ФЕНОМЕН ДОМА И СЕМЬИ В СРЕДНИЕ ВЕКА

ФЕНОМЕН ДОМА И СЕМЬИ В СРЕДНИЕ ВЕКА

Дом можно назвать общим феноменом в истории человечества. Остается только удивляться сходству описаний дома на протяжении тысячи лет Средних веков. «Под словом “дом” можно разуметь разное: дом как строение и дом как обитающих в нем. Когда говорится о доме как здании, говорят: “большой дом сделан”, “прекрасный дом”. Когда говорят об обитающих в доме, говорят: “добрый дом, благословит его Господь”, или — “дурной дом, пусть помилует его Бог”» (Августин, начало V в.). «Дом есть жилище одной семьи… С другой стороны, дом — это род, фамилия, супружество мужа и жены» (Исидор Севильский, начало VII в.). «О доме просто не скажешь. Ведь дом есть крыша над головой из камней и дерева для защиты человека от зноя и ливней… Еще дом — это общность, построенная на личных отношениях» (Конрад Мегенбергский, середина XIV в.). В конце VI в. Григорий Турский рассказывает о некоем Андархии: путем махинации и подлога тот завладел имуществом Урса и явился в его дом, словно хозяин. Слуги подчинились ему против воли, а когда он заснул, заперли двери, обложили дом соломой и подожгли. (Современный читатель с изумлением узнает в этом сообщении историю, составившую сюжет повести А.С. Пушкина «Дубровский».)

Дом обладает постоянством и универсальностью, которые отличают его от других общественных институтов. Дом — особый мир на границе природы и общества. Дом есть «супружество мужа и жены», место соединения мужчины и женщины, их физической близости, рождения и воспитания детей и заботы о стариках. Он заключает в своих стенах такие важные моменты человеческой физиологии, как питание и сон. Когда возникает потребность выделить семью в качестве социальной и хозяйственной единицы из круга родственников, эти физиологические моменты понимаются определяющими. Так, в русской земельной статистике было воспринято крестьянское понимание дома как круга лиц, питающихся из одного горшка или за одним столом. Очаг, дающий тепло и пищу, «крыша над головой из камней и дерева для защиты человека от зноя и ливней» тоже не случайно выступают устойчивыми символическими обозначениями дома.

Домашняя трапеза представлялась матрицей социального устройства, и совместное вкушение пищи нередко выступало средством установления тесных человеческих отношений и выражением признания определенного порядка и принятия на себя определенных обязательств. Примером может служить понятие «гильдия». Это слово, обозначавшее торговые и ремесленные корпорации в Средние века, можно перевести как «пир, обед». Иными словами, члены корпорации определяются в качестве участников совместных застолий. Все остальное, включая общую хозяйственную деятельность и признание общего права, понято как следствие застолий. Английское слово lord («господин») происходит от древнеанглийского hlaford: hlaf значит «хлеб» (ср. англ, loaf — «буханка», «каравай»), и все слово восстанавливается как hlaf-weard, «страж хлебов». Слово lady («дама, хозяйка») по-древнеанглийски — hlaef-dlge, что значит «месящая хлеб». Таким образом, власть имущие в мире англосаксов выступают «кормильцами» для своих крестьян. Очевидно, здесь мы встречаем практики и представления, связанные с явлением дома, и стремление с их помощью «повторить» отношения, существующие в доме.

Дом как социальная общность складывается из отношений супругов, родителей и детей, хозяев и слуг, старших и младших. Старшие или старший несут ответственность за благополучие дома и обладают правами распоряжаться семейным имуществом, принуждать и наказывать младших членов семьи, чья дееспособность ограничена. Дом состоит из людей разной трудоспособности и предстает в виде потребительского союза, где люди получают ресурсы в зависимости не от своего трудового вклада, а от своего положения в доме. Дети, старики и нетрудоспособные участвуют в потреблении, которое приобретает форму совместных трапез. Эти отношения ярко иллюстрирует одно агиографическое предание, повествующее о религиозном подвижнике XIII в. Франциске Ассизском. Франциск жил отшельником в итальянском местечке Сартеано. Чтобы перебороть в себе искушение вернуться к мирской жизни, он слепил семь снеговиков и сказал себе: «Гляди! Та, что побольше, — твоя жена. Эти четверо — два твоих сына и две дочки. Остальные двое — слуга и служанка, коих положено иметь. Поскорее дай им всем одежду, ибо они умирают от холода. Если же заботиться о них тебе в тягость, служи усердно одному Господу!» После этих слов святой подвижник со спокойной душой радостно возвратился в свою келью.

