Корону за коня!

Корону за коня!

Очень вкусно повествует об этом в незавершенных мемуарах Михаил Скобелев, как раз в это время бывший по делам дипломатическим в Коканде. Грядущий герой Плевны обстоятельно рассказывает о красотах города, о ханском дворце, о самом хане, удивительно скромном на фоне расфуфыренных вельмож. Удивляется «равнодушию», с которым владыка велел казнить племянника, посягнувшего на престол и выданного Кауфманом, но отмечает, что в ответ на приложенную просьбу о помиловании Худояр, «на миг изменившись в лице, тотчас справился с собой, сказал нам, что просьба его друга для него закон, и приказал отпустить Абдулкерима на все четыре стороны» (отсюда, кстати, видно, за что генерал так ценил кокандского суверена).

Затем, однако, начали поступать вести с востока. «На всех улицах, – вспоминает Михаил Дмитриевич, – густые массы, очевидно пришлого вооруженного пешего и конного народа; все указывало на близость кровопролития. Толпы дервишей и мулл виднелись на всех перекрестках людных улиц; все они при виде гяуров (я ехал с казаком) отплевывались и, бренча четками, громко напевали, обращаясь к толпе, стихи из Корана. Все кофейни были переполнены, и массы пьяных от курения опиума и хашиша шатались по улицам. Я заехал в оружейный ряд большого базара, но тут пробраться я не мог, так как толпа была сплошная и, как мне показалось, еще более возбужденная; в лавках недоставало рук точить оружие. В эти дни оружейники, как говорили, очень нажились… вертящиеся дервиши в одной из главных мечетей уговаривали народ сделать угодное Богу и избежать бедствия избиением русских, находившихся в Коканде. Мы вернулись, готовые обороняться. Большим утешением служила, впрочем, уверенность, что наши войска, мстя за нас, камня на камне не оставят в Коканде».

Решили однако не драться, но уходить, пока не поздно.

Время же истекало: в ночь на 22 июля мятежники подошли к Коканду, и к ним ушел второй сын хана, Мухаммед-Алим, уведя с собой более половины гарнизона. Оставшиеся тысяч восемь, впрочем, тоже было ненадежны. Верность Худояру сохраняла только личная стража, клинков пятьсот, но уже и во дворце не было безопасно. Группа придворных готовилась монарха зарезать, и плачущий от ужаса повелитель бросился за помощью к русским, пристав к уходящему посольству вместе с 8000 условно верных сарбазов и 80 телегами: гарем, – 73 дамы, – плюс казна. Из города вырвались, уже отбиваясь клинками, а сразу за городской стеной армия, забыв о лояльности, во главе с высшими офицерами ринулась грабить ханский обоз. Русских не трогали.

«Мирза Хаким (дипломат, симпатизировавший России), – свидетельствует Скобелев, – шепнул мне «Бросим эти арбы, полковник! Пускай грабят; если милость Божья будет, наживем втрое больше этого добра… Свою голову уносить надо, – и громовым голосом крикнул: – Что вы делаете, дураки? Разве можно стрелять в русских? Если вы нам сделаете вред, то придут русские войска и вы не узнаете места, где был Коканд…», что они тотчас и приняли во внимание».

Тем не менее на всем пути приходилось отстреливаться от маленьких шаек, пытавшихся задержать «свиноедов», и лишь к вечеру 23 июля посольство, наконец, добралось до кордона, а на следующий день и в Ходжент, где счастливый экс-хан, прося Кауфмана о политическом убежище, в частности, написал: «Дорогие мои гости г. Вейнберг и полк. Скобелев выехали вместе со мной и, несмотря на преследования бунтовщиков и перестрелку, не оставили. На подобный поступок способны лишь русские. Когда мои собственные приближенные изменили и бежали, они стойко следовали за мной, и, не будь их, может быть, я не добрался бы до русской границы». Константин Петрович героизм подчиненных оценил, отметил, но Худояр, обманувший его надежды, «ярым-подшо» уже, судя по всему, не интересовал. Он приказал вывезти его в Ташкент и на том забыл. Дел и без того было через край: понимая Восток, как никто, Кауфман сознавал, что происходит, и спешно изыскивал силы для обороны на случай, если мятежники перейдут границу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.