Двор среднестатистический[208]

Двор среднестатистический[208]

Но, но, но, ты, разледащая!

Надорвала жилы все!

Эх, работа распропащая

На аршинной полосе!

Демьян Бедный

Как оказалось, любое предварительное представление о мощности крестьянского двора сказочно, как радуга, — даже знаменитая картина о Микуле Селяниновиче, действие которой происходит за тысячу лет до описываемых событий.

Итак, как справедливо отмечено художником, основное в крестьянском хозяйстве (не считая самого крестьянина) — это поле, соха и Сивка, то есть земля, скот и инвентарь.

К 1927 году общая посевная площадь в СССР составляла, в очень грубом приближении, 100 млн. десятин — т. е. примерно по 4 дес. на хозяйство. (Поскольку в большинстве хозяйств до сих пор применялось архаичное трехполье, надо еще не забывать, что треть этих площадей ежегодно гуляла под паром). В стране насчитывалось 31,3 млн. лошадей, из них 25,1 млн. рабочих — примерно по одной лошади на двор. (На самом деле ситуация была далеко не так однозначна — лошади распределялись неравномерно, а в некоторых областях пахали на волах.) Крупного рогатого скота было 67,8 млн. голов, мелкого скота — 134,3 млн., свиней — 20 млн., то есть на одно хозяйство приходилось в среднем 2,6 коровы или вола, 5–6 овец или коз, меньше одной свиньи. Если цифры верны, то получается, что с 1920 года количество крупного рогатого скота увеличилось почти вдвое, намного превысив уровень 1913 года[209], а вот число лошадей выросло меньше, как раз достигнув довоенного уровня.

Поговорим теперь о технической оснащенности крестьянского хозяйства.

Что касается простейших механизмов, то в 1927 году в СССР одна жнейка приходилась на 24 хозяйства, сеялка — на 37, сенокосилка — на 56, сортировка или веялка — на 25, конная или ручная молотилка — на 47 хозяйств. Впрочем, что там сложная техника! Даже плугами и примитивными боронами (деревянными с железными зубьями) были обеспечены далеко не все. В 44 % хозяйств землю пахали сохой, как в Киевской Руси. В остальных — плугом, в который запрягали лошадь или упряжку волов. Убирали хлеб серпами, траву косили косами, транспорт исключительно гужевой (количество автотранспорта в сельском хозяйстве было настолько мало, что им можно пренебречь). В среднем на одно хозяйство приходилось сельхозинвентаря на 45,4 руб.

Правда, в стране разворачивалось потихоньку производство инвентаря. Кроме того, его ввозили из-за границы, расплачиваясь не то соболями из Сибири, не то картинами из Эрмитажа. В 1922 г. деревня получила инвентаря на сумму 8,7 млн. руб., а в 1926/1927 гг. — на 102, 3 млн руб. Много это или мало? С учетом того, что в СССР насчитывалось около 25 млн. крестьянских хозяйств, получается по 4 рубля на хозяйство в год. Что можно купить на 4 рубля, если среднестатистический двор имел инвентаря на общую сумму 40–50 руб.? Лопату? Ну, может быть, две лопаты… Тут, как и везде, впрочем, средние цифры не работают: кто-то покупал плуг, кто-то грабли, а для многих и сломанный серп был драмой.

Ещё в мае 1927 года Наркомзем РСФСР Савченко писал Сталину:

«Крестьянские хозяйства обеспечены рабочим скотом па 77 %, сельскохозяйственным инвентарем на 67,4 % к убогому довоенному уровню».

