Глава 1 ЗАБРОШЕННАЯ ДЕРЕВНЯ

Глава 1

ЗАБРОШЕННАЯ ДЕРЕВНЯ

Весной 1939 года, проведя много лет за границей, я вернулся домой, в Англию. Я был свидетелем немецких вторжений в Австрию и Чехословакию. А поскольку я возвращался домой через Польшу, то со всей очевидностью узрел, что следующей жертвой будет именно эта страна. О чем и написал в «Безмерном позоре». Тогда я знал (и писал), что наша неизбежная дилемма, ставшая таковой благодаря нашей внешней политике, уже не просто требует решения, а вопиет о нем: либо мы должны вступить в войну с Германией, либо мы должны капитулировать и встречать в Лондоне немецкие войска.

Я видел, что пройдет несколько месяцев и мы будем вынуждены так или иначе принять решение. Я решил использовать это время для того, чтобы осмотреться вокруг и понять, что думает по этому поводу моя родная страна, поведение которой, тем не менее, сбивало меня с толку больше, нежели политика какой-нибудь другой державы. Я никак не мог понять, откуда берется этот ленивый скептицизм, сводящий на нет любые усилия, направленные на то, чтобы разбудить эту страну и, таким образом, избежать войны. Я не мог понять, откуда берется боязнь приложить хоть какие-то усилия, боязнь, которая, казалось, лежит в основании такой позиции. Я не мог понять, почему эта страна, с одной стороны, совершенно пассивно дает вовлечь себя в войну, которой можно избежать, а с другой стороны, открывает настежь ворота для притока не ассимилирующихся в этой среде иностранцев, намерение которых, с началом войны, стало очевидным: устроиться на местах, оставленных молодыми британцами, которые не сегодня завтра уйдут на поле брани.

Кроме того, смутно рисовавшееся состояние Англии после войны было полно опасных призраков, причем надеяться на пробуждение общественного мнения в этой ситуации было бы так же глупо, как на его пробуждение ввиду грозящих опасностей войны. Все, что было хорошего в Англии, оказалось погребено под чужеродным, принесенным извне образом жизни и образом мыслей, который завоевал неслыханно прочные позиции в литературе и прессе, в театрах, на киноэкране, в радиопередачах и ресторанных меню, в искусстве, парламентских дебатах — одним словом, везде.

Мы собирались вступить в войну, чтобы в очередной раз сохранить целостность Англии и не допустить неприятеля на ее землю. И в то же время мы открыли свои границы чуждым влияниям, подобных которым они никогда не видели. И самой безумной, выходящей за пределы здравого рассудка вещью, которой я не видел даже в сумасшедшем доме Ярмарки безумия, было то, что мы собирались дать этим чужакам преференции по отношению к нашим, своим, коренным жителям. Их нужно было назначать на места, освобожденные молодыми людьми, ушедшими на фронт. А уж если они сами изъявляли желание «пойти на военную службу», то они могли даже получить британское гражданство — но условием этой, с позволения сказать, «службы» (давайте будем честны!) было то, что их никогда не посылали на передовую! Их жизни нужно было хранить любой ценой, дабы после войны они могли жить в Англии мирно и обеспеченно; а тем временем жизни молодых англичан бездумно пускались на ветер.

У меня нет подходящих слов, чтобы описать это умопомешательство. Я видел то, что нас ожидает, и описал это в «Безмерном позоре». И вот оно свершилось. Две вещи, которые я предвидел и которых боялся — война, которая пожрет в своем горниле еще одно поколение британцев, и чужеродное влияние, которое поражает гнилью самые корни британской жизни, стали реальностью. Перспектива мрачна. И при таком раскладе мы не станем лучше по окончании войны — и даже не важно, выиграем мы или нет. Но для этих, вновь прибывших, это будет игра в «орла или решку». Я видел, как эти люди подбрасывают монетку в Берлине и Вене.

Похоже, что мы крепко-накрепко привязали себя к политике, суть которой — делать ошибку за ошибкой. И состояние дел в Англии не сулит ничего хорошего.

