5

5

Фердинанд обрел в империи такую власть, какую еще не имел ни один император со времен Карла V, и его могущество со временем и при искусном управлении послужило бы основой для создания возрожденной и единой германской государственности с ограниченными княжескими правами, габсбургским абсолютизмом и верховенством католической церкви.

Но в Европе вновь собирались грозовые тучи войны. Она назревала в Мантуе, Нижних странах и Швеции, и виной тому была вражда между Францией и Испанией. Фердинанду пришлось дорого заплатить за промахи своих испанских кузенов. Он достиг бы многого, если бы ему не мешала испанская родня. В финансовом отношении главной фигурой в империи был Филипп IV, в политике же он был балластом, но не просто, а балластом опасным. Король так осложнял четкий политический курс императора, что в конце концов погубил его. Он завлек военные силы Германии в Италию, вынудил политика, перестраивавшего империю в католическую федерацию, поссориться с папой, втянул его в войну с Голландией. Мало того, опасения испанской агрессии заставили Ришелье содействовать перемирию между королями Польши и Швеции, что позволило протестантскому заступнику обрушиться на крепнущую католическую империю и погубить ее навсегда.

Сначала разгорелась Мантуанская война. По подсказке из Испании Фердинанд секвестрировал герцогство, напугав папу перспективами интервенции Габсбургов в Италию. Следуя совету духовника, отца Ламормена[637], император пошел было на попятную, не желая обострять ситуацию, но испанский король устроил ему выволочку за недостаточно решительные действия против французского герцога Мантуи[638], и Фердинанду пришлось отправить в Италию войска. Папа колебался недолго; по рекомендации нунция в Вене он, пытаясь ублажить Фердинанда, послал ему мощи[639]; когда же кампания в Мантуе не прекратилась, он спустил на него всех собак. Папа не стал канонизировать ни Венцеслава в Богемии, ни Стефана в Венгрии, отказался предоставить императору право назначать епископов на престолы в землях, возвращенных церкви (Фердинанд все равно это делал), настоял на том, чтобы монастырские земли возвращались орденам, у которых они были изъяты, а не иезуитам[640]. Небольшого роста, легковозбудимый Урбан VIII всему Риму дал понять, кто решает, куда дуть ветру. Он не намерен разговаривать шепотом из-за того, что в Ватикане завелись испанские шпионы. Он не спит по ночам в тревоге за судьбу Мантуи, и ему пришлось перестрелять всех птиц в саду, чтобы они не будили его своим щебетанием[641].

Малозначительный по своей сути Мантуанский кризис стал поворотным событием в Тридцатилетней войне. Он углубил раскол среди католиков, оттолкнул папу от династии Габсбургов, морально позволил католическим государствам призывать в союзники протестантские страны.

И 1629 год, двенадцатый год войны, привнес новые элементы в расстановку политических сил и взаимосвязей, и эти изменения происходили не на полях сражений, а в канцеляриях Европы. Испанская монархия подмяла под себя империю Фердинанда и направила его прежде успешную политику по трудному и опасному пути. Испанские интересы в Мантуе вынудили императора пойти против папы; испанские интересы в Нижних странах заставили его понапрасну ввязаться в голландскую войну. Пока Фердинанд добивался успеха за успехом в Германии, его испанские кузены терпели неудачи во Фландрии. Теперь им приходилось не просить, а взывать о помощи.

В Нидерландах Фридрих Генрих, поначалу заурядный командующий, но ставший кумиром голландцев, превзошел самого себя. 19 августа 1629 года он взял Везель, крепость на границе Германии, откуда он мог контролировать переправу через Рейн, а менее чем через месяц захватил город Хертогенбос на границе Брабанта. Во Фландрии же поражения, следовавшие одно за другим, деморализовали армию и население, подорвав доселе популярный среди фламандцев режим эрцгерцогини[642]. Голландские корабли сновали в малых морях и не пропускали транспортные суда с желанным серебром во фламандские порты. В 1628 году голландский адмирал Пит Хейн у Кубы захватил целую флотилию с товарами и серебром обшей стоимостью одиннадцать с половиной миллионов голландских флоринов — акционеры Голландской Вест-Индской компании в 1629 году получили пятидесятипроцентные дивиденды от денег, предназначавшихся для испанской армии во Фландрии.