Правда, имелись на селе и «вестники будущего». К 1927 году в стране насчитывалось 27,7 тыс. тракторов, из которых 90 % находилось у крестьян[210]. Если рассредоточить их ровным слоем по СССР, придется примерно по одному трактору на тысячу хозяйств. Соединенными усилиями они могли вспахать не больше 3 млн. десятин, или около 3 % всей посевной площади, то есть один пыхтящий пращур «Беларуси», показанный в фильме «Рожденная революцией», теоретически мог вспахать около 100 дес. В реальности, надо полагать, меньше, потому что трактора использовались не непрерывно, а по мере надобности, да и тракторист находился не столько на «железном коне», сколько под ним. Что отражено в горькой колхозной поговорке предвоенных лет: «Небось не трактор — не сломаемся…»

Одним из показателей, по которым советское село значительно превышало российское, было обеспечение электроэнергией — электрификация, однако! К 1917 году в русской деревне насчитывалось 103 электростанции мощностью 5200 л. с, то есть по 53 л. с. на станцию (это примерно уровень автомобиля «Ока»). В 1927 году их уже 376 штук с мощностью 29 800 л. с, или около 80 л. с. на станцию (легковая машина «дамского класса», вроде «опеля».) Обслуживали они 375 тыс. крестьянских хозяйств, то есть по одной станции на 1000 дворов, или, если подсчитать, примерно по 75 вт на двор. Так вот ты какая, «лампочка Ильича»!

Остальные 24 млн. 650 тыс. хозяйств существовали во тьме не только египетской, но и физической: кто побогаче — с керосиновыми лампами, победнее — со свечками, самые бедные щипали лучину, как при царе Горохе.

Но в целом к тогдашней советской деревне вполне подходит картинка, данная в описании Московского уезда 1787 года:

«Употребляемые орудия при хлебопашестве суть соха и борона, а при уборке хлеба коса, серп и грабли; пашня Dice делится на три поля… под рожь пашут на одной лошади, не глубже двух вершков, боронят тож на одной… жнут серпами… Сушат хлеб на овинах, которые, будучи большею частию без печей, подвержены часто пожарам; молотят оный на открытых гумнах, а в некоторых местах в ригах и молотильных сараях»[211].

Это в нечерноземной России. А в черноземной то же самое, только соху поневоле меняли на плуг, а лошадей — на быков. Едва ли хотя бы один землеописатель XVIII века забывал посетовать на отсталость российского сельского хозяйства, не изменявшегося на протяжении веков. В столь же неизменном виде сей заповедник средневековья добрался до XX века.

* * *

Теперь от лукавого среднестатистического подхода перейдем к структурной конкретике. Естественно, село было неоднородно. В нём сушествовали все те же группы: кулак, бедняк, середняк, по-прежнему трудно определимые. Руководство страны играло терминами, желая показать, что крестьянин все же живет лучше, чем при царе, что не все так безысходно. Если раньше граница между бедняком и середняком была размыта и нечетка, то теперь ее и вовсе не стало, ибо что понимало большевистское правительство под середняком — тайна великая. Проще было с бедняками, поскольку тут существовали абсолютные критерии.

Самая горькая нищета — это двор без рабочего скота. По разным данным, таких в СССР имелось от 31 до 37 %. Как ни странно, выборочные обследования по Северо-Западу показывают меньшее число— 23,5 %. В Сибири ещё меньшее — 12,6 %, но это-то как раз неудивительно. В РСФСР в 1926/1927 гг. насчитывалось 30,6 % безлошадных хозяйств и 31,6 % — не имевших пахотных орудий. Примерно столько же, сколько и в царской России.

Размер посева — тоже один из главнейших показателей. По данным Н. Д. Кондратьева, в 1926 году в РСФСР было 36,5 % хозяйств с посевом до 2 дес, и 34,7 % — с посевом 2–4 дес. То есть примерно 70 % хозяйств имели среднестатистический или меньший надел. На одну же душу крестьянского населения приходилось 0,7 дес. посева, что ещё меньше, чем до революции.

Правда, большевики упорно говорили об «осереднячивании» деревни, но это просто игра терминами. Конечно, они не могли, да и не имели права открыто признать, что после революции народ живет хуже — умные поймут правильно, но много ли умных? Однако ведь имелись же под этими заявлениями какие-то конкретные основания. Сталин оценивал количество бедняцких хозяйств в 35 % — по каким критериям, что он имел в виду?