И вот, находясь в таком неудовлетворительном состоянии, я отправился в поездки по Англии. Свои впечатления я опишу в другой книжке. Патриоту, радеющему за свою землю, они не прибавили смелости; напротив, его опасения лишь усилились, так что по окончании войны, в случае если эта политика будет продолжена, вы увидите, что они были совсем небеспочвенны. В этих поездках я увидел много интересного, побывал в незнакомых и странных местах, в одном из которых, кстати, самом странном, я и принял решение написать книгу об Отто Штрассере.

Итак, настроившись на новый лад, я двигался вдоль пустынного побережья и вдруг наткнулся на голдсмитовскую «покинутую деревню»{3}, загадочное, полное тайн место, скрывающееся за утесом. Оно появилось передо мной словно из ниоткуда.

Разрушенная гостиничка; дома без стен и крыш; пустынные, усыпанные дранкой улицы; случайный цветок, выглянувший из развалин, словно желающий показать, что когда-то здесь был сад; куски старых обоев; ржавые каминные решетки, за которыми когда-то горел огонь, согревая усталых рыбаков; пара цыплят, клюющих какой-то сор; одинокая взлохмаченная женщина с одним здоровым глазом и единственным зубом во рту. Она стояла, прислонившись к стене и смотрела, как я иду по улице. Это было самое жуткое место, в котором я когда-либо бывал. Я шел по дранке, и из-под моих ног вылетали резкие, неприятные звуки. И хотя солнце еще стояло высоко в небе, ощущение было не из приятных.

Я увидел, что женщине просто не терпится поговорить со мной, и поздоровался. Она ответила: «Добрый день, господин», после чего поведала мне простую историю. Когда-то здесь была вполне зажиточная рыбацкая деревня. Но как-то ночью сюда нахлынула волна, да такая, какой никто никогда не видывал, и разрушила деревню. Никто, правда, не погиб, однако все рыбаки предпочли переселиться в дома, которые построило правительство в более безопасном месте, примерно милей выше от этого утеса, отсюда его не видно. Так что все уехали, все — кроме нее.

Она же предпочла (почему, об этом я так и не узнал) отстроить свой дом на прежнем месте, и вот уже много лет она живет здесь, одна-одинешенька в единственном целом доме посреди разрушенной деревушки. Здесь был хороший пляж, поэтому летом у нее жили какие-то постояльцы; порой к ней заезжали любопытствующие автомобилисты, которым она подносила чашку чая. Но сейчас все прекратилось — власти считают, что ведущая сюда с вершины холма дорога слишком опасна, а потому перекрыли ее шлагбаумом. Так что всякие путешественники останавливаются уже на холме и не спускаются вниз, в разрушенную деревню. А теперь еще война и никаких тебе отдыхающих. Да еще эта светомаскировка…

Светомаскировка! Только ее окно светилось посреди этих руин, отбрасывая отблески на волны, плескавшиеся чуть ли не у крыльца. Через это окно ей был виден свет от большого маяка, что стоял на мысу в миле отсюда. Он и теперь, во время войны, как и в часы мира, обходил дозором окрестности, представляя на всеобщее обозрение и шхуны британских рыбаков, и подлодки немцев. «Я тут, я тут, я тут», казалось, говорила крыша ее дома, попадая под его слепящий луч.

Свет был ее другом. Но теперь по ночам она могла его и не увидеть. И хотя в ее доме уже не было никаких гостей, да и зима приближалась, так что сюда почти никто не забредал, тем не менее, человек, ответственный за светомаскировку, приходил к ней сверху и приказывал тушить огни. Как же смеялся Большой Огонь, когда исчез его товарищ, Маленький Огонек, который он видел столько лет! И вот теперь она сидела одна-одинешенька в своей маленькой комнате, в единственном целом доме посреди разрушенной деревушки, посреди этих кирпично-цементных призраков, и затемняла свое маленькое окно. Ее комната не была защищена от газов, она ничего не понимала в этом. Но как же она ненавидела светомаскировку!

— А вы берете постояльцев в это время года? — спросил я ее после того, как она закончила свой рассказ.

— Да, господин, — с удивлением в голосе ответила она.

— Знаете… у меня есть пара свободных дней, так что я останусь у вас, — сказал я. — Мне просто надо кое-что обдумать.

