Глава 17

Глава 17

Conserva me, Domine… Храни мя, Господи, яко на Тя уповаю…

Чертей сказал, что Джейн, обнимая плаху, твердила «Miserere» – так молятся все погибающие:

miserere mei, Dens, помилуй мя. Боже, помилуй мя…

Помилуй мя… (Пс.56, 2)

А что до тебя, черная шапка, черное сердце, черный епископ, певец псалмов сказал и про тебя:

Quis gloriaris, tyranne saevissime? Что хвалишься злодейством, сильный?

Что хвалиться… (Пс.51, 3)

Гардинер вышел. Я осипшим от страха голосом прошептала ему вслед:

– Дозвольте мне увидеть королеву! Тишину нарушил лорд-казначей Полет:

– Королева предвидела вашу просьбу и отказала заранее.

Я оглядела их каменные лица, надеясь найти хоть проблеск жалости. Грустные глаза Говарда, казалось, говорили: «Я ничем не могу вам помочь». Рядом с казначеем стоял лорд Сассекс, дальше Паджет, склизкий секретарь совета времен моего отца. Не они ли провожали Джейн в ее последний путь?

– Тогда позвольте мне ей написать. Полет покачал головой.

– Идет прилив, на реке ждет барка из Тауэра. У вас нет времени писать.

Граф Сассекс тяжело переступил с ноги на ногу.

– Милорд! Право каждого….. осужденного?

– ..каждого подданного обратиться к своему монарху!

Послышался одобрительный гул. Они вышли, я села за стол и взяла перо. От того, что я сейчас напишу, зависит моя жизнь – но что сказать? Спасти меня может лишь моя невиновность, в которую никто не верит, – в противном случае меня бы не отправили в Тауэр.

Однако что писать: «Пощади меня, сестра, ради всего святого! Я не хочу умирать»?

Я заплакала и плакала довольно долго.

Внезапно меня осенила слабая догадка. Если протянуть время, мы пропустим прилив. Может быть, за ночь ее сердце смягчится?

Но даже если я напишу, увидит ли она письмо? Призраки обступили меня, они шептали:

«Нет». Лорда Сеймура обрек на смерть собственный брат, как меня – моя сестра; я твердо знала, что его последнее письмо так и не передали по назначению.

И еще более печальный призрак женщины, которой, как и мне, не исполнилось и тридцати и которая, как и я, проделала этот путь, чтобы не вернуться.

Лорд Говард – дядя моей матери, вспоминает ли он сейчас о ней, как вспоминаю я?

Из-за двери доносились голоса лордов. Винчестер, похоже, был доволен. «В конечном счете, когда леди окажется в Тауэре, все вздохнут спокойнее».

– Надо надеяться, ей там будет безопаснее, и от врагов, и от обвинений в заговоре! – спокойно отвечал лорд Говард. Значит, он сохранил родственные чувства ко мне, раз думает об опасности, которой я подвергаюсь.

– Однако нам следует быть осмотрительными. – Судя по голосу, Сассекс больше других тяготился своей сегодняшней ролью. – В ней течет королевская кровь, и, кто знает, может быть, она будет нашей следующей королевой.

Паджет негромко хохотнул:

– Это уж зависит от того, насколько королева Мария будет плодовита в браке. Если она родит, наша молодая особа останется не более чем воспоминанием истории.

Сассекс не сдавался:

– Однако она по-прежнему дочь короля. Паджет фыркнул:

– Королева в это не верит!

Может быть, в этом все и дело? И за это меня казнят? Если Мария действительно считает меня дочерью лютниста и потаскухи, моя песенка спета!

Довольно! По крайней мере я попытаюсь вести себя, как дочь Гарри! И, как я и надеялась, к тому времени, когда письмо было закончено, начался прилив. Теперь меня могли отвезти в Тауэр лишь на следующий день. Переменит ли Мария решение?

Тщетная надежда! Назавтра Полет и Сассекс вошли в мою комнату, лица у обоих были суровые.

