ГЛАВА ВТОРАЯ. КОНСТАНТИН И ВОЗВЫШЕНИЕ ЦЕРКВИ

ГЛАВА ВТОРАЯ. КОНСТАНТИН И ВОЗВЫШЕНИЕ ЦЕРКВИ

Seneca saepe noster

[Сенека часто наш]

Тертуллиан

Тетрархия заслуживала более длинной жизни, чем она имела. Ирония истории проявилась в том, как она распалась, поскольку Диоклетиан позаимствовал идею собственно из римской истории.

Стремясь к стабильности тех счастливых дней, что были до того, как неумолимая сила потрясла Рим, Диоклетиан возродил систему усыновлений — но ему стоило получше подумать, прежде чем выбрать двух человек с взрослыми сыновьями. Сыновья Максимиана и Констанция Хлора, Константин и Максенций, полагали, что трон принадлежит им по праву, и нетерпеливо ожидали, когда они смогут разделить императорскую власть. Но когда Максимиан с неохотой последовал в отставку за Диоклетианом, оба юноши остались ни с чем. Некогда бывшие сыновьями живых богов, Константин и Максенций стали не более чем обычными гражданами и восприняли это как предательство.

Не намереваясь отставать от жизни, Константин присоединился к военной кампании своего отца в Британии против пиктов. С легкостью покорив варваров, они оба удалились в Йорк, где стало очевидным, что Констанций был «бледным» потому, что умирал от лейкемии. Он был самым сдержанным из тетрархов, в основном игнорируя участие в религиозных преследованиях, производимых его более фанатичными соратниками, и пользовался широкой популярностью в армии, в составе которой было много христиан и солнцепоклонников.[8] Когда 25 июля 306 года он умер, посланник уведомил его убитых горем людей, что далекий цезарь по имени Север займет его место. Но солдаты на местах не намеревались слушать какого-то придворного чиновника. Большинство из них никогда не слышало о Севере, и им не было дела, кто он такой. У них была молодая, полная жизни версия их обожаемого военачальника, и совсем близко. Подняв Константина на своих щитах, они провозгласили его августом и тем ввергли Рим в войну.

Британские острова не так часто обращали на себя внимание империи, но возвышение Константина отозвалось даже в самых отдаленных уголках страны, одним ударом разрушив порядок престолонаследия, который пытался установить Диоклетиан. Воодушевленные способом, которым он приобрел власть, другие стали нарушать пределы, установленные Диоклетианом, намереваясь взять силой то, что не позволял закон. Максенций, боясь остаться не у дел, уговорил отца вернуться из отставки, чтобы укрепить свой авторитет, и успешно противостоял всем попыткам сместить его. К замешательству современников и досаде студентов, изучающих этот исторический период, вскоре на место августа претендовало уже шесть человек.

К счастью, эта неразбериха не продлилась долго. Как бы огромна ни была империя, она все же была недостаточно велика, чтобы вместить шестерых правителей, и размножившиеся императоры начали услужливо вырезать друг друга. К 312 году только четверо из них остались в живых, и Константин решил, что настал момент действовать. Пока империя разваливалась на куски, он предпочитал помалкивать, но теперь тетрархия была безнадежно разрушена. Оба императора на западе властвовали незаконно, а восток был полностью поглощен своими собственными проблемами. Существовала лишь небольшая возможность вмешательства извне, и только Максенций отделял Константина от полного контроля над Западом. Неся перед собой штандарты своего бога-покровителя Sol Invictus (Непобедимое Солнце), Константин с армией в сорок тысяч человек пересек Альпы и спустился в Италию.

