Христианство и согласие

Христианство и согласие

С того момента как император Константин принял в 313 г. христианство, прежние идеологические структуры римского мира также начали разрушаться. По мнению Эдуарда Гиббона, то был ключевой момент в истории краха Рима: «Духовенство с успехом проповедовало терпение и смирение; общество перестало верить в добродетели, подразумевавшие активные действия; последние остатки воинственного духа оказались погребены в монастырях; значительная часть народного и частного имущества была передана церкви во имя ложных требований благочестия и набожности; деньги, которые могли быть потрачены на жалованье солдатам, расточались на множество праздных людей обоих полов, которые могли похвалиться лишь воздержанием и целомудрием. Вера, рвение, любопытство и куда более «земные» страсти — злоба и честолюбие — зажгли пламя теологических раздоров; церковь и даже государство оказались раздираемы религиозными фракциями, конфликты между которыми порой приводили к кровопролитию; примирить же их было невозможно. Внимание императоров переключилось с военных лагерей на синоды; римский мир подпал под иго новой тирании, а преследуемые секты стали новыми врагами страны»{119}.

Другие выражались не столь резко. Однако представление о том, что христианство разрушило идеологическое единство страны и снизило ее способность обеспечивать саму себя, впоследствии разделялось многими; также возникло подозрение, что церковь отвлекала людские и финансовые ресурсы от выполнения жизненно важных «земных» целей. Таким образом, в связи с вопросами как налогообложения, так и развития христианства возникает проблема более общего характера. Можно ли сказать, что процессы эти шли на фоне недовольства на местах, и не против ли него реконструированная имперская власть боролась, дабы поддержать свою легитимность?

Источники IV в. фиксируют ряд случаев недовольства размерами налогов. Также имело место одно значительное восстание в связи с налогами. В 387 г. в Антиохии собралась толпа, дабы выразить протест против ввода добавочного подоходного налога. Настроение массы приняло угрожающий характер: собравшиеся сбросили на землю статуи императора. Эти статуи — как и все, что имело отношение к императорам, — были священны, и акт вандализма по отношению к ним расценивался как измена. Местное население перепугалось, что в наказание город может быть отдан на разграбление войскам, но тогдашний император Феодосий I решил преодолеть кризис мирным путем.

Перед нами достаточно четкий индикатор общего настроения в империи{120}. Сбор налогов идет легче, а повышение можно проводить менее болезненно, если налогоплательщики понимают причины, по которым им приходится платить, и в целом согласны с этой необходимостью. Императоры IV в. полностью осознавали важность консенсуса и никогда не упускали возможности подчеркнуть, что налоги собираются прежде всего в пользу армии, а армия необходима, чтобы защитить римское общество от угроз извне. Большинство официальных мероприятий, ежегодно проводившихся в империи, включало в себя в качестве центрального элемента речь, продолжавшуюся около часа; целью ее было восславить недавние успехи, достигнутые режимом. И пожалуй, все тексты такого рода, относящиеся к периоду поздней империи, содержат в том или ином виде отсылки к армии и ее роли защитницы римского мира.

Императоры осуществляли свою политику в приграничных районах каждый на свой лад, однако насчет основной цели сбора налогов расхождений не возникало. Постоянным напоминанием населению об этом служили изображения на монетах: наиболее распространено было изображение врага, лежащего ниц под пятой императора. Однако вместе с тем военные неудачи вызывали критику в связи с разбазариванием средств, внесенных налогоплательщиками. Известен такой случай: Урсул, глава финансового ведомства императора Констанция II, саркастически высказался о действиях армии и публично выразил сожаление, посетив Амиду, незадолго до этого, в 359 г., разграбленную персами: «Посмотрите, как храбро солдаты защищают наши города! А ведь на то, чтобы платить им такое огромное жалованье, с трудом хватает всего богатства империи». Военачальники не забыли этих слов. Когда Констанций умер, Урсул был приговорен к смерти в ходе политического судебного процесса, ознаменовавшего смену режима (эту цену, среди прочего, пришлось заплатить преемнику Констанция Юлиану при восшествии на престол). Однако в основном система работала вполне сносно: волнения из-за налогов в Антиохии — единичный пример (заметим, что они были связаны не с обычными налогами, а с дополнительными поборами). В то время как многие землевладельцы, несомненно, стремились сократить свои налоговые выплаты — законы, а также подборки писем пестрят свидетельствами откровенных афер, предпринятых с этой целью, и просьбами об освобождении от налоговых обязательств, — императоры IV в. все же сумели внушить своим подданным следующую идею: налоги — неотъемлемая часть жизни цивилизованного мира. При этом налогообложение, как правило, не являлось для общества слишком тяжким бременем{121}.