Дом мыслится собственным пространством семейной группы. Отсюда значение порога как символической границы дома, переступить которую может только гость с позволения хозяев. Публичные прерогативы, коллективные сервитуты, сеньориальная власть на пороге дома формально теряют силу. В Китае чиновникам запрещалось входить в частные дома без специальных полномочий. По сообщению норвежских Законов Фростатинга, напавшие на человека в его усадьбе могли быть убиты собравшимися соседями, причем этот обычай распространялся на конунга и его людей. Если в подобном злодеянии был повинен сам конунг, против него созывались жители всех восьми фюльков (округов). Если на чужой дом посягнул ярл — четырех фюльков. Против лендрмана собирались два фюлька. Принцип неприкосновенности жилища фиксируется законодательством всех стран Средневековья. Преступления, совершенные в чужом доме, всегда караются с особой строгостью.

В Европе и далеко за ее пределами дом устойчиво отождествляется с крепостью и нередко строится в виде нее. Замки и башни в Средние века стали узнаваемой чертой городского и сельского пейзажа. По словам одного английского паломника XII в., башни в Риме стояли так густо, как хлеб на полях. Еще около 1400 г. хронисты сообщают о «лесе башен» в районе старинных римских улиц Субура и Аргилет. Современные исследователи средневековых фортификационных сооружений охотно подчеркивают, как много в них показного или, лучше сказать, символического. По словам одного из них, Б. Фалипа, замки французской Оверни «скорее иллюстрируют замковое пространство, нежели действительно защищают его». Они лишены не только сколько-нибудь эффективной зоны обстрела, но и самих бойниц и галерей. По существу, это только грандиозные и дорогостоящие декорации. Сохранившаяся в Болонье башня Азинелли достигает в высоту почти ста метров, что нельзя объяснить никакой военной необходимостью. Эта постройка мало на что годится даже в роли наблюдательного пункта, поскольку с такой высоты город плохо виден из-за дымки, а его окрестности все равно заслоняют горы. Такие сооружения играют прежде всего важную символическую роль.

Жители Гента любили повторять, что имеют в жизни две опоры: «свои башни и своих родственников». Это красивое и запоминающееся выражение, но высказанная мысль вызывает удивление. Мы знаем Гент как крупнейший город и столицу средневековой Фландрии, один из важнейших центров текстильной промышленности и торговли своего времени. Общественное и имущественное положение его жителей, вероятно, связано с активной хозяйственной деятельностью и участием в общественной жизни. Надо заметить в приведенных словах противопоставление дома и общества как двух раздельных и антагонистических миров. Действительно, между домом и обществом существует трудно устранимое противоречие.