Как это свойственно великим людям, Константин исключительно хорошо рассчитал время, и удача сопутствовала ему. Популярность Максенция в тот момент была крайне низкой. Заявив, что он серьезно нуждается в денежных средствах, он без всякой жалости обложил налогами население Рима — но затем использовал эти деньги, чтобы построить на Форуме базилику внушительных размеров и поставить в ней свою огромную статую, спровоцировав тем раздраженных жителей на восстание.[9] После уничтожения нескольких тысяч людей порядок был наконец восстановлен, но популярность Максенция так и не вернулась. Услышав о приближении Константина, испуганный император уже не был уверен в верности горожан, а потому покинул безопасные стены Рима и пересек Тибр по старому Мильвийскому мосту. Разбив лагерь в нескольких милях от города, Максенций обратился к своим авгурам, чтобы узнать о знамениях и быть уверенным в их благоприятности. На следующий день должен был быть его dies imperii — шестилетняя годовщина его прихода к власти. Не было более благоприятного времени для атаки.

На другом конце поля Константин, выжидая с армией, также искал знаки благосклонности богов. Предсказатели и заклинатели, толпящиеся вокруг лагеря Максенция, лишали его присутствия духа, и он не был уверен, что следует противостоять их влиянию. Жрецы, представляющие каждого бога в пантеоне, изучили внутренности животных или полет птиц и уверяли его, что боги благоволят ему — но его враг наверняка слышал те же самые многообещающие слова.

Тогда в пыли военного лагеря, в суете военной жизни, бурлившей вокруг, Константин преклонил колени и вознес молитву, которой суждено было изменить ход истории. Как он сам рассказывал несколько лет спустя, он смотрел в небо и умолял, чтобы истинный бог явил ему себя. Перед его изумленным взором возник огромный крест из света, располагающийся поверх солнца, которому он когда-то поклонялся, с надписью IN НОС SIGNO VINCES — «Под этим знаком ты победишь».[10] Ошеломленный видением, император не был уверен, как ему следует действовать, но когда настала ночь, все очень удобно объяснилось во сне. Ему явился сам Христос, показал тот же знак и велел императору нести его перед собой как божественную защиту. Проснувшись, Константин послушно распорядился создать новые знамена с изображением увенчанного кольцом креста и первыми двумя буквами имени Христа. Уверенно неся их перед собой, его превосходящие численностью войска проложили себе путь к полной победе. Армия Максенция отступила обратно к Риму, но большинство его солдат утонуло, пытаясь перебраться через реку по старому Мильвийскому мосту. Во всеобщем хаосе Максенций, одетый в тяжелые доспехи, встретил ту же судьбу, упав в реку, уже кишевшую мертвыми и умирающими. Его тело, выброшенное на берег, было обнаружено следующим утром, и Константин гордо вступил в город, неся голову своего врага, насаженную на пику. Приветствованный Сенатом при входе в Форум, император недвусмысленно отказался совершить традиционное жертвоприношение языческому богу победы. Тиран мертв, объявил он, и начинается новая эпоха.

Это горделивое заявление оказалось даже большей правдой, чем мог предполагать Константин. Хотя это станет ясно значительно позже, битва у Мильвийского моста стала поворотной точкой в истории. С помощью креста и меча Константин совершил большее, чем просто одержал победу над противником — он слил церковь и государство воедино. Это стало одновременно благословением и проклятием для обоих институтов, и никогда уже христианская церковь и римское государство не станут прежними.

Это выглядит довольно странно — но, несмотря на гигантское влияние, которое он оказал на христианство, сам Константин никогда не был убежденным христианином. Он явно никогда полностью не понимал принятой им религии, и сначала казалось, что он попросту допустил Христа в пантеон римских богов. Изображения Непобедимого Солнца (Sol Invictus) и бога войны Марса Охранителя (Mars Conservator) годами продолжали появляться на его монетах, а сам он никогда не отказывался от своего титула Pontifex Maximus — великого понтифика, верховного жреца старой языческой религии. Ученые потратили галлоны чернил в спорах о том, было ли обращение Константина искренним, но подобные спекуляции не относятся к делу. Гениальность Константина проявилась в том, что он увидел в христианстве не угрозу, как это сделал Диоклетиан, а средство объединения, и итогом его видения в тот судьбоносный день — неважно, было ли это истинное обращение или политическое приспособленчество — стали великие перемены для церкви и государства. С этой поры некогда гонимая церковь начала свое восхождение.

