2, с. 284—285). Отметив, что западные «извратители исторической правды» уже в конце 50-х годов прошлого века совершенно корректно оценивали советский вклад в «борьбу за мир», обратим внимание на сам факт горячего отрицания: «Вообще не было!», «Суббота!», «Политбюро отдыхало!». Как выяснилось, Политбюро таки не отдыхало, а напряженно работало. Об этом поведал в газете «Известия» от 16 января 1993 года не кто иной, как основной научный оппонент Резуна-Суворова – ныне покойный генерал Волкогонов, лично, по его словам, державший в руках протокол соответствующего заседания. Тайное, как водится, стало явным и текст речи был найден в бывшем Особом архиве российским историком Т. Бушеевой и опубликован в «Новом мире» в 1994 году. И оказалось, что врали как раз советские авторы всяческих «историй» – кандидаты, доктора и академики исторических и идеологических наук…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.