Это особенно хорошо видно на примере деревни Монтайю в графстве Фуа на юге Франции. В начале XIV в. распространившаяся здесь ересь была объектом обстоятельного инквизиционного расследования, ставшего источником наших сведений. Инквизиторы преследуют еретиков, но для самих жертв религиозных гонений все происходящее подчинено другой логике. В Монтайю дом значит все, и в глазах местных жителей есть то единственное, что действительно имеет значение. Домом именуют жилище и его обитателей, для совокупности которых нет другого названия. Отдельного понятия семьи не существует. Дом предстает источником власти — патриархальной власти домохозяина, подчинение которой обставлено почитанием личности ее носителя, обожаемой и подчас буквально боготворимой. Суть этой власти не меняется, если в отдельных случаях во главе дома становится женщина. Женщины подчинены мужчинам, но не в силу отвлеченного взгляда на соотносительную ценность мужской и женской природы. Отношения между полами, включая половое разделение труда и отношения власти и подчинения, вытекают из явления дома, являются вторичными и производными. Дом также является основой деревенской антопонимики. Переезжая к мужу, женщина берет его «фамилию». Но если молодая семья поселяется в доме жены, то их общим именем становится «фамилия» жены. Дом, мистическое и юридическое лицо, играет особую роль в деле обладания имуществом. Земля и угодья принадлежат дому. Дом навязывает своим обитателям этику стяжательства. Бездомные пастухи, уроженцы той же деревни, напротив, привержены идеалу бедности. Свои дома крестьяне считают отнюдь не одинаковыми. Дом всякий раз выступает неповторимой реальностью. У каждого дома в деревне есть своя «звезда и счастье». «Счастье» сохраняется в виде фрагментов ногтей и волос умершего домохозяина, посредством которых магическая жизненная сила переходит на других представителей дома. При этом сама по себе родовая память на удивление коротка. Дом занимает все мысли и чувства живых, заслоняя собой родовую принадлежность. Сохранение дома — высшая ценность и главный мотив действий обитателей деревни, живущих с ощущением постоянной угрозы разрушения своего дома. Дому приписывается мистическая сила предопределять взгляды и верования домашних. Дом — единица религиозной жизни в деревне. Ересь, которой привержена часть жителей, распространяется в Монтайю домами. Действия инквизиции ее жертвы воспринимают не столько как покушение на их собственную жизнь и свободу, сколько как агрессию, направленную против их домов. Дом не оставляет места ни для отдельно взятого индивида, ни для полноценной деревенской жизни и деревенской организации. Деревня кажется исследователю «архипелагом домов». Как трактовать эти данные? Естественно, они представляют частный и, видимо, особый случай. Монтайю — лучше всего известная средневековая деревня. Чтобы судить о других, нам зачастую не хватает источников. Мы узнаем жизнь деревни Монтайю в гибельный момент ее истории. Однако, сделав эти оговорки, надо согласиться с тем, что материалы Монтайю собирают в одну яркую и цельную картину черты дома, хорошо знакомые исследователям по другим средневековым текстам.

По выражению Норберта Элиаса, всякое общество предстает «обществом индивидов». Отношение дома и общества двусмысленны, потому что дом всегда реализует в себе свой собственный, независимый или автономный принцип. Из этого противостояния частной и общественной жизни есть два выхода, оба из которых не решают проблему разности этих сфер, а только минимизируют конфликт между ними. С одной стороны, общество стремится объявить дом своей «ячейкой», с другой — забыть о его существовании и иметь дело с отдельными индивидами. Первый путь в основном избирали общества Древности и Средних веков. Права и обязанности полноценных членов общества в них признаются за главами семейств, за кругом домохозяев. Но этот путь не свободен от недоразумений и компромиссов. Следование второму пути в большей мере устраивает современное общество, чьи иллюзии мешают видеть явление дома в прошлом и настоящем.

Мы знаем, что всякое право является общественным отношением. Например, применительно к правам собственности мы имеем то, что другие люди, следуя установленным в обществе правилам, признают нашим. Но эта бесспорная истина систематически заслоняется представлением о некоей прямой и самостоятельной связи между людьми и вещами. Дом в Средние века часто воспринимается и признается в роли самостоятельного источника прав и обязанностей лиц. В «Салической правде» франков рассмотрен случай, когда убийца не может заплатить положенный выкуп-вергельд. Тогда он должен собрать горсть земли из четырех углов своего дома, затем встать на пороге лицом внутрь и из такого положения левой рукой через плечи бросить землю на своего ближайшего родственника. Родственник получает его усадьбу, и вместе с ней к нему переходит обязанность уплаты вергельда. Похожая норвежская процедура отчуждения собственности предписывает «взять прах из четырех углов очага, из-под почетного сиденья и с того места, где пахотная земля встречается с лугом и где лесистый холм соприкасается с выгоном». Собранную таким способом землю кидают в полу одежды того, к кому переходит усадьба. Норвежские саги сообщают об «отнятии одаля», (родовых земель жителей Норвегии) конунгом Харальдом Прекрасноволосым. Подчинив страну свой власти, он якобы присвоил себе земли ее жителей, превратив их в своих арендаторов. Родовые земли у норвежских бондов никто не отнимал буквально. Мнимое «отнятие одаля» демонстрирует то, что установление верховной власти воспринимается как покушение на права домохозяйств. Известно, что королевская власть в Норвегии утверждается благодаря институту «вейцлы». Вейцла буквально значит «пир», который устраивали бонды для своего конунга, т. е. государство сначала устанавливается в форме отношений гостеприимства. Норвежский конунг и его представители приобретают положение лидеров общества походами «в гости». Материалы по истории германцев и Северной Европы показывают, как трудно развивается самостоятельная сфера политической власти, вынужденной мимикрировать под сферу частных и домашних отношений, выдавать одно за другое.