Языческий Сенат не вполне понимал, что им делать с их новым завоевателем. Он очевидно был монотеистом, но какого именно рода — было неясно, так что, как и политики всех иных эпох, сенаторы решили вести себя осторожно и возвести в честь нового императора триумфальную арку с надписями, туманно упоминающими «божество», что способствовало победе Константина в войне. Вполне удовлетворенный этой двусмысленностью, Константин в 313 году издал эдикт о религиозной терпимости, узаконивший христианство, но на этом остановился и не стал делать его единственной религией в империи. Хотя христианство хорошо ему подходило (его мать Елена была христианкой, а его собственный культ солнца считал воскресенье священным днем), в миссионерстве он не был заинтересован. Большинство его подданных все еще были язычниками, и последнее, чего бы он хотел, — отталкивать их навязыванием странной новой религии. Главной его целью было объединение империи под своим благосклонным руководством, и он не собирался рисковать ею ради религиозного рвения.

Однако существовали и более веские причины изображать из себя образец религиозной терпимости. Пока Константин был занят завоеванием Рима, император Лициний одержал победу на востоке и теперь с беспокойством наблюдал за своим хищным соседом. Для его страха имелись серьезные причины. Восточные территории Лициния были не только более богатыми и гуще населенными, чем их западные аналоги, но христианство возникло именно на них, что обеспечивало естественную поддержку человеку, столь внезапно обратившемуся в новую веру. На протяжении одиннадцати лет сохранялся хрупкий мир, но Лициний опасался прожорливости Константина, и его паранойя подвела его. Обвинив христиан на своих землях в том, что они служат пятой колонной в пользу его соперника, Лициний попытался подавить религию, начал казнить священников и жечь церкви — возобновляя преследования Диоклетиана.

Безрассудный восточный император играл на руку своему врагу. Константин только и мечтал о такой возможности — он атаковал незамедлительно. Примчавшись на восток, он вышиб превосходящую армию Лициния с Геллеспонта, уничтожив захваченный флот, который так неудачно оставил император. После нескольких недель дальнейшего маневрирования две армии встретились 18 сентября 324 года у берегов Босфора, поблизости от греческой колонии Византий, и в тени этого древнего города Константин одержал полную и сокрушительную победу.

Теперь в возрасте пятидесяти двух лет он стал единственным правителем Римской империи, и чтобы увековечить свой успех, прибавил титул «Величайший» к своему впечатляющему списку имен, который теперь включал и «Победитель». Скромность никогда не входила в число императорских добродетелей, но Константин был мастером пропаганды и никогда не упускал возможности сделать себе рекламу. Эти наклонности хорошо послужили ему, позволив укрыть жажду власти за обезоруживающей маской терпимости и избавиться от всех противников, не выходя из роли народного защитника. Он спас своих подданных-христиан, не подвергая преследованиям язычников и всегда придерживаясь осторожного нейтралитета. Теперь, когда у него больше не осталось врагов-язычников, он мог оказать более открытое покровительство христианству. Его мать Елена была отправлена в паломничество на Святую Землю — первое подобное путешествие в истории, — основывая там приюты и лечебницы, которые еще послужат следующим поколениям. В Вифлееме она построила церковь Рождества Христова в месте рождения Христа, а на Голгофе в Иерусалиме она чудесным образом обнаружила Животворящий Крест, на котором был распят Христос. Сровняв с землей храм Венеры, возведенный императором Адрианом, она возвела храм Гроба Господня над пустой гробницей.

