Новая компрадорская элита

Новая компрадорская элита

Правящий слой Российской империи всегда рос быстрее, чем население в целом. При Петре население уменьшилось на 25 или даже на 30 %, а число чиновников возросло в 6 раз. Со времен Петра ко временам Екатерины рост населения произошел в два раза, а число чиновников выросло минимум в три раза. С 1796 по 1857 год население выросло вдвое, а число чиновников – в шесть раз.

Многие из этих чиновников не становились дворянами, входя в сословие «разночинцев». Гимназии выпускали все новых образованных людей, те имели право стать чиновниками, но становились далеко не все… Росла численность сословия, которое барон Дубельт называл «прослойкой между дворянством и народом, лишенной к тому же присущего народу хорошего вкуса», а насмерть забытый потомками писатель Петр Дмитриевич Боборыкин – «интеллигенцией». Его литературные заслуги никто не помнит, а вот слово «интеллигенция» он ввел в обиход в 1860-е годы, когда издавал журнал «Библиотека для чтения». И это слово так понравилось новому сословию, что стало самоназванием.

По переписи 1897 года в Российской империи жил 125 640 021 житель[120] – в три с половиной раза больше, чем при Екатерине. Интеллигенция же в Российской империи насчитывала 870 тысяч человек. К 1917 году, всего за 20 лет, численность интеллигенции возросла в два раза и достигла полутора миллионов человек. Интеллигенция была в массе простонародного происхождения; среди сельских учителей число выходцев из крестьян и мещан к 1917 году по сравнению с 1880-м возросло в 6 раз и составило почти 60 % всех сельских учителей.

Новое сословие отличается и от дворян – и не обязательно бедностью: есть нищие дворяне и хорошо обеспеченные интеллигенты. Но это сословие законченных и безусловных «русских европейцев». Интеллигенты по-другому одеваются, живут в иначе организованных домах, иначе едят иначе приготовленную пищу, чем крестьяне и городские низы.

«С тех пор, как я стал превосходительством и побывал в деканах факультета, семья наша нашла почему-то нужным совершенно изменить наше меню и обеденные порядки. Вместо тех простых блюд, к которым я привык, когда был студентом и лекарем, теперь меня кормят супом-пюре, в котором какие-то белые сосульки, и почками в мадере. Генеральский чин и известность отняли у меня навсегда и щи, и вкусные пироги, и гуся с яблоками, и леща с кашей»[121].

Ну ясное дело, если человек «превосходительство», то не может же он есть леща с кашей, как вонючий мужик! Хочет он или не хочет, а должен есть почки в мадере…

Но и «превосходительством» не нужно становиться, чтобы очень четко знать – ты вовсе не часть народа. Для этого достаточно быть фельдшером, и даже скверным фельдшером, которого в конце концов выгоняют из больницы. В рассказе А.П. Чехова именно фельдшер «жалел: зачем он фельдшер, а не простой мужик? Зачем на нем пиджак и цепочка, а не синяя рубаха с веревочным пояском? Тогда бы он мог смело петь, плясать, обхватывать своими руками Любку, как это делал Мерик…»[122]

Интелигенты, точно так же как дворяне, чувствовали себя эмигрантами если не по крови, то по духу, живущими в туземной стране и окруженными дикими туземцами. Великолепны образы чеховского «злоумышленника», тупо выкручивающего гайки из полотна железной дороги – на грузила[123].

В другом рассказе Чехова население провинциального городишки обвиняет астрономов в том, что они устроили затмение солнца[124].

Не менее великолепен «интеллигентный мельник» М.А. Булгакова, сжирающий сразу все лекарства, полагающиеся на месяц, – чего долго мучиться, слопать их, да и все…[125] Характерно название рассказа М.А. Булгакова «Тьма египетская». Ассоциация и с тьмой в головах, и в глазах интеллигентов, уставших от дикости народа.

Меньше всего я сомневаюсь, что нечто похожее вполне могло быть! Но интонации подобных рассказов и множества других им подобных, однозначное противопоставление цивилизованных, чистоплотных, приличных интеллигентов с местными дикарями, с их обсиженными тараканами, грязными и темными домами, их первобытными нравами таковы, что даже Киплинг и Стэнли писали об Индии и Африке в более уважительном тоне. Сразу видно – авторы рассказов осознают себя колонизаторами среди диких туземцев.