Недовольство не получивших содержание испанских солдат переросло в мятеж. Они бросали в лицо офицерам в Бреде листы бумаги с надписями: «Деньги! Деньги! Деньги! Мы не будем воевать без денег!» В лесу под Херсталлом они собирали хворост и продавали его бюргерам. В Льеже офицеры с трудом удержали солдат от разграбления города. В Санфлите из-за дезертирства в трех ротах осталось менее шестидесяти человек. Прославленная дисциплина испанской пехоты упала ниже некуда, и это было неудивительно: войска изголодались и ходили в обносках. Зимой прямо на посту замерзли двое часовых — на них было одно тряпье. Эрцгерцогиня пыталась поправить бедственное положение: сначала заложила свои драгоценности, а потом увеличила поборы с населения; мера вынужденная, непопулярная, и от нее скоро пришлось отказаться[643]. В такой чрезвычайной ситуации помощь могла прийти только от Фердинанда. Испанское правительство попросило его обвинить голландцев в том, что они нарушили мир своими действиями в Везеле, и натравить на них германских князей.

Это давление испанцев на Фердинанда имело для него два негативных последствия. Во-первых, к главной заботе — уговорить князей избрать его сына римским королем — добавилась еще одна: заставить их пойти войной на голландцев. Во-вторых, теперь ему надо было избавляться от Валленштейна раньше, чем он предполагал. Конечно, и балтийский план, и реституция церковных земель интересовали Валленштейна до тех пор, пока он мог использовать их в реализации проекта создания германо-славянской империи по Эльбе, охватывающей и северное побережье, и земли на востоке и западе. Он хотел усмирить Бранденбург и Саксонию, сделать из Польши и Трансильвании вассальных союзников, а Данию и Швецию поставить на колени. Если у него и были какие-то виды на будущее своей империи, то она должна была воевать с турками. Валленштейн, рожденный в Восточной Европе и в первых битвах сражавшийся с турками, и считал Турцию своим главным врагом[644].

Для него важно было сохранять в первую очередь покой и порядок в Северной Германии. Генерал был убежден в том, что его войска способны заставить замолчать оппозицию, но сидевший в нем политик и экономист противился насаждению «Эдикта о реституции». Воюя с королем Дании, Валленштейн добился политического повиновения северных провинций. Зачем же теперь провоцировать на новые конфликты протестантские державы Европы и остаточные очаги сопротивления на севере, разжигая бессмысленную религиозную рознь? Говорят, будто после битвы при Луттере он заявил, что больше не возвратит церкви ни одного аббатства до тех пор, пока она не найдет для них более подходящих людей[645]. После обнародования «Эдикта о реституции» в Вене были крайне недовольны тем, что, оккупируя земли, он не помогал священникам и монахам, которых присылали осваивать новые владения[646].

Странно, но Валленштейну недоставало ни политического, ни обыкновенного человеческого понимания намерений испанского правительства. Испанцы могли бы извинить его за отказ заниматься их балтийским планом, но никогда не простили бы ему присвоение проекта и исключение Мадрида из его реализации. Где-то еще в самом начале он как-то советовал императору отвергнуть помощь Испании и полностью отдать ему на откуп и строительство, и управление флотом на Балтике[647]. В результате флот так и не появился, а Штральзунд дал Валленштейну достойный отпор.

Валленштейн позорно просчитался: не принимая всерьез балтийские порты, он в 1629 году столкнулся с неожиданной и немалой угрозой. Неуступчивость Штральзунда и его альянс с королем Швеции поставили польского короля в тяжелейшее положение. Теперь Густав Адольф, имея Штральзунд и получив от Бранденбурга Пиллау, мог нанести Польше такой удар, который Сигизмунд III вряд ли бы выдержал[648]. Польский сторожевой пес был посажен на цепь, и ничто не могло помешать королю Швеции вторгнуться в Германию. Многие из Ганзейских городов, не пожелавших принять Валленштейна, с радостью приветствовали бы Густава Адольфа, и он мог бы с полным основанием объявить себя хозяином Балтики и протянуть руку помощи задавленным протестантам Германии.