Пока его мать была занята обязанностями первой паломницы, Константин предпринял несколько реформ, которые имели далеко идущие последствия. Беспорядки гражданской войны подорвали рынки и фермы, поскольку работники сбежали в сравнительную безопасность городов, и император пытался стабилизировать ситуацию, принуждая земледельцев оставаться на их земле. Пойдя даже дальше, он прикрепил членов гильдий — от пекарей до свиноторговцев — к их занятиям, заставив сыновей следовать отцам. На Востоке, который всегда был более спокойным и процветающим, его законодательная деятельность редко навязывалась и имела небольшое воздействие, но на беспорядочном подвижном Западе она насаждалась весьма интенсивно, результатом чего стало возникновение феодальной системы, которая пустила глубокие корни и просуществовала на протяжении тысячи лет.

За короткий срок долгожданная стабильность вернулась в Римскую империю. С полей собирался урожай, рынки возобновили свою деятельность, торговля вновь начала разрастаться.

Но Константин был заинтересован не только в материальном благополучии своих подданных, и как только финансовое состояние империи улучшилось, он начал оказывать осторожное покровительство своей новой вере. Языческие жертвоприношения были отменены, сакральная проституция и ритуальные оргии объявлены вне закона, храмовые богатства были конфискованы на постройку христианских святилищ. Распятие на кресте было запрещено, и даже гладиаторские бои отменили в пользу менее жестоких гонок на колесницах. Константин уже объединил империю под своим началом и теперь намеревался так же объединить христианство.

Но как только было достигнуто политическое единство империи, ей стала угрожать новая смертельно опасная ересь. Она родилась в Египте, где молодой жрец по имени Арий стал учить, что Христос не имел полностью божественной природы и таким образом не был равен Богу-отцу. Подобное учение било в самое сердце христианской веры, отрицая ее главный догмат, согласно которому Христос являлся воплощенным Словом Божьим. Но Арий был блестящим оратором, и люди начали стекаться к нему, чтобы послушать его речи. Церковь была застигнута врасплох; нависла угроза раскола.

Периодически преследуемая и еще недавно вынужденная вести подпольное существование, церковь была децентрализованной конфедерацией не связанных друг с другом местных общин-конгрегаций, рассеянных по всей империи. Как преемник Святого Петра, римский епископ пользовался особым уважением, но не обладал действительным контролем — и, как свидетельствуют послания святого Павла в Новом Завете, разные общины проявляли сильное стремление к выбору собственного пути. Без реально действующей иерархии и организационной структуры у церкви не было возможностей, чтобы решительно ответить учению Ария, в результате разногласия вскоре обострились до предела.

Для солдатского склада ума Константина довольно характерно, что он полагал, будто может просто приказать враждующим фракциям примириться. Совершенно недооценив накал страстей, он с болезненной наивностью написал епископам в Египет, сказав, что их отличия «несущественны», и попросив их работать вместе и жить в согласии. Он полагал, что проблема с христианством состоит лишь в нехватке твердой руки. Когда стало ясно, что епископы ничего поделать не смогут, Константин пошел на крайние меры. Епископы походили на старых сенаторов Римской республики — они вечно спорили, но никогда не приходили к решению без нажима извне. К счастью, Август решил для империи эту проблему, позволив сенаторам продолжать говорить, но оказывая на них влияние своим присутствием, когда нужно было решить дело. Теперь спасение Церкви стало задачей Константина. Под его бдительным надзором Церкви следовало говорить единогласно — а сам он позаботится о том, чтобы мир услышал этот голос.

Объявив о великом Соборе, Константин пригласил участвовать в нем каждого епископа в империи и лично оплатил стоимость дороги и проживания. Когда несколько сотен священнослужителей прибыли в азиатский город Никею, император собрал их в главном храме и 20 мая 325 года начал заседание эффектным призывом к единению. Константин не был особенно уверен, чья сторона в споре возобладает, пока не определился явный победитель, и намеревался выказывать поддержку тем, на чьей стороне окажется большинство.

Собор начал с обсуждения вопросов меньшей важности — таких, как выяснение истинности крещения еретиками и установление официального расчета времени Пасхи, и только потом перешел к злободневному вопросу о соотношении Отца и Сына. Первоначально все шло гладко, но когда настало время сформулировать символ веры, обе стороны отвергли компромисс, и собор оказался под угрозой срыва.