– Ваше письмо не только не смягчило королеву, – мрачно сообщил Полет, – но и подлило масла в огонь. В наказание вся ваша свита распущена, за исключением двух-трех джентльменов. Что до ваших личных нужд, с этого времени вам будут прислуживать несколько горничных самой королевы.

У Джейн тоже отняли ее служанок, перед эшафотом чужие руки снимали с нее платье и оголяли шею для топора…

– Сюда, госпожа.

Я в отупении чувств позволила вывести себя к причалу, возле которого ждала темная барка. Близился вечер, дождь, беспросветный, как мое горе, стучал по земле и по воде. От ступеней Уайтхолла было видно не дальше чем на пятьдесят ярдов, я стояла словно на краю света, все было черно и безотрадно.

Так ли чувствовала себя Анна в своем последнем путешествии? В этом бесформенном мире время остановилось, ощущался лишь мерный ритм вздымающихся и опускающихся весел, гребок за гребком уносящих мою жизнь. И по-прежнему шел дождь, словно Господь снова, как в дни Великого потопа, открыл хляби небесные, земля и воздух слились за рушащейся с неба стеною ливня. Из мглы левиафаном возникал Тауэр, жуткое черное чудище притаилось в засаде, готовое меня поглотить; и вот, прямо впереди, низко над водой. Ворота Изменников, разверстая пасть со смертоносными железными зубьями, которые сейчас опустятся и захлопнутся за мной, как ловушка.

Ворота Изменников…

…последний взгляд на мир…

У меня вырвался стон:

– Я не изменница! Я не войду в эти ворота! Лорд Полет покачал головой.

– Леди Елизавета, это решаете не вы.

Гребцы развернули лодку боком к течению и направили ее под решетку. Запертый стенами плавучий мусор качался на волне, то всплывая, то погружаясь, и мне подумалось: вот она, моя жизнь. Дохлый пес, безглазый, безволосый, воняющий падалью ударился о нос барки. После дороги под дождем мне казалось, что я промерзла до костей. Но едва мои ноги коснулись каменных ступеней пристани, как их пронзил такой смертельный холод, что я вскрикнула.

Я двинулась вверх, нащупывая ступени ногами, потому что глаза мои ничего не видели от слез. Там, где кончалась лестница, темная арка открывалась во двор. Камни были черные и блестящие; в сумерках казалось, что на них выступает кровь всех замученных здесь за последнее тысячелетие.

У дальней стены мощеного двора стояли стражники и комендант, в сгущающейся тьме алые мундиры казались кроваво-багровыми. Как всякий зверь в воротах живодерни, я почувствовала запах смерти. Ноги у меня подломились, и я с плачем села на землю.

Позади раздался испуганный вздох.

– Мадам, что с вами? – спросил кто-то из моих джентльменов. Я не выдержала.

– Ничего, кроме того, что я невиновна! – вскричала я. – Я – самая верноподданная из всех, кто когда-либо сюда входил! Пусть Бог будет мне свидетелем, иных друзей у меня не осталось!

Комендант, человек учтивый, торопливо подошел ко мне.

– Мадам, умоляю вас, встаньте, идемте, – убеждал он. – Сидеть здесь опасно для вашего здоровья!

– Лучше я буду сидеть здесь, чем еще где-нибудь, – взорвалась я, – ибо думаю, что я скорее умру внутри Тауэра, чем снаружи. И я взвыла от горя и безнадежности. Вдруг между стражниками протиснулся мой церемониймейстер Вайн, опустился на колени на каменные плиты рядом со мной, без шляпы, в слезах. Его редкие волосы и черные шелковые чулки повисли от грязи и дождя, по старческому лицу бежали слезы.

– О, мадам, мадам, если б я мог отдать свою жизнь вместо вашей или принять на свое тело ваши мучения, – рыдал он, – с какой радостью я бы это сделал!

Бедный, бедный Вайн! Разве можно огорчать таких верных друзей? Я с усилием поднялась.

– Не плачьте, добрый сэр! – произнесла я как можно тверже. – У вас еще будет время плакать, когда вы узнаете, что я заслужила наказание – то есть никогда! Идемте за мной.

