ГЛАВА X ТРЕТЬЯ МАКЕДОНСКАЯ ВОЙНА.

ГЛАВА X

ТРЕТЬЯ МАКЕДОНСКАЯ ВОЙНА.

Филипп Македонский был глубоко оскорблен тем, как с ним обошлись римляне после заключения мира с Антиохом; дальнейшие события не могли заглушить его негодования. Его соседями в Греции и Фракии были большей частью общины, столько же дрожавшие когда-то от страха перед македонянами, сколько теперь перед именем Рима, и, естественно, старавшиеся отплатить падшей великой державе за все те оскорбления, которые получали от Македонии со времен Филиппа II; мелочное тщеславие и дешевый антимакедонский патриотизм того времени проявлялись на съездах различных союзов и в беспрестанных жалобах римскому сенату. Филиппу было уступлено римлянами то, что от отнял у этолийцев, но к этолийцам формально примкнул в Фессалии только союз Магнетов, а те города, которые были отняты Филиппом у двух других фессалийских союзов — у фессалийского, в тесном смысле слова, и у перребского, — были от него потребованы обратно на том основании, что он только освободил их, а не завоевал. И афаманы воображали, что могут требовать для себя свободы, и Эвмен претендовал на приморские города, прежде принадлежавшие Антиоху, в собственно Фракии, особенно на Энос и Маронею, хотя по мирному договору с Антиохом ему был категорически предоставлен только фракийский Херсонес. Все эти жалобы и бесчисленное множество других, более мелких — на помощь, оказанную Прузию против Эвмена, на торговую конкуренцию, на нарушение договоров, на похищение рогатого скота — стекались в Рим. Македонскому царю приходилось отвечать перед римским сенатом на обвинения, возводимые против него разным самодержавным сбродом, и подчиняться всякому решению — и справедливому и несправедливому; ему приходилось постоянно убеждаться, что приговоры обыкновенно выносятся не в его пользу; ему приходилось со скрежетом зубов выводить свои гарнизоны с фракийского побережья, из фессалийских и перребских городов и вежливо принимать римских комиссаров, приезжавших удостовериться, все ли исполнено как приказано. В Риме не питали к Филиппу такой же ненависти, какую питали к Карфагену; там даже были во многих отношениях хорошо расположены к владетелю Македонии; в сношениях с Филиппом не пренебрегали всеми внешними приличиями, так же как в Ливии, и тем не менее положение Македонии в принципе ничем не отличалось от положения Карфагена. Но Филипп был неспособен выносить такую пытку с финикийским терпением. С присущей ему страстностью после своего поражения он был зол не столько на достойного уважения противника, сколько на вероломного союзника, и по стародавней привычке держаться не македонской, а своей личной политики увидел в войне с Антиохом лишь очень удобный случай безотлагательно расплатиться с союзником, который позорно покинул его в беде и изменил ему. Этой цели он достиг; но римляне очень хорошо понимали, что македонянином руководила не дружба к Риму, а вражда к Антиоху, да и вообще они не имели обыкновения подчинять свою политику такому личному сочувствию или несочувствию; поэтому они из предосторожности не предоставили Филиппу никаких существенных материальных выгод. Напротив того, Атталиды с той минуты, как достигли власти, были злейшими врагами Македонии и предметом самой ожесточенной и политической и личной ненависти Филиппа: они более всякой другой восточной державы содействовали раздроблению Македонии и Сирии и расширению римского протектората на Востоке; во время последней войны, в то время как Филипп добровольно и лояльно держал сторону Рима, они были принуждены также стоять за Рим ради своего собственного существования; поэтому римляне и воспользовались этими Атталидами как оружием, для того чтобы восстановить то царство Лисимаха, уничтожение которого было самым важным достижением заменивших Александра македонских властителей, и чтобы создать в соседстве с Македонией такое государство, которое не уступало бы ей по своему могуществу и в то же время принадлежало бы к числу римских клиентов. Все-таки мудрый и заботящийся об интересах своего народа правитель едва ли решился бы при обстоятельствах того времени возобновить неравную борьбу с Римом; но в характере Филиппа самым сильным из всех благородных чувств было чувство чести, а из всех низких — мстительность; поэтому его действиями никогда не руководили ни трусость, ни готовность смиряться перед велениями судьбы, и в глубине души он питал намерение еще раз попытать счастья. На новые оскорбления, которыми стали осыпать Македонию на съездах в Фессалии, он отвечал словами Феокрита, «что солнце еще не закатилось в последний раз» ²¹¹ .