Весь 1629 год вызревала эта новая для Валленштейна угроза. В феврале шведский король встретился с датским монархом. Побитый Кристиан (добивавшийся в то время мира[649]) теперь, может быть, согласится на подчиненную роль в альянсе с королем Швеции. Но Густав Адольф немного опоздал со своим предложением. Еще год назад Кристиан IV питал надежды на то, что сумеет восстановить свое доброе имя. После поражения при Вольгасте он уже так не думал.

Напрасно Густав Адольф рассказывал ему истории о гипотетическом флоте Валленштейна и уговаривал сообща выступить против генерала. Датский король лишь пожимал плечами: германские князья им не помогут; в его бедной стране, наполовину захваченной врагом, нет ни одного лишнего гроша. Густав Адольф излучал оптимизм: Швеция воюет уже тридцать лет и не собирается останавливаться. У него самого в плече засела пуля, и он готов получить еще три, если на это будет Божья воля. И с этими словами он предложил королю Дании пощупать шрам. Кристиан не двинулся с места. Когда же шведский король начал читать лекцию о долге протестантов защищать свою веру, старший по возрасту и еще не остывший после поражения датский государь не выдержал и воскликнул: «Ваше величество, какое вам дело до Германии?!» Густав Адольф на какой-то момент оторопел и, в гневе прокричав: «Что за вопрос!» — продолжил свои рассуждения, обрушившись на врагов, оскверняющих протестантские церкви. Дрожа от волнения, он склонился к датскому королю и, поднеся кулак к его носу, говорил сердито: «Знайте, ваше величество. Если кто-то, император или король, князь, республика или даже тысячи дьяволов посмеют сделать то же самое с нами, мы зададим им такого перцу, что они и костей не соберут!» Все это представление никак не подействовало на Кристиана Датского. Он, конечно, мог ответить: жаль, мол, что шведский король не был столь же категоричен пять лет назад, — однако он промолчал[650].

Результатом этой встречи стало то, что Валленштейн направил подкрепления Сигизмунду Польскому, с тем чтобы он как можно дольше сдерживал шведов[651], и смягчил условия мира для короля Дании. Тем не менее они по-прежнему оставались жесткими. Кристиан должен был отказаться от северных германских епископств и признать суверенные права императора на Гольштейн, Штормарн и Дитмаршен. Какими бы унизительными ни были требования Валленштейна[652], датский король не мог не принять их. «Если он еще не потерял рассудок, то ухватится за мои условия обеими руками», — торжествовал Валленштейн[653]. В июне 1629 года мирный договор был подписан в Любеке.

С подписанием мирного соглашения в Любеке угроза войны на севере не исчезла. Курфюрст Бранденбурга, доведенный до отчаяния вымогательствами Валленштейна, начал заигрывать с Соединенными провинциями[654] и вести подозрительную переписку с королем Швеции[655]. Хуже того, агенты Франции и Англии подстроили заключение перемирия между Густавом Адольфом и Сигизмундом Польским[656], а в конце года французский посол нанес визит шведскому королю в Упсале, который уже обсуждал в своем совете план вторжения в Германию[657].

В этой угрожающей ситуации Валленштейну ничего не оставалось, как наращивать армию и создавать возможности для высадки на севере Германии. Только в таком случае можно было реализовать балтийский план[658]. Тем временем разногласия Валленштейна с испанской монархией обострялись. В начале 1629 года Ришелье вторгся в Италию, захватил Сузу, освободил Казале и подписал договор с Савойей, Венецией и папой[659]. Оливарес нанес ему удар в спину, оказав помощь гугенотам[660], однако Ришелье разрешил внутренний кризис заключением Алесского мира. Нападение на Италию было отсрочено, но не предотвращено. Габсбурги получили временную передышку. К неудовольствию Оливареса, Спинола предложил урегулировать конфликт подписанием договора, а не войной, и его не послушали[661]. С того времени неблагодарное правительство в Мадриде только и думало о том, как унизить генерала-ветерана[662]. Его войска даже решили заменить армией Валленштейна. Какой смысл держать такую огромную силу на Балтике, если балтийский план провалился и остался лишь один реальный враг — мелкотравчатый король Швеции? Так рассуждал Оливарес, а Фердинанд, гораздо лучше информированный, должен был прислушаться к его мнению.

В мае 1630 года Фердинанд попросил Валленштейна отправить в Италию тридцать тысяч солдат, но не под его командованием, а под началом итальянского наемника Коллальто, кем, собственно, испанская партия в Вене давно и хотела заменить имперского полководца. Валленштейн ответил категорическим отказом, заявив, что не отдаст ни одного солдата[663]. Начало разрыву с императором было положено.