Комендант поклонился.

– Сюда, Ваше Высочество – в Колокольную башню.

Колокольная башня – Робин был (или есть?) в Бошамп, следующей башне вдоль стены… О, Робин, раз начались гонения на протестантов, долго ли сыновьям Нортемберленда оставаться в живых?

Едва мы двинулись, ряды стражников смешались, и вскоре вся стража уже стояла на коленях. «Господь да хранит принцессу Елизавету!» – послышался хриплый выкрик, остальные нестройно подхватили. На мгновение я ожила. Но тут впереди выросла Кровавая башня, за ней Тауэрский луг, а на нем… На нем… Огромный, черный в сгущающейся темноте – о. Господи, помилуй, я не хочу умирать! – высился грубый остов эшафота. Я поняла, что чудовищная машина смертей только набирает ход.

Дверь камеры захлопнулась – я стала пленницей.

Mortem ubi contemnas, писал Публий Сириец, viceris omnis metus: если ты научился презирать смерть, ты победил все страхи.

Теперь я могла в последний раз посмеяться над старым пугалом, старым костяком с косой, чьих объятий я столько раз избегала, от чьих мертвящих поцелуев до поры до времени уворачивалась… но потом… о. Господи, потом…

День за днем я ходила рядом со смертью, она стала моей близкой подругой. Она преследовала меня днем и ложилась со мною ночью, она сосала у меня под левой грудью, где сердце. А покуда смерть обхаживала меня. Мария заигрывала с жизнью. Она была готова встретиться с женихом и впервые за сорок лет ощутила исступленную, запоздалую жажду жизни и любви. Она была влюблена в любовь, и в этом таилась величайшая для меня опасность. Гардинер и Ренар каждый день убеждали ее, что, только казнив меня, она получит в свои объятия желанного мужа. Ибо, пока я жива, пока народ любит во мне дочь моего отца и единственный живой светоч его веры, королева, говорили они, не может быть уверена в завтрашнем дне.

И медленно, как паук, Мария расчищала Филиппу путь. Немудрено, что я дрожала за свою жизнь, когда февраль шел по отрубленным головам и март по колено в крови! Отец и дядя Джейн взошли на эшафот у Тауэрских стен, один за другим сложили головы все, кого увлекли безумные и беззаконные фантазии Уайета.

Лишь одна ниточка надежды еще держалась. Мария пощадила Кортни, не решилась пролить ни полкапли его королевской крови. Итак, предполагаемый король, мой без пяти минут муж, был выслан умирать на чужбину. Значит, как Плантагенет, так и Тюдор? Может быть, я уцелею?

Однако из своего окна я по-прежнему видела безжалостный эшафот. И когда я спрашивала коменданта, почему его не убрали, сэр Джон отвечал:

– Он еще нужен.

Сидя взаперти дни и ночи напролет, я видела лишь Марииных слуг – слуг или шпионов. Женщины, которых она мне прислала, все, как на подбор, были враждебные мне папистки, уродливые, ядовитые, они убивали меня своей католической добротой, доводили до тошноты беспрерывными громкими молитвами о моем покаянии. У одной было лицо помоечной крысы, у другой – нос настолько изъеденный оспой, что крошился, словно кусок сыра, третья от старости давно забыла, мужчина она или женщина – уже и не человек вовсе, а скрюченный древесный корень. Только Мария могла держать при себе таких отвратительных ведьм!

Мои джентльмены по-прежнему были при мне, но нас никогда не оставляли с глазу на глаз; даже словечка они не могли шепнуть мне без ведома тюремщиков. Я мечтала о весточке от Робина, мне было бы легче, знай я хотя бы, что он рядом. Однако жив ли он? Я не знала.

Я не знала ничего за пределами своих четырех стен. Тесная сводчатая комната, где меня заперли в первую же ночь, стала моим миром – или моей могилой, – и один Бог знал, выберусь ли я из нее!