Филипп подготовлял исполнение своих замыслов и скрывал их от римлян с таким рвением, с таким спокойствием и с такой последовательностью, что, действуй он точно так же в иные, лучшие времена, он быть может дал бы судьбам мира совсем иное направление. Для этого крутого и гордого человека была крайне тяжелым испытанием та покорность римлянам, ценой которой он покупал себе необходимую отсрочку; но он мужественно вынес эту пытку, а за то, что он был принужден сдерживать свой гнев, тяжело поплатились его подданные и такие невинные жертвы раздоров, как несчастная Маронея. Еще в 571 г. [183 г.] война, по-видимому, была готова вспыхнуть, но младший сын Филиппа Димитрий, живший в течение нескольких лет в Риме в качестве заложника и пользовавшийся там всеобщей любовью, уладил по приказанию отца соглашение с римлянами. Сенат и особенно руководивший греческими делами Фламинин старались организовать в Македонии римскую партию, способную парализовать стремления Филиппа, о которых, конечно, знали в Риме, и вождем этой партии, а быть может даже и будущим царем Македонии, был избран юный, страстно привязанный к Риму, принц. Сенат постарался дать делу такой оборот, что прощает отца ради сына; естественным последствием этого явились раздоры в царском семействе; старший сын Филиппа Персей, назначенный отцом в наследники престола, но родившийся от неравного брака, стал смотреть на брата как на будущего соперника и задумал погубить его. Димитрий, по-видимому, не принимал участия в римских интригах; только необоснованное подозрение в преступлении принудило его нарушить свой долг, да и тогда он, кажется, не замышлял ничего другого кроме бегства в Рим. Но Персей позаботился о том, чтобы его отец был извещен об этом замысле надлежащим образом; подложное письмо от Фламинина к Димитрию довершило дело и побудило отца дать приказание умертвить сына. Филипп узнал о кознях Персея слишком поздно, и смерть настигла его в то время, как он намеревался наказать и устранить от престола братоубийцу. Он умер в 575 г. [179 г.] в Деметриаде на пятьдесят девятом году жизни. Свое царство он оставил развалившимся, свое семейство — в раздорах, с прискорбием сознавая, что все его усилия и все преступления были напрасны. Его сын Персей вступил на престол, не встретив противодействия ни в Македонии, ни со стороны римского сената. Это был красивый мужчина, искусный во всех физических упражнениях, выросший в лагере и привыкший командовать, властный и неразборчивый в выборе средств, как отец. Он не увлекался вином и женщинами, из-за которых Филипп слишком часто позабывал о своих обязанностях правителя; он был настолько же стоек и терпелив, насколько его отец был легкомыслен и страстен. Филипп, вступивший на престол еще ребенком и в первые двадцать лет своего царствования встречавший во всем удачу, был избалован и испорчен судьбой, Персей вступил на престол на тридцать первом году жизни, и так как он еще ребенком участвовал в несчастной войне с римлянами и рос под бременем унижения и с надеждой на скорое возрождение государства, то унаследовал от отца вместе с царством и его заботы, его озлобление и его надежды. Действительно, он принялся со всей энергией за продолжение начатого отцом дела и стал с усиленным рвением готовиться к войне с Римом; его побуждало к тому убеждение, что, конечно, не благодаря римлянам он носил македонскую корону. Македонская нация с гордостью взирала на монарха, которого привыкла видеть сражающимся во главе своей молодежи; и его соотечественники и многие из эллинов всех племен были убеждены, что нашли в нем настоящего вождя для предстоящей войны за свободу. Но он был не тем, каким казался; ему недоставало гениальности Филиппа и его способности напрягать все свои силы, недоставало тех поистине царских качеств, которые затемнялись и извращались в Филиппе от счастья, но снова проявлялись во всем блеске под очистительным влиянием невзгод. Филипп не налагал на самого себя никаких