Главная проблема заключалась в том, что предлагаемое слово для описания Христа на греческом было homoiusios, то есть «подобный сущностью» по отношению к Отцу. Разумеется, это Арий придерживался позиции, что два члена из Троицы были подобны, но не равны, а прочие епископы активно против этого возражали. Увидев, что сторонники Ария остались в явном меньшинстве, Константин выступил против них и предложил свое решение. Выбросив «i», он изменил слово на homousios, что означало «одной сущности», «единосущный» с Отцом. Ариане были огорчены таким явным неодобрением их взглядов, но в присутствии императора (и его солдат) не посмели выказать свое неудовольствие. Арианские епископы начали колебаться, а когда Константин уверил их, что равенство с Отцом может быть истолковано в «божественном и мистическом» смысле, они склонились перед неизбежным. Константин позволил им уйти — чтобы они толковали homousios, как им заблагорассудится, — и ариане покинули собор, чтобы вернуться в свои дома, сохранив достоинство. Ария осудили, его книги сожгли, и целостность Церкви была восстановлена.

Никейский Символ веры, принятый под надзором Константина, был больше, чем простым изложением веры. Он стал официальным определением того, что означает «быть христианином», и определил, во что верят истинная (православная) и всеобщая (католическая) церкви. Даже сейчас он может быть услышан во всех протестантских, православных и католических церквях, тусклым отблеском тех времен, когда христианство стало единым. На Востоке, где существовала Византийская империя, Никейский Собор определил взаимоотношения между церковью и светской властью. Епископы могли самостоятельно принимать решения по церковным вопросам, а делом императора было проведение их в жизнь. Константин был мечом церкви, искореняющим ересь и охраняющим веру от раскола, схизмы. Понятие «целостности» до некоторых пределов пытались изменить наследники Константина, но основополагающий принцип оставался неизменным. Долгом императора было слушать голос всей церкви; что же этот голос говорит, оставлялось на усмотрение епископам.

Теперь, когда оппоненты Константина — и военные, и церковные — были повержены к его ногам, он решил возвести памятник, подобающий его славе. Он уже украсил Рим, завершив внушительную базилику и поместив внутрь нее свою гигантскую сорокафутовую статую. Теперь он добавил к этому несколько церквей и пожертвовал дворец на Латеранском холме, чтобы тот стал храмом для римского патриарха — папы. Впрочем, в Риме толпилось слишком много языческих призраков, и они не могли быть просто спрятаны за тонким христианским фасадом, дабы город стал величественным центром христианской империи. Кроме того, Рим уже не был тем городом, что раньше, и империя больше не вращалась вокруг него.

Расположенный вдалеке от границ империи, Рим давно перестал быть ее подлинной столицей и только изредка посещался недолговечными императорами III века. В интересах военной целесообразности Диоклетиан настоял, чтобы двор путешествовал вместе с ним, заявив, что столица империи находится не в определенном городе, но там, где пребывает император. Этим он только высказал вслух то, что давно уже было неприятной правдой. Не способные обосноваться за мили от опасных границ, императоры избирали свои собственные пути, и имперская власть следовала за ними. Сам Диоклетиан, занятый делами в Никомедии, посетил Вечный город лишь однажды, а его реформы и вовсе низвели Рим к положению лишь символически важных задворок.