Принося удовлетворение простых человеческих потребностей, дом рождает определенный психологический настрой и круг представлений о мире. В германской мифологии создание мира рисуется процессом основания усадеб, а все обжитое пространство — их совокупностью. В образном смысле вся населенная и возделанная часть мироздания представляет собой одну большую усадьбу. Ее окружает первобытный хаос, в котором пребывает все, «что за оградой», враждебный человеку край чудовищ и великанов. Мир богов-асов — тоже усадьба Асгард. Доблестные воины после смерти пируют в расположенной там Вальгалле. Об этом говорится в «Видении Гюльви», одной из песней «Младшей Эдды». В мифе и социальной практике естественной отправной точкой жизни служит дом. В развитое Средневековье близкую картину мироздания рисуют рыцарские романы цикла о короле Артуре. Фешенебельный космос куртуазных ценностей исчерпывается в них рыцарскими замками, непосредственно за стенами которых торжествует хаос дикой и заведомо враждебной рыцарю стихии, способной рождать лишь драконов, великанов, карликов и прочую нечисть. Рыцарский подвиг фактически состоит в том, чтобы проехать от одного замка до другого.

Идея дома, важнейшего ценностного представления, обладающего структурирующей силой в различных областях жизни, сыграла существенную роль в складывании христианского общества. Христианская топика запечатлела библейскую традицию уподобления мира, общины верующих, церкви — дому Бога. Христианский Бог предстает в обличии рачительного хозяина (dominus, «Господа»), добрые христиане — возлюбленных чад, послушных его благому велению (filii, servi, «сыновей» или «рабов божьих»). «Дом божий», подобно всякому иному дому, — сфера принадлежности, власти, долга и добродетелей. Fides и pietas, некогда основополагающие староримские добродетели, определявшие взаимоотношения внутри фамилии и между нею и богами, преобразуются в христианские «веру» и «благочестие».

По словам папы Григория Великого, ссылающегося на рассказ некоего визионера, рай — не что иное как прелестный зеленый луг, на котором располагаются дома праведников. Их возводят старые и малые, кого покойные при жизни поддерживали добрыми делами и милостыней. Другой визионер видел на упомянутом лугу дом одного знакомого сапожника, который строили по субботам. Дело в том, что по субботам тот сапожник обыкновенно раздавал нуждающимся еду и одежду. Путь на райский луг лежит по мосту, который переброшен через черную, смердящую клоаку, удушливые запахи от которой достигают домов, чьи хозяева грешили в мыслях. Пройти по нему настоящие грешники не в силах и низвергаются в зловонную жижу, где их и поджидают черти. Тема дома также присутствует в других средневековых описаниях райских кущ — чаще всего рай мыслится как один большой дом. Такой райский дом, в частности, изображен на тимпане французской церкви, Сент-Фуа в Конке.

Те же атрибуты дома — двускатная крыша, дверь, хозяйское место — симметрично приданы художником картине ада. В доме дьявола при этом царят насилие и хаос, тогда как в доме праведных — теплая атмосфера, благообразие и геометрически выверенный порядок правильно организованного пространства. Таким образом, моральное уничтожение самой преисподней совершается через противопоставление хорошего и дурного дома. Согласно проповеди другого знаменитого папы Иннокентия III, «всеобщий дом Божий» есть устроение мира, «частный дом» — святая церковь, «особенный дом» — чрево Девы Марии, «несравненный дом» — человеческая плоть Спасителя, «верхний дом» — небесное блаженство, «нижний» — храм Божий, «внутренний дом» — совесть каждого. О том, что есть «внешний дом божий», согласно Иннокентию III, возможны два мнения: это может быть либо Библия, либо дом как таковой.

Из этих примеров видно, как активно христианская церковь стремилась использовать элементы представлений о доме для построения церковного общества. Но также надо заметить и наличие противоречия. Идеология христианства ставит в одинаковое положение и приравнивает друг к другу всех верующих. Вопреки всем аналогиям, о которых шла речь, реальный дом не становится «ячейкой» церкви. Идея христианского равенства отдельно взятых личностей предвещает современное государство. Разве христианский пост, налагающий ограничения на питание и временно воспрещающий половую жизнь, не является беспрецедентным вторжением в сферу дома? Какое другое социальное учреждение предписывало, когда и что людям пристало есть и когда и с кем жить половой жизнью и заводить детей? С помощью поста и христианского брака церковь стремилась стать новой семьей всех христиан. Успехи на этом пути были, но преимущественно в позднее Средневековье и главным образом в среде знати. По некоторым данным о датах рождений представителей знати, в самом деле, можно сделать вывод о соблюдении обязательного полового воздержания во время поста.