С точки зрения религиозной жизни обращение Константина в христианство ознаменовало начало культурной революции. Прежде всего города переменились внешне: обычаю хоронить умерших вдали от живых, традиционному для греко-римского язычества, перестали следовать, и внутри городских стен раскинулись кладбища. На смену языческим храмам пришли христианские церкви; вследствие этого начиная с 390 г. и далее бывший в употреблении мрамор стал иметь хождение в таком количестве, что торговля вновь добытым мрамором пришла почти в полный упадок. Церковь, как утверждает Гиббон, получала богатые пожертвования как от государства, так и от частных лиц. Сам Константин положил этому начало («Книга пап» любовно фиксирует его пожертвования земельных владений римским церквам); с течением времени церкви по всей Европе получили во владение значительные богатства. Более того, христианство в некоторых отношениях являлось силой, служившей делу демократизации и равенства. Оно утверждало, что всякий, вне зависимости от его экономического или социального статуса, имеет душу и наравне со всеми участвует в космической драме спасения; в некоторых евангельских историях даже намекается, что мирские блага и богатство мешают спастись. Все это противоречило аристократическим ценностям греко-римской культуры, в рамках которой считалось, что подлинной цивилизованности может достигнуть лишь человек, обладающий достаточным богатством и досугом, дабы потратить много лет на получение образования и на участие в муниципальных делах. Возьмем также, к примеру, традиционное для грамматиков использование завесы. В древности завеса служила обозначением входа в некие особые места, связанные с чем-то высшим. Так, в огромных залах для аудиенций место, где находился император, как правило, было скрыто пологом от основной массы придворных. Бл. Августин с презрением упоминает в своей «Исповеди», что грамматики используют завесу, чтобы скрыть ею вход в школу. Он и другие христиане времен поздней империи пришли к отрицательной оценке этого обычая, видя здесь ложную претензию на мудрость.

Вместо этого христианские писатели создали в своих сочинениях умышленно неклассический тип антигероя — необразованного христианина, святого. Несмотря на то что он не прошел через руки грамматиков и, как правило, предпочитает жить в пустыне, а не в городе, он достигает таких высот мудрости и добродетели, равных которым не найти ни у Гомера, ни у Вергилия, ни даже утех, кто участвует в городском самоуправлении. Святой был наилучшим, так сказать, продуктом монастырей; как подчеркивает Гиббон, монашество в то время привлекало значительное число людей. Монашеская жизнь неумеренно восхвалялась высокообразованными христианами, которые видели в ней проявление такой набожности, что она могла сравниться с набожностью христианских мучеников прошлого. Не требуется слишком тщательно отслеживать сведения источников, чтобы найти примеры христиан, занимавших высокое положение, но отказывавшихся вести жизнь, нормальную для высших классов римского общества. В Италии примерно в начале V в. с интервалом в несколько лет довольно состоятельный Паулин из Нолы и очень богатая наследница сенаторского рода, Мелания Младшая, отказались от своего богатства и посвятили жизнь служению Христу. Паулин стал епископом и посвятил себя служению мученику Феликсу, тогда как Мелания отправилась в Святую землю. Таким образом, христианство задавало трудные вопросы и вынуждало пересматривать многие взгляды и обычаи, которые римляне издавна принимали на веру{122}.

Но хотя подъем христианства, бесспорно, знаменует собой культурную революцию, куда менее убедительно выглядит утверждение Гиббона и прочих, что новая религия оказала вредное воздействие на жизнь империи. Христианские институты действительно требовали, как утверждает Гиббон, значительных пожертвований. С другой стороны, нехристианские религиозные институты, которым они пришли на смену, также были богаты, и их богатство постепенно конфисковывалось — параллельно с усилением христианства. Непонятно, почему пожертвования на христианскую церковь означали тотальную передачу средств из государственной казны в церковные хранилища. Опять-таки, хотя какая-то часть населения действительно оказалась в монастырях и была таким образом «потеряна», монашество составляло не более нескольких тысяч человек, что вряд ли являлось значимым для мира, где уровень населения оставался стабильным и даже рос. Равным образом число представителей высших слоев общества, которые отказались от своего богатства и посвятили себя служению Богу, выглядит ничтожным, если учитывать те 6000 человек (или около того), которые к 400 г. н. э. активно участвовали в жизни государства, занимая высшие государственные должности. Согласно законам, принятым в 390-е гг., все они должны были исповедовать христианство. На каждого Паулина из Пеллы приходилось немало тех, кто недавно принял христианство, при этом с удовольствием занимая высокую государственную должность, и никто из них не обнаруживал никаких признаков кризиса сознания.