Когда в начале XX века маленький Лева Гумилев, сын Николая Гумилева и Анны Ахматовой, начинает интересоваться «дикими», некая дама, подруга его знаменитой матери, недовольно заявляет мальчику: «Да что ты все с этими дикими?! Они же такие же, как наши мужики, только черные».

Русские туземцы имеют белую кожу, носят одежду, похожую на европейскую, нательные кресты, ходят в христианские храмы и читают книги… но это видимость. Ведь слова барыньки, недовольной пристрастиями Левы Гумилева, имеют и обратную силу. Если негры – такие же мужики, только белые, то ведь получается – интеллигентов окружают туземцы, такие же как негры и индусы, только белые. Это те же людоеды из Центральной Африки или с Сандвичевых островов, только цвет кожи другой.

Новое сословие не любило дворян как бездельников, а народ – как «малокультурную массу». Интеллигенты считают, что призваны нести в народ свет просвещения. Профессор Преображенский из булгаковского «Собачьего сердца» – попович, а отнюдь не дворянин. Но под его эскападами о людях, которые взялись решать проблемы человечества, а сами на триста лет отстали от Европы и не научились уверенно застегивать штаны, под требованием стать «полезным членом социального сообщества» подписались бы многие дворяне XVIII столетия.

Но… как нести свет просвещения народу? Не только путем школ и больниц. В идеологии народников огромное место занимает идея «безначалья народа». Как в «Забытой деревне» А.Н. Некрасова, где противные дворяне оставили народ без начальников, где наследник появляется, только чтобы похоронить на родовом погосте папу:

Наконец однажды середи дороги

Шестернею цугом показались дроги:

На дрогах высокий гроб стоит дубовый,

А в гробу-то барин; а за гробом – новый.

Старого отпели, новый слезы вытер,

Сел в свою карету – и уехал в Питер.

Мораль ясна: народ, мы-то тебя не покинем! Мы, интеллигенция, будем хорошими начальниками!

Овеянный тускнеющею славой,

В кольце святош, кретинов и пройдох,

Не изнемог в бою Орел Двуглавый,

А жутко, унизительно издох[126], —

И в XX веке, когда (по словам типичных интеллигентов братьев Стругацких) «сбылась бессмысленная мечта террористов», когда интеллигенция сохранила тот же взгляд. Вот правый из правых, белогвардеец Иван Бунин, – клейма ставить негде. Многие оценки из «Окаянных дней» просто страшно читать: «голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem[127]». На эти лица ничего не надо ставить – и так все видно»[128].

И далее в том же духе, повторяясь много раз, об одном и том же: «какие-то мерзкие даже по цвету лица, желтые и мышиные волосы»[129]. «Все они (эти лица. – А.Б.) почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью, каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем»[130]. «Глаза мутные, наглые»[131].

Причем это вовсе не именно о красных! Если в повествовании Бунина среди красных появляется студент, то это не «сахалинский тип», а изможенный, сжигающий сам себя фанатик. Его скорее жаль, этого нелепого юношу.

Пишет и о «глупости, невежестве» образованных людей, проистекавших «не только от незнания народа, но и от нежелания знать его»[132]. Пишет о том, что русские европейцы «страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали о его патриотическом подъеме, даже тогда, когда и младенец не мог не видеть, что народу война осточертела»[133].

Но «свои» не вызывают дрожи омерзения. У них не бывает мутных глаз, ни у одной интеллигентной барышни не может быть волос мышиного цвета.

А вот крестьянские повстанцы на Украине, – казалось бы, это же как раз и есть свои! Они же ведут войну с красными, разрушили железную дорогу и прервали связь с Киевом! Но «плохо верю в их «идейность». Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как «борьба народа с большевиками» и ставиться на один уровень с добровольчеством… А все-таки дело заключается больше всего в «воровском шатании», столь излюбленном Русью с незапамятных времен, в охоте к разбойничьей вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей»[134].

В общем – если интеллигент примыкает к Добровольческой армии Краснова – это светлый подвиг, и дело тут никак не в «охоте к разбойничьей вольной жизни», которой «охвачены отбившиеся от дому, от работы и всячески развращенные люди». Но если то же самое делает крестьянин – бросает дом и работу, идет воевать с большевиками – это уже не герой, а разбойник и вор.