Если посчитать совпадение числа бедняцких хозяйств с числом безлошадных не просто совпадением, то скорее всего Сталин полагал бедняками тех крестьян, которые не могли вести самостоятельное хозяйство. Именно безлошадные дворы, как правило, не имели инвентаря, у них же были самые маленькие наделы — все эти показатели как раз и крутятся вокруг 35 %.

Но и внутри этой категории бедняков существовала группа хозяйств беднейших. Уже в августе 1923 года на Политбюро во время обсуждения налоговых вопросов прозвучало предложение: беднейшие хозяйства от уплаты налога освободить. Какие именно?

«Брюханов. Декрет РСФСР предусматривал освобождение от налога бесскотных хозяйств при урожае до 45 пуд. с десятины полностью в том случае, если они обеспечены землей до одной четверти десятины на едока, а при низшей урожайности до 35 пуд. и в случаях обеспеченности землей до полудесятины на едока… Я предлагаю общим декретом по всему Союзу освободить от уплаты единого сельскохозяйственного налога все крестьянские хозяйства, обеспеченность коих облагаемой землей определяется не более полудесятины на едока, а таксисе те из крестьянских хозяйств с обеспеченностью до трех четвертей десятины, кои не имеют скота… по моим расчётам, это… если брать среднюю для всего Союза, даст освобождение 18,81 % всех хозяйств.

Рыков. А насколько это уменьшит налог?

Брюханов. Я предполагаю, что это даст уменьшение поступления налога с 575 до 562–563 млн., то есть реально уменьшение будет примерно на 12 млн. пудов… Распределение этой скидки по районам, конечно, будет неравномерное. В некоторых районах, в Крыму например, это даст 28 % всех хозяйств… эта льгота даст большое освобождение по Белоруссии; это даст свыше 25 % освобождения по Сибири и Киргизии, наиболее нуждающихся в помощи».

Получается, что 19 % крестьянских хозяйств собирали зерна едва на пропитание и при поземельном обложении платили всего 2 % налога — то есть они работали исключительно на собственное полуголодное прокормление, не давая стране ничего. Но самое удивительное — это процент освобожденных хозяйств по Сибири. Мы привыкли думать, что Сибирь была краем зажиточных крестьян, — вот тебе, бабушка, и хлеборобы… При этом ведь продразверстка в Сибири, в отличие от Европейской России, проводилась всего один сезон. Если отсутствие скота ещё можно списать на войну — то откуда там малоземелье?

Чтобы стать самостоятельным, хозяйству надо было иметь хотя бы 4–5 десятин посева, одну лошадь, одну-две коровы, необходимый сельхозинвентарь и 1–2 работников. По оценке И. Климина, таких было около 40–45 % всех хозяйств. Так что как ни крути, как ни играй статистикой, а 75–80 % крестьянских хозяйств СССР имели не больше 5 десятин посева и не больше одной лошади, как ив 1917 году. Таков был итог послевоенного «возрождения» деревни. С чего начали, к тому и пришли, минус помещики, то есть уже совершенная Киевская Русь.

Ещё одна распространенная легенда, перекочевавшая из крестьянских писем 20-х годов в СМИ 90-х — это легенда о «бедняках-лодырях». Мол, если человек умел и хотел работать, он был зажиточным, а бедняки — сплошь лодыри и неумехи. А как на самом деле?