Кроме того, нет никаких очевидных причин, почему христианство должно было вызвать подобный кризис. Религия и власть в империи быстро наладили отношения в идеологическом плане. Со времен Августа адепты римского империализма утверждали, что божества, правящие миром, предопределили, что Рим должен завоевать и цивилизовать его. Боги помогали империи в выполнении ее миссии — привести все человечество в наилучшее возможное состояние; они непосредственно вмешивались в события, избирая и вдохновляя на деяния римских императоров. После того как Константин официально принял христианство, давние утверждения о связи государственной власти и божественного начали вновь работать; это произошло быстро и на удивление легко. Небесная сила, правящая миром, превратилась в христианского Бога, а наилучшим возможным состоянием для человечества были объявлены обращение в христианство и спасение. Книжная ученость и стремление к самоуправлению на время были отодвинуты на задний план, но никоим образом не отброшены вовсе. В этом и заключался сдвиг, вызванный происшедшими переменами. Утверждение, что империя — орудие в руках Бога, при помощи которого Он осуществляет в мире свою волю, практически осталось в силе; изменилась лишь терминология. Равным образом в ситуации, когда обожествлять императоров более было нельзя, их божественный статус восстанавливался христианско-римской пропагандой, изображавшей, как Бог тщательно выбирает императоров и как они правят вместе с Ним (и отчасти на Его месте) над той сферой Его космоса, где обитают люди. Таким образом, императору и всему, что окружало его — от спальни до сокровищницы, — можно было по-прежнему давать характеристику «божественное»{123}.

Требования эти провозглашались не только кучкой верноподданных при императорском дворе. В 438 г., на Рождество, сенаторам, собранным в старой столице империи, был представлен новый компендиум недавно принятых законов — «Кодекс Феодосия» (Codex Theodosianus). Все собрания сенаторов тщательно протоколировались, и протоколы доставлялись императору. Эти записи не сохранились (что неудивительно): вряд ли это царство пустословия было любимым чтением переписчиков в эпоху Средневековья или даже поздней империи. Однако протокол собрания по поводу «Кодекса Феодосия» был включен в предисловие к официальному списку «Кодекса», выполненному после 443 г. Единственный манускрипт, сделанный с одной из этих официальных копий, хранится в библиотеке Амброзиана в Милане.

Итак, мы проследили похожую на тоненькую нить судьбу этого уникального текста, чудом дошедшего до нас{124}. Председательствовавший префект претория Италии, Глабрион Фавст, в чьем роскошном доме встретились сенаторы, открыл собрание, формально представив участникам текст. Напомнив слушателям эдикт, принятый законодательной комиссией, он представил им «Кодекс». В ответ раздались вопли сенаторов:

«О Августейшие из Августейших, величайшие из Августейших!»{125} (повторено 8 раз)

«Господь дал Вас нам! Да сохранит Господь Вас для нас!» (27 раз)

«Правьте много лет, как [другие] римские императоры, набожные и счастливые!» (22 раза)

«На благо рода человеческого, на благо сената, на благо государства, на благо всем!» (24 раза)

«В Вас наше упование, Вы — наше спасение!» (26 раз)

«Да соблаговолят наши Августейшие жить вечно!» (33 раза)

«Установите мир во всем мире, да славится имя Ваше!» (24 раза)

Повторение этих приветственных восклицаний кажется нам чем-то экстраординарным, однако идея, выраженная этой церемонией, заслуживает тщательного рассмотрения.