Шесть женщин и я в запертой комнате дни и ночи напролет, безвыходно – Господи, вообразите только! Прибавьте моих джентльменов и тюремщиков, да еще злобного Гардинера со свитой (а он при всяком удобном случае являлся меня запугивать), и вы поймете, что через неделю в камере стало нечем дышать. Три стульчака за перегородкой вдоль всей задней стены не вмещали в себя все наши нужды. К полудню ведра переполнялись, моча и кал расплескивались по полу, я разносила их по комнате башмаками, платьем, нижними юбками. И это я, всегда любившая самое чистое белье…

Вонь в камере стояла как на городской свалке, она пропитывала все; я приказала держать окна открытыми даже в самые холодные дни, но и северному ветру было не выветрить отвратительный запах.

Пришел веселый апрель для налетевших с моря чаек, для ласточек на Тауэрском лугу, для новых почек, для каждой прорастающей на воле травинки, но только не для меня. У меня болел живот, болела голова, болела душа. Я почти каждый день просила коменданта Тауэра, сэра Джона Гейза, разрешить мне прогулки. Он всегда отвечал одно и то же: «Мадам, я не решаюсь».

Теперь я почти все время проводила в постели. Как-то я проснулась от болезненного забытья и увидела рядом с кроватью сэра Джона. О, Господи, неужели у него приказ о моей казни? Неужели он пришел за мной? Неужели это мой последний час?

У меня остановилось дыхание. Однако он заговорил ласково:

– Новости, мадам, хорошие для вас, но уже не для него. Вчера казнен сэр Томас Уайет. Его последними словами были: «Леди Елизавета не участвовала в моем заговоре – она не знала о моих планах!»

– Благодарение Богу! – Я попробовала сесть, но перед глазами поплыло. – Теперь вы видите, что я невиновна!

– Я верю Вашему Высочеству, – произнес он медленно. – И если вы хотите завтра прогуляться, я распоряжусь, чтобы вас выпустили на стену.

О, благословенный аромат воздуха, ласкающая лицо и шею прохлада! Надсмотрщик распахнул маленькую дверь в конце уборной, я на пороге вздохнула всей грудью, пошатнулась и едва не упала. Мне пришлось ухватиться за женщин, так кружило голову, словно от хорошего вина. Неуверенно сделала шаг, другой, протиснулась в дверь. Впереди лежала длинная крепостная стена, свобода, о которой я не смела и мечтать. А вот и башня Бошамп со слепыми, подмигивающими глазами бойниц – видит ли меня Робин? Или я, как дура, грежу о человеке, которого уже нет в живых?

Не успела я пройти и десяти ярдов, как передо мною возник мальчик, так неожиданно, что он мог быть только ангелом или Божьим вестником. Утреннее солнце позолотило его рыжие кудряшки, когда он кивнул и, краснея, протянул мне охапку цветов.

От неожиданности я даже испугалась:

– Кто это?

Надсмотрщик широко улыбнулся:

– Сынишка здешнего тюремщика, леди; он бегает по Тауэру, где ему вздумается.

Я наклонилась к мальчику, чтобы взять букет, толстый пучок полевых цветов, зажатых в грязном кулачке.

– Ваши цветы бесценны для пленницы, сэр; скажите мне, как они называются?

Я узнала примулы, нежные фиалки и нераспустившиеся нарциссы, только-только выглядывающие из бурых пергаментных коконов. Но остальные цветы были с речной поймы или из прибрежного леса, где я никогда не бывала.

– Как называются? – Он взглянул на меня серьезными глазами семилетнего мальчугана и потянул за рукав, чтоб я нагнулась пониже:

– Примулы означают девичество, страстоцвет – крестные страдания, белые бутоны боярышника – верность в испытаниях: так научил меня джентльмен.

Я вздрогнула:

– Какой джентльмен? Мальчонка доверительно кивнул:

– Он.

В центре букета покачивал резными розовыми головками незнакомый цветок. Я сглотнула.

– Прости, я не знаю языка цветов. Как зовется этот?

– Этот? Робин-оборвыш!