Константин решил дать колеблющейся империи новые корни и начать все сначала. Позднее он, как обычно, заявит, что это божественный голос привел его в древний город Византий — но очевидно, что для выбора места никакие видения не были нужны. Имевшая возраст примерно в тысячу лет, греческая колония располагалась в наиболее удобном месте, на границе западной и восточной частей империи. Обладая великолепной глубоководной гаванью, город мог контролировать доходные торговые пути между Черным и Средиземным морями, которые приносили лес и янтарь с далекого севера, масло, зерно и пряности с востока. С трех сторон окруженный водой, город обладал настолько хорошей естественной защитой, что можно только удивляться, как основатели близлежащих колоний не увидели превосходства этого великолепного акрополя. Впрочем, самым главным для Константина было то, что пологие склоны Византия свидетельствовали о его окончательной победе над Лицинием, в которой он наконец обрел свою цель.[11] Не было лучшего места, чтобы возвести памятник своему величию.

Сопровождаемый придворными, которые всегда держатся поближе к находящимся у власти, Константин взошел на один из холмов Византия и окинул взглядом простую греческую колонию, которую собирался преобразовать в мировую столицу. Ей предстояло стать больше, чем просто очередным имперским городом; она должна была стать центром владычества Христа на этой земле, живым сердцем христианства. Он выбрал место с семью холмами, напоминающими о знаменитых семи холмах Рима, и на этом месте, свободном от языческого прошлого, собирался построить Nova Roma — Новый Рим, что позволит преобразовать империю на восточный, христианский лад.

Желание возвести город в течение своей жизни не было простым проявлением гордыни. Рим строился не за один день, но у Ромула не было ресурсов Константина. Император был владетелем всего цивилизованного мира, и он твердо решил сделать невозможное, но закончить свой шедевр. Ремесленники и средства со всей империи были направлены на этот проект, и город вырос чуть ли не за одну ночь. Склоны холмов, некогда заросшие травой, вскоре украсились банями и колоннами, университетами и форумами, величественными дворцами и ипподромами. Сенаторов, желающих оставаться поближе к власти, восток вскоре привлек новыми блестящими возможностями, здесь они были осыпаны почестями и заняли места в новом расширенном Сенате.

Впрочем, сюда стремились не только богатые люди. Константинополь был новым городом, не засоренным еще столетними традициями и голубой кровью, а следовательно, в нем была возможна необычайная социальная мобильность. Возможность продвижения по социальной лестнице была доступна бедноте, которая прибилась к Босфору, а достаточное количество зерна обеспечивало пищу более чем двум сотням тысяч жителей. Доступность воды обеспечивалась общественными хранилищами-цистернами, многочисленные гавани изобиловали рыбой, а широкие проспекты вели к площадям, украшенным прекрасными скульптурами, что были собраны со всей империи.

Мощь города была ощутимой — однако, несмотря на ее блеск и молодость, Новый Рим родился уже старым. Знаменитая змеевидная колонна, посвященная победе греков над персами в 479 до н. э., была доставлена сюда из города Дельфы, египетский обелиск из Карнака установлен на ипподроме, а на форуме установили статуи всех известных людей, начиная от Александра Великого и заканчивая Ромулом и Ремом. Все это придало городу весомость, связывающую его со знакомыми древними традициями — и, как надеялся Константин, обеспечивало городу непревзойденный авторитет.

Император уже дал жителям своего нового города хлеб, а теперь должен был удостовериться, что им хватает и зрелищ. Были назначены официальные инстанции, чтобы наблюдать за празднествами, финансировать дорогостоящие гонки на колесницах, раздавать одежду и деньги зрителям.[12]

Созванный народ ожидала целая череда развлечений, каждое из которых было еще более зрелищным, чем предыдущее. Грациозные гимнасты выступали с дикими животными или удивляли толпу, прохаживаясь по тросу, натянутому высоко над землей, медведей заставляли бороться друг с другом, а размалеванные артисты радовали публику живыми пантомимами и непристойными песнями. После представлений довольные сенаторы и собранные сановники, занимающие мраморные скамьи, что ближе всего были расположены к беговым дорожкам, могли присоединиться к гражданам из всех сословий в новой огромной бане, которую император торжественно открыл на центральной площади города. У самых состоятельных, разумеется, были собственные бани в своих имениях, рассыпанных между триумфальными арками, что обрамляли Мезе, главную транспортную магистраль города — но даже они не могли не признать явной роскоши новых публичных зданий Константина.