Прежде всего бросается в глаза идея Единства. Великие и достойные в один голос восхваляли своих правителей-императоров в городе, до сих пор остававшемся символической столицей римского мира. Лишь немногим менее очевидна оказывается по размышлении вторая идея — уверенность сенаторов в Совершенстве Общественного Устройства, по отношению к которому они и их императоры выступали в качестве составных элементов. Невозможно было обрести подлинное Единство без столь же полного ощущения Совершенства. Для людей нормальным состоянием является разобщенность, и единственные вещи, насчет которых все могут придерживаться единого мнения, — это те, которые сами по себе представляются лучшими. И как следовало из восклицаний, открывавших упомянутую встречу, источником Совершенства был непосредственно Господь, божество христиан. К 438 г. римский сенат сплошь состоял из христиан. С точки зрения верхушки римского общества, следовательно, принятие христианства никак не изменило существовавшее спокон веку убеждение, что империя — орудие в руках божества, с помощью которого оно действует в мире.

Та же идея провозглашалась во время аналогичных церемоний на всех ступенях социальной лестницы, и даже церковные круги не были исключением. Заседания городского совета также начинались с тех же восклицаний; то же происходило и во время официальных сходок городских жителей, собравшихся, чтобы приветствовать императора, должностное лицо или даже новое изображение императора. (При избрании нового императора его изображения отправляли в крупные города империи.) Во всех ситуациях такого рода — а их было немало в течение года — доминировала та же ключевая идея{126}. Многие христианские епископы, как и светские люди, которые комментировали происходившее, были счастливы по-новому сформулировать старую идею римского империализма. Епископ Евсевий Кесарийский еще в период правления Константина доказывал, что Христос не случайно появился на свет во времена Августа, первого римского императора. Развивая свою мысль, он утверждал: несмотря на гонения на первых христиан, это свидетельствует о том, что христианство и империя самой судьбой были предназначены друг для друга — Господь сделал Рим всесильным для того, чтобы через него все человечество в конце концов обрело спасение.

Подобные идеологические воззрения, очевидно, подразумевали, что император, избранный самим Господом представителем Его на земле, должен пользоваться в христианском мире огромным религиозным авторитетом. Еще в 310-е гг., когда не прошло и года после того, как Константин объявил о переходе в христианство, епископы из Северной Африки обратились к Константину с просьбой разрешить разгоревшийся между ними спор. Это задало образец, актуальный вплоть до конца века: теперь императоры оказались непосредственно вовлечены как в улаживание споров, возникавших внутри церкви, так и в дела административного характера, связанные с новой религией. Для улаживания диспутов императоры созывали советы, давали епископам право использовать государственную систему транспорта для привилегированных лиц — cursus publicus, чтобы те могли присутствовать. Еще больше впечатляет, что императоры помогали составлять повестку дня, их представители организовывали слушания, а государственная машина использовалась для проведения в жизнь принятых решений. Вообще говоря, они разработали церковное право для церкви — XVI книга «Кодекса Феодосия» полностью посвящена подобным вопросам — и влияли на назначения на высшие церковные должности.

Церковная иерархия также стала отражением административных и социальных структур империи. Епархии соответствовали территориям вокруг крупных городов (некоторые сохранили свои границы до сегодня, когда подобное территориальное разделение утратило какое-либо иное значение). Обращаясь к более высокому уровню иерархии, мы видим, что епископы центральных городов провинций стали столичными архиепископами и получили полномочия, позволявшие им вмешиваться в жизнь новых, подчиненных им епархий. При преемниках Константина прежде никому не известный епископ Константинополя возвысился до патриарха и стал почитаться наравне с епископом римским — ведь Константинополь был «новым Римом». Кроме того, местные христианские общины очень скоро потеряли право избирать себе епископов. Начиная с 370-х гг. епископами все чаще становились представители землевладельческого слоя; они обсуждали между собой кандидатуры преемников и таким образом контролировали вопрос. Теперь церковь настолько прочно сделалась частью государства — епископам в рамках церкви даже были приданы административные полномочия: в частности, они держали небольшие дворы, — что сделаться христианским епископом означало не выпасть из общественной жизни, а найти новый путь к участию в ней. Если христианизация римского общества является чрезвычайно важной темой, то столь же важна — и в чем-то менее изучена — тема романизации христианства. Принятие новой религии представляло собой, так сказать, не путь по улице с односторонним движением, но процесс взаимной адаптации, приводивший к усилению идеологических притязаний императора и государства{127}.