По опросам одной из волостей Пензенской губернии выяснилось, что основной проблемой бедных дворов было отсутствие или слабосильность работника — в хозяйстве нужны не только крепкая лошадь, но и крепкий мужик, иначе много не наработаешь. 16–26 % бедных крестьянских хозяйств образовалось по причине раздела большой семьи, в результате которого появлялся двор с одним работником и большим числом едоков (пока еще дети вырастут!); 14–38 % из-за отсутствия работника; 20–60 % дали стихийные бедствия, в основном пожары (такой разброс в цифрах происходит оттого, что пожары в деревнях редко ограничиваются одним двором), 10 % — по причине ухода работника в Красную Армию, столько же по болезни кормильца, и всего 8 % представляли собой хронические неудачники, собственно «лодыри», как называли их крестьяне. Из этих причин только п. 2 — отсутствие работника — может быть связан с войной, остальные — постоянные факторы. Одни крестьяне неимоверными усилиями выбивались из бедноты в середняки, другие по разным причинам — пожар, болезнь или смерть кормильца, павшая лошадь — туда погружались, обеспечивая постоянный обмен внутри 80 %-й группы, которая на самом-то деле вся была бедняцкой, и только агитпроп не позволял признать ее таковой.

Но если бы проблема состояла только в маломощности хозяйства — это был бы рай!

* * *

Иван Климин (и он в этом мнении не одинок) утверждает, что причина отставания аграрного сектора вовсе не в размерах и что даже самое мелкое крестьянское хозяйство может быть продуктивным. В пример он приводит Данию, где в тех же 20-х годах «наиболее типичным хозяйством было с 6 дес. земли, имеющее 3 лошади, 4 дойных коровы, 2 быка, 4 свиньи, куры, с урожайностью ржи 180–190 пудов с дес.; ячменя и овса — 220–240 пудов. Таких результатов датские сельчане добивались благодаря интенсификации хозяйства и помощи со стороны правительства, которое предоставляло им с 1899 г. ссуды».

Пример хорош, ничего не скажешь. Так оно и есть. Вот только европейские хозяйства вступили на интенсивный путь далеко не в 1899 году, а гораздо раньше. Технологическое отставание русского крестьянина от европейского отмечалось уже в середине XVIII века. Сперва дурную шутку с российской экономикой сыграли огромные размеры страны — легче было увеличить запашку, чем ухаживать за землей, а потом установившееся в XVIII веке рабство и унаследованный от Франции сословный принцип с его знаменитым: «после нас — хоть потоп». И в то время, когда западные хозяйства вовсю шли по интенсивному пути, российский аграрный сектор топтался на месте, постепенно доедая отпущенный России Богом территориальный ресурс. Усилия и средства, не вложенные своевременно в развитие сельского хозяйства, спустя 200 лет обернулись чудовищным отставанием по всем показателям, но в первую очередь в культуре земледелия. В России сия «антикультура» имела три составляющие: плохую обработку земли, архаичность технологий и чудовищную истощенность почв.

Дурная обработка вызывалась в первую очередь слабостью крестьянского хозяйства, а во вторую — традициями, берущими начало еще со времен рабства. О какой вообще обработке можно говорить, не имея в достатке даже самого примитивного инвентаря, в лучшем случае одну полуживую сивку на двор и работника, который еле таскает ноги после весеннего голода? А униженность крестьянина, осознание им того факта, что он в стране не является в полном смысле слова человеком, тоже не способствовали уважению к себе, к земле, к своему труду. Опущенное сословие отыгрывалось на всем бессловесном и подвластном, опуская в том числе и землю; выбившиеся из этого состояния люто презирали оставшихся внизу, и те опять же отыгрывались на земле. Большевики совершенно инстинктивно нашли лекарство, яростно, с придыханием вознося на самый верх общественной пирамиды человека труда, и сумели за короткий срок вылечить народ — но это уже 30-е годы. В 20-е всё ещё оставалось, как есть.

Итак, своя земля обрабатывалась так себе, надельная по причине частых переделов — кое-как, самые бедные хозяева сдавали свои участки в аренду — об этих полях вообще не заботились, лишь бы один урожай собрать, а там хоть трава не расти. Общинное хозяйствование уже откровенно губило землю, единоличное большинству хозяев было не потянуть.