Робин… Робин-оборвыш…

– Джентльмен из башни Бошамп? Мальчик с силой кивнул:

– Он. Лорд Роберт. Он там с братьями. Он дает мне деньги, каждую неделю с тех пор, как вас привезли, чтобы я узнал, когда вы выйдете на стену, и принес вам эти цветы.

– И ты караулил?

– Я подслушивал. А вчера в кордегардии сказали, что сегодня леди из Колокольной башни выйдет гулять. Так что на рассвете я побежал на луг и нашел все, что говорил милорд.

О, Робин, Робин, – что бы я послала тебе, будь у меня цветы? Анютины глазки – чтобы думать, потому что я думаю о тебе, и розмарин – для воспоминаний[5] – молю, любовь, помни…

Незабудки…

Ребенок исчез, я и не заметила как. Неважно, убеждала я себя, расхаживая по стене. Он еще придет. Робин об этом позаботится. Я ходила долго, пока вечерняя прохлада не начала пробирать до костей, – комендант обещал, что в мое отсутствие горничные проветрят комнату и вычистят каждый уголок. Когда я вернулась, все было как он обещал – если не чистота и благоухание, то по крайней мере стало лучше прежнего. Я подошла к окну. На душе у меня было легко, как не было ни разу со дня заточения.

На подоконнике лежал мой веер. Я взяла его и увидела, что под ним что-то лежит. Надо полагать, маленький посланец надежды незаметно для женщин проскользнул в комнату и оставил свой бесценный дар – маленькое, светлое, крапчатое и еще теплое на ощупь яйцо малиновки, которую в народе называют Робином.

Я сидела у окна, зажав в кулаке хрупкое сокровище. Снаружи захлопали черные крылья – один из Тауэрских воронов уселся на выступ за оконным переплетом. Он сидел так близко, что я могла бы пересчитать его иссиня-черные перья, чувствовала на себе косящий взгляд маслянисто-блестящего со зловещим металлическим отливом глаза. Я отпрянула и увидела за птицей цепочку идущих людей. Они шли по Тауэрскому лугу к эшафоту, и каждый нес тюк с соломой. Медленно они поднялись по ступеням, развязали мешки и принялись засыпать соломой покрытые черными пятнами доски.

Они готовят эшафот…

…готовят к…

…к завтрашнему дню…

Я не могла ни двинуться, ни продохнуть. В тишине раздался звук, который я научилась распознавать безошибочно, слишком безошибочно. За Колокольной башней, за Кровавой башней от причала у Ворот Изменников приближались вооруженные люди. Судя по звуку, такой же по численности отряд занимал позицию позади Тауэра, беря его в кольцо. Офицеры выстраивали солдат в шеренги по пять, по десять, солдаты поглядывали на мои окна – личная гвардия королевы, ее отборное войско.

У меня вырвался дикий смешок – сколько солдат нужно, чтобы отвести на казнь одну женщину? Или сестра считает меня ведьмой, думает, я могу нагнать на солдат сон и улететь по воздуху?

Я встала на трясущиеся ноги.

– Пошлите за комендантом Тауэра! Я хочу поговорить с сэром Джоном!

Одна из женщин поплелась выполнять поручение, другая упала на колени на ближайшую молитвенную подушечку и громко забормотала по-латыни. Мы ждали в тишине, которая была хуже пытки. Наконец снаружи послышались шаги, вошел Вайн, вернее, его дрожащий призрак. Голос прошелестел тенью звука:

– Мадам, к вам комендант Тауэра! Ибо вошедший был не сэр Джон. Весь в черном, приземистый, прямой как шомпол, он поклонился и сказал, не опуская глаз:

– Сэр Генри Бедингфилд к вашим услугам, леди Елизавета.

– Где сэр Джон?

Он стоял передо мной, честный седой служака.

– Теперь вас стерегу я.

Осужденных на казнь всегда поручают другому человеку.

– Надолго ли?

– Насколько выйдет. – Он помолчал. Его маленькие глазки смотрели прямо на меня. – Я всего лишь исполняю приказы. А королева приказала сообщить вам, чтобы вы готовились провести в Тауэре последнюю ночь.