Вышесказанное, разумеется, не означает, что христианизация империи не сопровождалась конфликтами и что христианство и империя, если можно так выразиться, полностью подходили друг к другу. Подобно Паулину Ноланскому и Мелании, некоторые епископы и другие интеллектуалы, исповедовавшие христианство, не говоря уже о святых, прямо или косвенно отвергали претензию государства на то, что империя является образцом совершенной цивилизации, поддерживаемой самим Богом. Однако отрицание империи по большей части оставалось лишь обертоном в речах христианских мыслителей IV в. Столетие это также явилось ключевым в формировании христианского учения; в ходе этого процесса возникло немало внутриконфессиональных конфликтов, для разрешения которых обе стороны привлекали императоров, сменявших друг друга на престоле. В ряде моментов конфликты эти разрослись в масштабные волнения, но они ни разу не распространились настолько широко и не получили столь значительной поддержки, чтобы можно было предположить, что споры христиан друг с другом приводили к сколь-либо серьезным нарушениям жизни империи{128}.

Что действительно показывает распространение христианства — так это то, что (как и в случае с разросшейся в эпоху поздней империи бюрократией) центральная власть ни в коей мере не утратила способности «строить в шеренгу» местную элиту. Как подчеркивается во многих недавних работах, посвященных распространению христианства, религиозная революция осуществлялась скорее благодаря «просачиванию», нежели открытой конфронтации. Вплоть до конца IV в., когда с момента объявления Константином о переходе в новую веру прошло уже семьдесят лет, именно понимание того, что император может оказать большее благоволение христианину, а не язычнику, при назначении на ту или иную должность, способствовало распространению новой религии среди высших слоев римского общества. Все христианские императоры сталкивались с интенсивным лоббированием со стороны епископов и время от времени все издавали самые высокохристианские возгласы. Кроме того, они действительно рано запретили кровавые жертвоприношения, вызывавшие особое осуждение у христиан. Однако другие языческие культовые обычаи разрешались, и механизм, который позволил бы принудительно ввести христианство на местном уровне, у императорской власти отсутствовал. Это означало, что, как и во всем, что не касалось налогообложения, реальное положение вещей определялось волеизъявлением граждан. Там, где подавляющее большинство тех, чьи взгляды имели решающее значение, было (или постепенно становилось) христианским, языческие храмы закрывались и иногда разбирались. Там, где ядро оставалось верным старым культам, религиозная жизнь во многом текла по-старому, и императоры вполне охотно разрешали, чтобы это разнообразие существовало. Лишь когда, так сказать, критическая масса (состоявшая из тех, чьи голоса имели важное значение на местах при принятии решений) уже была христианизирована, императоры могли без серьезных опасений принимать более решительные меры по насаждению христианства. Это произошло к концу века; к этому времени успело смениться три поколения императоров, поддерживавших новую религию{129}.

Таким образом, в империи центр по-прежнему представлял собой достаточную идеологическую силу и обладал властью, позволявшей более или менее непрерывной череде христианских властителей, правивших тремя-четырьмя поколениями подданных, добиваться того, чтобы мнения на местах соответствовали требованиям новой идеологии (Юлиан Отступник правил империей как язычник менее двух лет). На мой взгляд, здесь наблюдается та же динамика, что и в более раннем процессе романизации. Государство было не в состоянии попросту навязывать местной элите свою идеологию, но если оно постоянно делало принадлежность христианству условием продвижения по службе, землевладельцы откликались на это требование. В IV в. с течением времени для того, чтобы добиться успеха, все важнее становилось быть «римлянином и христианином» (а не «иметь виллу и жилье в городе», как раньше), и лидеры общественного мнения в Риме, как на местах, так и в центре, постепенно адаптировались к новой реальности. Как и в случае с экспансией бюрократии, центр успешно использовал новые механизмы, дабы сфокусировать на себе внимание и усилия землевладельческого слоя.

Налоги выплачивались, элита участвовала в общественной жизни, и новая религия оказалась весьма успешно включена в структуры поздней империи. Не являясь предвестием катастрофы, и христианизация, и экспансия бюрократии продемонстрировали, что центр империи по-прежнему в состоянии оказывать мощное влияние на предпочтения в сфере религии и на привычки провинциалов. Влияние это осуществлялось скорее с помощью убеждения, нежели принуждения, но так было всегда. Те же самые типы связей, что и прежде — пусть пересмотренные, продолжали соединять центр и удаленные от него области между собой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.