Это позиция интеллигента из одного лагеря… А большевики? Достаточно вспомнить, что в Соловецком лагере особого назначения в 1929 году висел плакат: «Железной рукой загоним человечество в счастье!»

Логично… Не было у народа хорошего начальства? Теперь будет. Причину многих ужасов коллективизации Ксения Мяло, на мой взгляд, определила очень точно: «Такое впечатление, что сам вид этих длинных юбок, свободных кофт, распоясок, бород, нательных крестов вызывает в городской интеллигенции невероятное раздражение»[135].

Разумеется, вызывает! Это же не только этнография «чужих», но это признаки образа жизни туземца, который преступно пытается избежать европеизации.

Наследник многих поколений прогрессенмахеров, интеллиент испытывает просто утробную ненависть к «отсталому» сословию, которое «необходимо» самой грубой силой приобщить к цивилизации. Петр бороды резал боярам? А мы отрежем – крестьянам!

Онучи, борода, стрижка «под горшок», вышитая рубашка, сарафан – все это воспринимается как мундиры и знаки различия вражеской армии. Враг ведь может обладать высокими личностными качествами, вызывать уважение; от этого он не перестает быть смертельным врагом. От его достоинств ничуть не ниже пафос борьбы, смертельной схватки, рукопашной во вражеских окопах.

Уже голод в Поволжье в 1921–1922 годах, унесший жизни не менее чем 5 миллионов человек, – способ побеждать в этой войне, губить несчитаное множество врагов.

Рукотворный голод 1932–1933 годов уносит еще 6 миллионов… Отлично! Врагов стало меньше, а ведь русские европейцы со времен Пугачева очень хорошо усвоили, как это опасно – составлять меньшинство.

В 1929–1930 годах насчитывается более 14 000 выступлений крестьян против коллективизации… Противник сопротивляется, а ведь пролетарский писатель Максим Горький уже сказал, что если враг не сдается, его уничтожают.

Коммунисты были убеждены – они полностью порвали с прошлым и все делают вовсе не так, как царские власти. И вообще они «за народ». Но в одном важном отношении коммунисты поступали в точности так же, как ненавистные им царские власти: они очень последовательно оплачивали развитие русских европейцев за счет туземцев.

Даже в учебниках по «Истории КПСС» не очень скрывалось, что индустриализация покупается ценой ограбления крестьянства. А уж тезис о «внутренних источниках» индустриализации – так вообще одна из священных коров советской власти.

Стройки социализма – построение целых городов и промышленных районов – например Кузбасса – невозможны без разорения деревни. Взяли в одном месте, вложили в другое. Люди побежали из вымирающей деревни – а куда? На стройки социализма, туда, где есть работа, деньги и хлеб.

Чтобы родилась индустриальная Россия, возник многомиллионный слой рабочих, техников и инженеров, необходимо было изменить сознание этих людей, сделать их людьми другой цивилизации. С другой системой ценностей, с другим пониманием мира. Не хотят?! Пусть подыхают от голода!

Правительство Николая I заставляет крестьян сажать картофель. Именно так – заставляет! Попросту говоря, государственным крестьянам выдают мешки с картофелем – причем ни как его надо сажать, ни что собирать, ни даже что в картофеле надо есть, какую часть – не объясняют. Дают картошку, и все. А потом требуют, чтобы мужики собрали урожай и ели бы картофельные клубни. Отказываются?! Перепороть!

Местами «дикари» стали есть ягоды картофеля и отравились. После этого начался бунт, и совершенно логично – баре подсунули отраву. Ничего по-прежнему не объясняя, правительство вводит войска и массовыми порками, стрельбой по людям и захватом заложников заставляет сажать картошку. Что характерно – о «картофельных бунтах» в интеллигентской среде полагалось говорить с усмешечкой – как о проявлении народной дикости.

У писателей-интеллигентов старшего поколения до сих пор появляется эта позиция. Скажем, у Г.С. Померанца есть раздражающе неправдоподобное, какое-то просто фантастическое положение о «неолитическом крестьянстве», дожившем до XX века[136].

В ходе Гражданской войны 1917–1922 годов интеллигенция победила дворянство и повела «народ» в светлое будущее. Хотел ли он туда идти? Об этом уже написано выше.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.