Это было очень странное место. «Что ж, была не была», — подумал я, оглядываясь по сторонам. В комнате было сыро, как в колодце, она была невелика — в ширину словно входные двери в храм. Впрочем, я бывал и в худших, хотя и не в таких странных местах.

Очень хорошее место для размышлений. Я думал о войне, о том, что будет после нее, стоя на волнорезе, и, помешивая носком ботинка дранку, глядел на чаек. Ночью мы беседовали и как!

Мы сошлись на том, что рыбаки были правы, что Большая Волна пришла из-за того, что власти графства выбирали слишком много песка с побережья (разве мы не говорили, что к добру это не приведет?). Мы говорили о немке-поварихе, работавшей в гостинице, что наверху — она уступила мольбам всех знавших ее: люди просили ее не уезжать из-за войны. Мы сошлись на том, что, принимая во внимание все обстоятельства, мы бы на ее месте, скорее всего, уехали бы домой, как бы нас ни уговаривали. А уж что мы говорили о светомаскировке! Старуху как прорвало, она болтала без умолку. Ей это нравилось.

Я тоже был не против, но в конце концов сказал:

— Теперь я пойду. Я собираюсь написать книгу об Англии и Германии, о Геринге и Отто Штрассере, о том, как закончится эта война и что будет после нее. Быть может, я снова появлюсь у вас ближе к Рождеству. А пока — прощайте.

— Эх, жаль, что вы уходите, господин, — сказала она. — С вами было хорошо. А вы собираетесь написать книгу? Вот прямо вот так?

— Ну да, — ответил я. — Я раб привычки. Кто-то может взять книгу, кто-то — обойтись без нее. Я не таков. Я как алкоголик — каждый последующий бокал уж точно будет последним! Я всегда готов провернуть какую-нибудь Treppenwitze{4}.

— А что это такое? — спросила она.

— Шутка или что-то в этом роде, о чем вы думаете после вечеринки, спускаясь по лестнице, — сказал я. — Вы говорите о том, чего вы хотите. Но у меня есть преимущество над этими тормозящими шутниками — я возвращаюсь и реализую свои шутки, пусть и в другой книге. Никто не скроется от меня. Так-то вот!

— Хм… это интересно, — проговорила она, стрельнув в меня своим светлым, но пустым глазом. — До свидания, господин.

Поднимаясь в гору по тропинке, я буквально чувствовал, как этот глаз сверлит мне спину. Добравшись до верхушки, я оглянулся и помахал рукой. Она стояла перед домом, посреди остовов других домов, в которых когда-то жили друзья ее детства. Под ногами у нее копошились цыплята.

В поисках Отто Штрассера я отправился во Францию. Я ехал поездом и плыл на пароходе. Поезд то и дело останавливался. Пароход отчалил на несколько часов позже. Так как все каюты были заняты, ночь я провел, расхаживая по палубе. На следующий день я был уже во Франции — я наслаждался бокалом Дюбонэ, ел омлет с грибами, потягивал Клико, для контраста вкусов заедал кусочком Бри, пил кофе с ликером «Гранд Марнье». О, земля гастрономического совершенства, земля искусства жить!

Радостный и беззаботный, я ненадолго заскочил в Париж. Мне казалось, что его улицы полны призраков британских солдат, рванувших сюда в 1918-м с передовой, чтобы отпраздновать победу. Победа!

Вдохнув таким образом полной грудью парижского воздуха, я побрел на Монпарнас. Я искал Отто Штрассера. В итоге я нашел его в скромной комнатке отеля, расположившегося на одной из тихих улочек.

Я видел простых беглецов, которые становились королями. Я видел королей, которые, находясь в ссылке, становились обычными людьми. Я видел президентов в дворцах и на съемных квартирах. Я видел, как доходят до пика популярности и уходят в небытие политики — словно целлулоидный мячик, что пляшет на струе фонтанчика в тире. Передо мной был человек, которому только что не удалось сыграть большую роль, человек, который назвал Гитлера обманщиком в то время, когда все остальные аплодировали ему и называли гением, человек, которому, возможно, в ближайшее время все-таки придется сыграть роль очень заметную.

Я с головой окунулся в изучение этого человека по имени Отто Штрассер. И вот он перед вами.

Итак — занавес!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.