стеснений и предоставлял дела на произвол судьбы; но, когда было нужно, он находил в себе достаточно силы, чтобы действовать с быстротой и энергией. Персей составлял обширные и искусно задуманные планы и преследовал их с неутомимой настойчивостью; но, когда наступала решительная минута и когда все, что он задумал и подготовил, переходило в живую действительность, он пугался своего собственного дела. Как у всех ограниченных людей, средства обращались у него в цель; он накоплял сокровища за сокровищами для войны с римлянами, а когда римляне проникли в его владения, он был не в силах расстаться со своим золотом. О характере отца и сына можно составить себе понятие по тому факту, что после поражения первый прежде всего поспешил уничтожить в своем кабинете компрометирующие его бумаги, а второй забрал свою казну и сел на корабль. В обыкновенное время из Персея мог бы выйти ничем не выдающийся царь, который был бы не хуже и даже лучше многих других, но он не был способен руководить таким предприятием, которое могло иметь успех только при условии, если бы во главе его стоял необыкновенный человек.

Силы Македонии не были ничтожны. Преданность страны царскому роду Антигона была ненарушима, и только там национальное чувство не было парализовано взаимною враждою политических партий. Персей разумно воспользовался тем выгодным преимуществом монархической формы правления, что всякая перемена правителя устраняет прежние причины ссор и раздоров и открывает новую эру иных людей и свежих надежд: он начал свое царствование тем, что обнародовал всеобщую амнистию, позволил возвратиться беглым банкротам и простил накопившиеся недоимки. Поэтому ненавистная строгость отца не только принесла сыну пользу, но и доставила ему любовь подданных. Двадцать шесть лет мира частью сами по себе пополнили убыль в македонском населении, частью доставили правительству возможность обратить серьезное внимание на эту больную сторону государства. Филипп поощрял македонян к брачной жизни и деторождению; он перевел жителей приморских городов внутрь страны, взамен их поселил фракийских колонистов, которые были способны сами защищаться от неприятеля и на преданность которых он мог полагаться; чтобы раз навсегда прекратить опустошительные нашествия дарданов, он защитил страну с севера непроходимой преградой, обратив в пустыню те земли, которые отделяли его владения от территории варваров, и основал в северных провинциях новые города. Одним словом, он сделал для Македонии то же, что сделал впоследствии Август, для того чтобы воссоздать римское государство. Его армия была многочисленна — в ней было 30 тысяч человек, не считая вспомогательных войск и наемников, а его новобранцы приобретали военную опытность в постоянных пограничных стычках с фракийскими варварами. С первого взгляда кажется непонятным, почему Филипп не попытался подобно Ганнибалу организовать свою армию по римскому образцу; но это объясняется высоким мнением македонян об их фаланге, которая хотя и нередко подвергалась поражениям, но все-таки считалась непобедимой. Благодаря тому что Филипп нашел новые источники доходов в рудниках, в таможенных и в десятинных сборах и благодаря процветанию земледелия и торговли, явилась возможность наполнить и государственную казну, и склады, и арсеналы; когда началась война, в македонском государственном казначействе было достаточно денег для уплаты в течение десяти лет жалованья такой армии, какая находилась в то время налицо, и сверх того 10 тысячам наемникам; на общественных складах хранились запасы хлеба на столько же лет (18 млн. медимнов, или прусских шеффелей), а запаса оружия было достаточно для армии втрое более многочисленной. Действительно, Македония стала совершенно другим государством, чем каким была в то время, когда была застигнута врасплох взрывом второй войны с Римом; силы государства во всех отношениях по крайней мере удвоились, а с несравненно менее значительными со всех точек зрения Ганнибал