Ещё больше истощало почву трехполье, однако большинство крестьян применяло именно эту простейшую систему. Почему? Да в первую очередь потому, что не могло осилить другой. Ещё в первой половине XIX века российский аграрник Н. Н. Муравьёв писал:

«Сей род хозяйства по простоте своей может быть возделываем простыми работниками… и довольствуется самыми простыми и всеми обычными орудиями. Вот одна из причин, почему мы не должны изменять сего рода хозяйства, ибо мы производим работы не искусными работниками, не на хороших и сильных лошадях и не усовершенствованными орудиями, а крестьянами худыми и бессильными лошадьми и самыми простейшими их орудиями»[212].

Единственное удобрение, которым располагало большинство русских крестьян — навоз из-под собственного скота… если он был. А не было скота — не было и навоза. Как обстояло дело с минеральными удобрениями? В Германии на одну десятину их вкладывали 20 пудов, в Бельгии и Голландии — 40 пудов, в СССР — 2–3 фунта, или около килограмма (в среднем, конечно, ибо в передовых хозяйствах клали сколько следует, в остальных — вообще нисколько), в Российской империи — около 7 килограмм.

Интенсивное богатое хозяйство, имеющее хороших лошадей и хорошие орудия, применяющее многополье, покупающее минеральные удобрения, могло получать по 130–170 пудов зерна с десятины против датских 180–190 пудов — вот оно, реальное влияние климата! Бедное, с навозом от одной коровенки — 20–35 пудов. Для примера: в Псковской губернии урожай в бедном хозяйстве составлял 30–35 пудов с десятины, в середняцком — 45–55 пудов, в зажиточном — 70–75 пудов, то есть в два раза больше, чем в бедняцком, и в два раза меньше, чем в интенсивном.

В 1925 году, как и в 1913-м, крестьяне жаловались на малоземелье. Так, в Псковской губернии мужики считали, что для ведения нормального хозяйства нужно по 6–12 дес. Зачем? Чтобы они так же бездарно угробили эту землю, как и свои прежние наделы?

Так что сопоставлять датское современное интенсивное хозяйство с фактически средневековым российским и полагать, что этот разрыв можно за 20–30 лет преодолеть, — по меньшей мере нечестно. Тем более что в стране нет производства инвентаря, удобрений, нет сортовых семян, пригодных для нашего климата, породистого скота, уровень грамотности в деревне (не образования, а именно грамотности — умения прочитать простейший текст и расписаться) — где 50 %, а где и 10 % против 97,8 % в Дании, в которой озаботились народным образованием ещё в начале XIX века.

Чтобы получить на выходе интенсивное хозяйство, нужно иметь материальную базу. Чтобы иметь материальную базу, нужно ее создать. Чтобы ее создать, нужны инвестиции и платежеспособный потребитель. По части первого фактора в стране имелся только печатный станок, второго не наблюдалось вовсе. Так что говорить о какой-либо интенсификации сельского хозяйства в рамках существующего уклада — просто смешно. Датский путь для России, хоть советской, хоть императорской, был примерно так же реален, как известная поговорка о превращении бабушки в дедушку.

Но допустим даже, что советское правительство пошло на поводу у ученых-экономистов, изыскало где-то чудовищные средства и, вбухав их в аграрный сектор, создало лет через 30–50 на территории СССР хозяйство датского типа. Разогнулись, утерли пот со лба и, обернувшись, обнаружили, что во всем мире вообще-то большую часть сельскохозяйственной продукции давно производят агропредприятия-гиганты, а в тех же США фермеры сидят на госдотации, которую им дают, чтобы сохранить сельскую Америку.

Кто не знает знаменитого парадокса об Ахиллесе, который никогда не сможет догнать черепаху? Нам же предлагается другой парадокс — поверить, что черепаха сможет отрастить ноги и догнать набравшего скорость Ахиллеса.