Чуть раньше в том же месяце советники короля Швеции позволили своему монарху убедить их в том, что жизнь в стране остановится, если шведы незамедлительно не вторгнутся в Германию[664]. И 29 мая, вверив совету своего единственного ребенка, принцессу Кристину, Густав Адольф отплыл из Стокгольма[665]. Ришелье называл его «восходящим солнцем»[666], Максимилиан Баварский — «протестантским Мессией»[667], но для Фердинанда Габсбурга он был всего лишь «ничтожным узурпатором»[668] в мерзлой стране на арктической окраине цивилизации. Если он так легко справился с датским королем, то ему ничего не стоит обрубить руки этой «шведской каналье»[669]. Так окрестил короля Валленштейн на словах, но в реальной действительности ему было не до шуток. Валленштейн благоразумно решил, что лучше не пустить шведов на берег, чем потом пытаться изгнать их обратно в море. Он настаивал на усилении обороны побережья. Фердинанд не согласился, и тридцать тысяч солдат Валленштейна все-таки отправились на юг, в Италию.

Над Валленштейном нависла угроза. «Я больше воюю с кучкой министров, а не с врагом», — говорил он[670]. Против генерала ополчились все имперские советники. Его войска, оккупировавшие наследственные земли, подрывали мизерные ресурсы короны, поборы порочили Фердинанда. «Долго ли еще мне оставаться курфюрстом и хозяином своих земель?» — писал в Вену курфюрст Бранденбурга. Ему приходилось не только содержать войска, расквартированные в провинции, но и оплачивать военные контрибуции за других. «Мне не известно, с кем и почему мы воюем?» — задавал он резонный вопрос[671]. Действительно, после заключения Любекского мира теоретически войны не было.

Самая большая опасность для Валленштейна исходила от вознегодовавшего Максимилиана. В Мюнхене он откровенно говорил французскому посланнику о том, что намерен заставить императора начать разоружаться. Ходили слухи, будто он может неожиданно оспорить наследственность императорской короны и заявить претензии на трон, что он собирался сделать, но так и не сделал еще в 1619 году. Максимилиан якобы сам захочет быть избранным римским королем и перебежит дорогу императорскому сыну. Французский агент тайно сообщил об этом английскому агенту в прошлом году, когда они коротали время в лагере шведского короля в Пруссии. «Полагаю, что это не сладкое пение французского соловья», — сообщал англичанин на родину[672]. Когда несколько позднее лига под напором Максимилиана одобрила выделение средств для армии Тилли на случай чрезвычайных обстоятельств[673], стало ясно, что Максимилиан усвоил технику Валленштейна и «французский соловей» неспроста пел свою песню.

В марте 1630 года курфюрст Майнца объявил коллегам о том, что летом в Регенсбурге созывается собрание[674]. У Фердинанда до конца мая оставалось время на подготовку к новым испытаниям. Он намеревался добиться избрания сына римским королем и принести ради этого в жертву Валленштейна — император созрел для такого шага, — однако теперь ему надо было учесть и желания испанских кузенов, то есть убедить курфюрстов послать войска на войну с голландцами. Увольнением Валленштейна он наверняка решит одну из двух проблем, однако император хотел получить и то и другое. Мадридское правительство требовало от него действий в русле испанской политики. Более того, оно спровоцировало французов на то, чтобы играть активную роль в Германии. Сначала Ришелье отвел от шведского короля польскую угрозу, затем связался с голландцами, теперь изъявил готовность направить своих представителей на собрание в Регенсбурге, которые под прикрытием переговоров от имени французского герцога Мантуи будут так или иначе влиять на курфюрстов Священной Римской империи.

Сам Фердинанд еще мог бы справиться с недружной компанией князей, однако ему, понукаемому испанскими кузенами, труднее будет иметь дело с князьями, за спиной которых оказался Ришелье. Собрание в Регенсбурге, состоявшееся в 1630 году, стало прелюдией к конфликту между Бурбонами и Габсбургами, но не эпилогом войны. Фердинанд не отказался от своей политики, он еще не довел ее до конца, ему надо было ее слегка подправить.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.