Положение женщины лучше всего демонстрирует особое отношение дома и общества в Средние века. Женщин не избирали в городские советы. Цех кельнских шелкопрях являлся редчайшим исключением, ибо ремесленные и торговые корпорации в основном объединяли только мужчин. Отталкиваясь от подобных примеров, современный феминизм навязывает клише «угнетения женщин» в прошлом и настоящем и идею необходимости их эмансипации. Средние века изображаются в феминистской историографии временем тотального мужского господства, враждебности к женщине, отрицания в ней полноценной и равноправной человеческой личности. Эта картина продолжает современную идеологию общечеловеческого равенства. В наши дни гражданские права и обязанности распространяются на всех взрослых людей, и провозглашается равенство граждан, что достигается ценой отказа видеть и признавать особое социальное явление дома. Хотя на деле дом и семья продолжают играть самостоятельную общественную роль, которая часто вступает в противоречие с декларированным принципом всеобщего равенства, она остается скрытой или неафишируемой. Средневековье не знало подобной идеологии и принимало дом, по выражению Августина, как «начало и элемент» общества и государства: человек входит в общество как член дома, и общество состоит из домов. По известному определению Отто Бруннера, дом выступает «базовой социальной структурой всех крестьянских и крестьянско-аристократических культур». Активное участие и первые роли в общественной жизни были правом и обязанностью мужчин. Основу и лучшую часть средневековых обществ составляли домохозяева, главы семейств.

При этом женщины могли быть реально причастны к решению ответственных политических вопросов, но их роль зачастую была неформальной. Так, английская исследовательница Дж. Нельсон отмечает, что в раннесредневековом Франкском государстве не существовало института «власти королевы», сравнимого с официальным положением короля или епископа. Если тот и другой получают свои социальные роли вместе с должностью, то положение королевы напрямую зависит от ее собственной энергии и стечения обстоятельств. Другое дело, что неопределенность и неустойчивость

положения и одновременная близость к рычагам власти подталкивают многих франкских королев к выбору активной жизненной стратегии. Меньше чем кто бы то ни было королева в силах полагаться на выгоды от рутинного действия социальной системы, она получает от жизни столько, сколько добивается. Это случай королевы Фредегонды. В устных сказаниях франков Фредегонда стала примером хитрости и изворотливости как пути жизненного успеха. Франкская королева — всего лишь жена короля, другого отношения к власти формально она не имеет. Потому Фредегонде жизненно важно навязать образ королевского дома как режима оценки и действия. Забота о королевском доме становится формой ее участия в государственных делах.

Мужчина — глава семьи. Отношения между супругами можно описать в терминах власти и подчинения. Но с тем же основанием они могут быть описаны в терминах разделения труда и взаимодействия. Домашняя жизнь строилась, конечно, не на идее равенства в современном смысле слова. В ее основе лежал принцип взаимодополняемости, определявший ролевые функции мужа и жены, детей и слуг. В силу существующего разделения труда роль женщины в доме предельно велика. Обязанности мужчины лежат вне дома. Его место в поле или в кругу других мужчин. Миниатюристы XV в. решаются на примечательную реинтерпретацию одной из тем иконографии средневековых календарей. До этого времени месяц февраль обычно изображали в виде греющегося у очага мужчины. В действительности речь идет о давно позабытом сюжете древнего языческого празднества, который повторялся по традиции. В XV в. авторы книжных миниатюр почувствовали себя более свободными от изобразительного канона и переделали этот сюжет на понятный им лад. Им кажется логичным нарисовать в доме женщину с домашней работой в руках, детьми или прялкой, а мужчина показан работающим на улице. Домашнее заточение женщины не в последнюю очередь было продиктовано особым значением, какое придается ее плодовитости и ее целомудрию. Женское чрево — инструмент продолжения рода и депозитарий семейной чести, оскорбить которую можно одним взглядом. Скрывая женщин, стены дома призваны оградить семейную идентичность. При этом дом выглядит сферой, где многое решает женщина. В своей домашней жизни мужчина оказывается в фактической зависимости от женщины.