* * *

Теперь взглянем на другую сторону шкалы. Если 75–80 % крестьян бьются в нищете, то, как говорит простая арифметика, на долю тех, кто имеет хоть какие-то перспективы, остается 20–25 %. На самом деле часть из них тоже следует отнести к беднякам, потому что большие наделы и большее количество скота они компенсируют многосемейностью. 10 десятин земли, три лошади и три коровы на семью в 4–5 человек — это крепкий середняк, а если в семье 15–17 человек да 4–5 работников — то перед нами самые обычные бедняки. Но столь сложные подсчёты для советской статистики были уже непосильны, так что не станем учитывать эту поправку. Пусть все они считаются середняками. А нас интересует, сколько в стране было по-настоящему крепких хозяйств.

В 1928 году заместитель наркома финансов М. И. Фрумкин выделил из массы крестьянских хозяйств две наиболее зажиточные группы. Более широкая составляла примерно 12 % (около 3 млн.), которые имели доходы от 400 руб. и распоряжались около 30 % всей посевной площади в стране. Внутри нее находилась самая богатая прослойка — 3,2 % (800 тыс.), у которой был доход более 600 руб. и 12,3 % посевной площади. Таким образом, если принять всю посевную площадь за 100 млн. дес, то в широкой группе на одно хозяйство приходится в среднем 10 и более дес. посева, а в узкой — более 15 дес, то есть 15 % фронта работ для одного трактора.

По другим данным, в 1927 году в стране существовало 340 тыс. хозяйств, имеющих свыше 16 дес. посева, из них 10 %, или 34 тыс. — больше 25 дес. Тракторами в РСФСР владели 1550 крестьян-единоличников, треть из них имела до 50 дес. посева, еще треть — от 50 до 100 дес. Как видим, даже эти «богатые» хозяйства на самом деле были очень средними и по доходам, и по размерам.

Тем не менее в последние двадцать лет возобладало мнение, что именно они-то — а вовсе не колхозы! — и были надеждой российского сельского хозяйства. Как пишет Иван Климин, «интересы народного хозяйства, государства требовали со стороны последнего более бережного и внимательного отношения к ним и всяческой поддержки как наиболее высокотоварных, интенсивных, производительных, чтобы не допустить продовольственного кризиса в стране».

Как мы помним, урожай в зажиточном хозяйстве был в два раза ниже, чем в интенсивном, — ну да ладно! Допустим, они научатся… Но подойдем к вопросу с другой стороны. Вдумаемся, что предлагает ученый! Он предлагает поставить на 20 % зажиточных хозяйств, помогать им, вкладывать деньги. А что делать с остальными 80 процентами? Их-то куда?

Во всех таких теориях молчаливо предполагается, что аутсайдеры станут «развиваться самостоятельно» — то есть выплывать, как умеют. Но никто не отрицает, что ставка на сильные хозяйства неизбежно обернется массовым разорением слабых. А куда девать людей?

В российской истории этот путь проходили как минимум дважды: в 1861-м и 1907 годах. В первый раз «англосаксонский вариант» — а это все он же, родимый, только переоделся! — вызвал стабилизацию общины, сельскохозяйственный кризис и аграрную революцию 1917 года, во второй — привел к великой смуте и гражданской войне внутри каждой деревни и ещё отзовётся при коллективизации. Что будет в третий, когда голодные массы поймут, что их снова оставили на произвол судьбы?

Уже в середине 20-х годов крестьяне начали бросать землю и уходить из деревни — куда глаза глядят. К счастью, пока их было немного, а новых строек вполне достаточно, но ведь расслоение продолжалось! В любой момент процесс мог (и должен был) перейти потенциальный барьер, стать массовым, неуправляемым и, как естественное следствие, породить социальные взрывы, бандитизм, преступность. Значит, снова карательные отряды, но теперь уже брошенные против людей, которым нечего терять.

И ни фига себе гуманный метод! Вот это, я понимаю, альтернатива «зверствам коллективизации»!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.