Инициативник

Если раньше чукчи как таковые были в основном проблемой юкагиров, да еще казаков, хоть и без особой радости, но вынужденных бедолаг защищать, то примерно около 1718—1719 годов стало ясно, что их продвижение с полуострова к низовьям Колымы, обоим Анюям и Анадырю не случайность. Шли новые претенденты на роль регионального гегемона, то есть конкуренты России, и этих конкурентов как бы покорные народцы боялись до визга. Белое Безмолвие почтительно только к силе, и при малейшей слабине, проявленной русскими, их влияние неизбежно обрушилось бы. В 1722-м якутский воевода Михайло Измайлов озабоченно докладывал шефу, сибирскому губернатору Александру Черкасскому, что якутские казаки «находят на восточных и северных морях и около Камчатской земли многие острова, иные пустые, а другие многолюдные», на землях, прилегающих к российским, близ Анадырска, есть еще «непокоренные под российскую державу иноземцы».

Информация, еще лет за пять до того вполне способная уйти под сукно, немедленно ушла в Сенат, и Сенат «принял оный рапорт со всем вниманием». Ибо уже вплотную решалась задача продвижения России на восток ради поиска путей в Америку и Японию, установления с ними контактов, торговли, а там, даст бог, и чего-то еще более вкусного. Эту задачу решали многочисленные экспедиции первой половины XVIII века, и вполне понятно, что оставлять у себя в тылу непокоренные земли, населенные боевым, агрессивным народом, невозможно. Тем паче что и Чукотка, и Камчатка были идеальными плацдармами для проникновения в любом интересующем Петербург направлении. А потому, видимо, не приходится удивляться, что поступившее в 1725-м в Кабинет министров «доношение» якутского казачьего головы Афанасия Шестакова, представившего центру план экспедиции для «конечного покорения инородцев и новых земель присвоения», привлекло внимание, и на следующий год Афанасий Федотович прибыл в столицу.

Судя по всему, вызвали его по инициативе сенатского обер-секретаря Иванан Кириллова, того самого, хорошо известного нам по делам башкирским, типичного птенца гнезда Петрова, из числа тех, кому за державу обидно (он и сгорел-то, если помните, на работе), и судя же по всему, казак чиновнику понравился. Хотя и был человеком сложным. Не интеллигентным и не, скажем прямо, совестливым. С легкой руки сибирского хрониста Семена Сбитнева считается даже, что «неграмотным и всем грамотным лютый враг». Что, безусловно, чушь. Якутскую бухгалтерию (документы сохранились), он вел самостоятельно и вполне успешно, читать-писать умел. И не только. В столицу казачий голова привез несколько добротно вычерченных чертежей, подписанных «Ciю картъ сочинилъ въ Санктъ Петербурхе Iакутской жител Афанасей Феодотовичъ Шестаковъ», которые Кириллов, географ по профессии, счел «весьма отменными». Возможно, карты, – в соответствии со знаниями того времени, – были и несовершенны. Но, тем не менее, там уже значились и контуры Аляски, и Камчатка как полуостров, и Курильская гряда, и даже Япония, так что позже, разбирая бумаги Шестакова, сам Ломоносов отметит, что «сей казак поступил, как самые лутчие географы, когда ставят на картах подлинно найденные, но не описанные земли». По его мнению, даже «прекословные известия сличив одного против другого, ясно видеть можно, что положительные много сильнее отрицательных». В общем, хорошие были карты. Не зря, как указывает Сергей Марков, именно их в первую очередь украл позже французский разведчик Жозеф-Николя Делиль, появившийся в Петербурге как «верный друг России, ее успехам сочувствующий». А значит, не так и прост был Афанасий Шестаков, «грубый казачина» с Дикого Востока, – да и будь он прост, едва ли принял бы в нем такое участие проницательный обер-секретарь Сената, прощавший (вспомним Тевкелева) людям все, кроме тупости, лености и «державных пренебрежений».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.