Город, которому суждено было стать империей, был официально открыт 11 мая 330 года, но хотя Константин и назвал его Новым Римом, он всегда был известен как Константинополь — в его честь.[13]

Празднования были настолько пышными, что только хозяин всего известного мира мог позволить себе подобное. Они завершились странным сочетанием христианских и языческих служб. В сопровождении жрецов и астрологов человек, объявивший себя защитником христианского мира, проследовал к центру своего форума и остановился перед высокой колонной, которую он воздвиг в свою собственную честь. Это высокое сооружение было увенчано подходящей золотой статуей, позаимствованной в храме Аполлона и подправленной так, чтобы иметь большее сходство с Константином. Коронованная нимбом с семью лучами (которые, по слухам, содержали гвозди, использованные в распятии Христа), эта впечатляющая фигура уверенно взирала на восходящее солнце, размышляя о славном будущем, которое однажды настанет. У подножия колонны император руководил торжественной церемонией, посвящающей город богу, в то время как наиболее священные предметы, какие можно было найти в языческом и христианском прошлом, закапывали в землю под этой колонной. В момент, указанный астрологами, реликвии были помещены в громадные порфировые цилиндры, привезенные из египетской пустыни, и зарыты в землю под колонной. Таинственный плащ Афины, топор, с помощью которого Ной построил свой ковчег, корзины, из которых было накормлено пять тысяч людей — все это в нелепом сочетании лежало там на протяжении столетий.[14] Поскольку дело касалось его души, Константин предпочел действовать наверняка.

До конца своего правления Константин пытался поддерживать политическую и религиозную гармонию. Под его твердой рукой вернулось прежнее благополучие, но временами его твердость граничила с гневливостью. Недовольный популярностью своего сына Криспа, император обвинил его в попытке соблазнить его мачеху Фаусту. Не дав сыну ни малейшего шанса доказать свою невиновность, Константин казнил его, а затем приказал убить Фаусту, обварив ее горячей водой в ее же ванной. Он пролил столько крови для объединения империи под своим руководством, что не мог допустить соперничества — особенно в своей собственной семье.

Но в том, что касалось его взаимоотношений с церковью, его решительность куда-то девалась. Утомленный богословскими спорами, Константин заботился только о том, чтобы христиане были объединены под его рукой, что вылилось в традицию поддерживать ту из сторон, что на тот момент представлялась ему более влиятельной.

Главным затруднением было то, что Собор — даже такой значительный, как Никейский — мог определить доктрину, но не мог изменить умонастроения простых людей, составляющих церковь. Арий мог быть объявлен еретиком группой епископов, но это никак не умаляло его популярности как оратора, и он находил теплый прием повсюду на Востоке, где люди продолжали переходить на его сторону. Египетской пастве был дан новый епископ — Афанасий, пламенный сторонник основного церковного направления, но прихожане оставались верны проповедям Ария.

Если бы Константин твердо придерживался решений своего Никейского собора, все могло бы закончиться благополучно, под жестким давлением верховной власти ересь Ария вскоре бы выдохлась. Но Константин решил, что общественное мнение переметнулось на сторону Ария, поэтому он изменил свою позицию и вынес приговор Афанасию. Когда осужденный прибыл в Константинополь с просьбой пересмотреть его дело, император был так потрясен его ораторским мастерством, что снова изменил свое решение и на сей раз осудил Ария. К этому времени жители Александрии уже достаточно намучились, пытаясь понять, кого из двух епископов они все-таки должны слушать.