Литература Средневековья знает примеры убежденного антифеминизма. Таким примером может служить поэма автора второй половины XIV в. Эсташа Дешана «Зерцало брака». Поэт имел в виду всех женщин, но свою жену — в особенности. Он сравнивал вступление в брак с самоубийством, сумасшествием, рабством и тому подобными бедами. Еще более злой сатирой на женщин и институт брака являлся сборник новелл «Пятнадцать радостей брака», составленный на рубеже XIV–XV вв. В его живых рассказах доминирует мотив сети, в которую попадает муж. Жена, дети и прислуга заключают против него негласный союз и делают за его спиной что хотят. Смешные и поучительные французские народные рассказы «фаблио» описывают брак как соперничество мужа и жены за власть в доме. В одном из таких сочинений супружеская пара устраивает драку за обладание штанами. В защиту женщин выступает ученица Дешана Кристина Пизанская и называет все обвинения клеветой. Но и она смотрит на узы брака критически. По ее словам, у многих женщин такие мужья, что им живется хуже, чем рабыням у сарацин. Эта полемика является производной от взаимодействия и соперничества мужчины и женщины в доме.

Если можно говорить о средневековом антифеминизме, то он также связан с явлением дома. Крупнейший теолог Фома Аквинский склонялся к идее равенства мужчины и женщины. Средние века были временем трубадуров, труверов, миннезингеров, воспевавших женщину и любовь. Благодаря им образ служения даме сердца стал стержневой идеей рыцарской культуры, пережившей эту эпоху. Любовь, о которой идет речь, — это любовь вне брака и не предполагающая брак в будущем. В отличие от Фомы Аквинского Конфуций и его последователи в Китае решительно отрицали равенство полов. Тем не менее китайская литература полна историй о том, как женщины завладевают домом, низводя мужей до положения своих послушных слуг. Навязчивые мужские страхи на противоположных концах Евразии явно похожи. Женщина самоутверждается как личность в данных ей обстоятельствах, не считая их тем, с чем надо бороться. Обязанность жен индийских воинов-раджпутов всходить на погребальный костер супруга для человека наших дней выглядят предельным случаем угнетения женщин. Но факт состоит в том, что те принимали свои обстоятельства с героизмом спартанок. Индийское предание повествует о том, как муж из любви к жене оставил поле боя, но жена не открыла ему двери. Когда во время I Крестового похода граф Блуа, заскучав о своей дорогой супруге, покинул войско крестоносцев, Адель Шампанская встретила его настолько холодно, что «дезертир» вынужден был вернуться в Святую землю, где вскоре погиб в бою.

Некоторые современные авторы попытались поставить вопрос о своеобразии положения детей в рассматриваемую эпоху. Французский историк Ф. Арьес считал, что к детям относились как к маленьким взрослым, не понимая или не принимая в расчет физических и психических особенностей ребенка. По мнению других исследователей, такое разделение и противопоставление средневекового и современного отношения к детству все же носит искусственный характер. В средневековых обществах дети считались неспособными позаботиться о себе и отвечать за свои поступки, и эти обязанности лежали на взрослых. У детей были свои детские имена, образованные при помощи уменьшительных суффиксов. Так, в Генте маленького Яна называли Аннекин, Лизбет — Беткин. Также сложились свои представления о совершеннолетии — стать взрослым означало не просто достичь определенных лет. По материалам того же Гента мы знаем, что детскими именами продолжали называть некоторых молодых людей, давно вышедших из детского возраста. Признание человека взрослым, видимо, было решением семьи. Скорее всего, молодой человек подвергался какому-то испытанию, доказывавшему его готовность к самостоятельной жизни. Для купеческого сына это могла быть пробная торговая операция. Во Флоренции, как в Древнем Риме, сыновья могли получить права юридического лица только в результате формального «освобождения» из-под власти отца по его воле. Франко Саккетти в одной из своих новелл предупреждает будущих родителей: «в пяти из шести случаев» дети «желают смерти отца, чтобы быть свободными». Латентный конфликт отцов и детей касался юридических прав и семейной собственности. Об отношении к детям в Средние века мы должны повторить то, что сказали об отношении к женщине. Особенности положения детей вытекают из явления дома и домашней экономики — там и надо их искать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.