Дела шли все хуже. Арий сделал все возможное, чтобы не обращать внимания на свое отстранение от должности. Он основал свою собственную церковь, и большая часть александрийцев вскоре поддержала его. Константин ответил попыткой обложить их налогами, чтобы призвать к повиновению, объявив, что каждый объявивший себя приверженцем арианства будет платить больше. Это не возымело особенного эффекта, и вскоре группировка сторонников Ария при дворе уговорила нерешительного императора поменять мнение еще раз. Афанасия уже привычным образом отстранили от должности и отправили в отставку. Из-за колебаний Константина ситуация запуталась окончательно и продолжала ухудшаться даже после зловещей смерти Ария.[15]

У Константина уже не было сил разбираться с запутанными религиозными вопросами, и очень скоро его ум обратился к мыслям о военной славе. В дни его молодости христиане собирались под его знаменами, когда им угрожал Лициний — так что, возможно, другая военная кампания вернет церковную жизнь в спокойное русло. Подыскивая подходящего противника, он остановил взгляд на Персии, заклятом враге Рима. Персидский царь Шапур II как раз вторгся в Армению, и кампания по завоеванию и христианизации огнепоклонников-персов была весьма кстати.

Между двумя империями не было любви, и у Шапура II имелось что ответить. Крашеная кожа римского императора все еще висела в персидском храме, а захваченные римские штандарты все еще украшали его стены. Пришло время отомстить за эти оскорбления. Собрав армию, Константин выступил в поход сразу после пасхи 337 года, но дошел только до Хеленополиса (современный Херсек) — города, названного в честь его матери. Здесь он почувствовал себя слишком плохо, чтобы продолжать поход. Воды ближайшего горячего источника не улучшили его состояния, и к моменту, когда он достиг предместий Никомедии, он уже знал, что умирает.

Император всегда соблюдал осторожность в отношениях с религией, откладывая свое крещение до последнего — ведь посвящение богу в последнюю минуту, снимающее все грехи, подарит ему верную возможность войти в рай «с чистого листа». Теперь же, чувствуя приближение последнего вздоха, он отбросил императорские регалии и облачился в белые одежды новообращенного христианина. До самого конца колеблясь между сторонами Никеи, он в конце концов выбрал арианского епископа Евсевия, чтобы принять крещение. Спустя несколько дней, 22 мая, первый христианский император скончался.

Даже в смерти он сумел показать свое величие. Он получил звание «равноапостольного» — хотя явно полагал себя выше апостолов, — а его погребение не оставляет сомнений в том, кем он считал себя. В отличие от обычных римских традиций кремации, его похоронили в роскошном саркофаге в пышной Церкви Апостолов, построенной им в Константинополе. Вокруг его гробницы располагались двенадцать пустых гробниц, по числу апостолов, а он сам, как Христос, занимал положение в центре. Это был последний пропагандистский ход от человека, который представлял свои грубые и корыстные действия как боговдохновенные деяния. Несмотря на то, что он убил свою жену и старшего сына, его почитают как святого — довольно впечатляющее достижение для человека, который считался языческим богом и был крещен еретиком.

Но если отвлечься от непривлекательности его характера, немногие правители в истории внесли в нее такой вклад. Он пришел, когда и империя, и ее религия пребывали в расколотом и безнадежно противоречивом состоянии, и в обоих случаях восстановил порядок, который мог хорошо послужить и той, и другой. Его ограниченное понимание христианства усугубило разногласия между ними — но принятие им христианской веры стало культурным потрясением и привело к широкомасштабным и долговременным изменениям в обществе. На Западе он заложил феодальные принципы средневековой Европы, сделав крестьянский труд наследственным, а на Востоке вера, которую он исповедовал, стала связующей силой его империи на следующую тысячу лет. Со временем город, который он основал, стал великим бастионом христианства, что защищал молодую Европу от бесчисленных азиатских нашествий.

К моменту смерти Константина преобразования, которые начались еще с Диоклетиана, стали приносить свои плоды. Старая Римская империя начала отходить в прошлое. Столица на Босфоре была построена по латинскому образцу, ее бюрократия и стиль управления перекликались с тем, что было в Риме — но будучи пересаженным на восточную почву, этот Новый Рим уже начал меняться. В нем начинала приживаться греческая, христианская культура.