сумел поколебать римское государство в самых его основах. Не так благоприятны были внешние условия. Обстоятельства так сложились, что Македонии пришлось вернуться к планам Ганнибала и Антиоха и попытаться стать во главе коалиции всех угнетенных государств против Рима, — и действительно, нити такого замысла тянулись от жившего в Пидне двора во все стороны. Но успех был незначителен. Пожалуй иные и уверяли, будто верность италиков поколеблена, но и для друзей и для недругов было очевидно, что возобновление самнитских войн было в то время невозможно. Массинисса доносил в Рим о ночных совещаниях, которые происходили между македонскими уполномоченными и карфагенскими сенаторами, но эти совещания не могли пугать людей серьезных и осмотрительных, даже если бы они и не были чистой выдумкой, что, впрочем, легко возможно. Царей Сирии и Вифинии македонский двор старался втянуть в свои интересы посредством брачных союзов; но это привело только к тому, что еще раз попала впросак обычная наивность дипломатии, которая воображает будто приобретать новые территориальные владения можно путем любовных связей. Так как всякая попытка склонить на сторону Македонии Эвмена была бы смешна, то у агентов Персея возникло намерение совершенно от него отделаться: они задумал убить его подле Дельф в то время, когда он возвращался из Рима, где работал против Македонии; но эта грязная попытка не удалась. Более серьезны были попытки склонить северных варваров и эллинов к восстанию против Рима. Филипп замышлял истребить живших в теперешней Сербии старинных врагов Македонии, дарданов, при помощи другого, призванного с левых берегов Дуная, еще более варварского племени германского происхождения — бастарнов — и затем вместе с этими бастарнами и со всей приведенной этим способом в движение лавиной народов двинуться сухим путем в Италию и проникнуть в Ломбардию, для чего уже собирались сведения о ведущих туда альпийских проходах; это был грандиозный план, достойный Ганнибала и без сомнения внушенный именно переходом Ганнибала через Альпы. Более чем вероятно, что это и послужило поводом для основания римской крепости Аквилеи, которое относится к последним годам царствования Филиппа (573) [181 г.] и не согласуется с общей системой постройки италийских крепостей. План Филиппа не удался вследствие отчаянного сопротивления дарданов и заинтересованных в этом деле соседних племен; бастарны были принуждены отступить и на возвратном пути все потонули под провалившимся льдом при переходе через Дунай. Тогда царь постарался подчинить своему влиянию вождей иллирийцев, живших в теперешней Далмации и северной Албании. Не без ведома Персея пал от руки убийцы один из этих вождей — Арфетавр, непреклонно державший сторону Рима. Самый могущественный между ними, сын и наследник Плеврата, Генфий находился подобно своему отцу в номинальном союзе с Римом, но гонцы из Иссы (греческого города на одном из островов Далмации) известили сенат, что царь Персей состоит в тайном соглашении с этим юным, слабым и склонным к пьянству владетелем и что послы Генфия служат в Риме шпионами для Персея. В странах к востоку от Македонии у низовьев Дуная находился в самом теснейшем союзе с Персеем мудрый и храбрый князь одрисов Котис, который был самым могущественным из фракийских вождей и владетелем всей восточной Фракии от македонской границы на Гебре (Марице) до усеянного греческими городами побережья; из числа других, более мелких владетелей князь сагеев Абруполис был разбит Персеем и изгнан из своего отечества за то, что предпринял хищнический набег на Амфиполь на Стримоне. Оттуда Филипп вывел большое число колонистов и там мог он во всякое время набирать наемников в любом количестве. Еще задолго до объявления Риму войны Филипп и Персей деятельно вели среди несчастной эллинской нации двойную пропаганду, стараясь привлечь на сторону Македонии частью национальную, частью, если можно так выразиться, коммунистическую партию. Само собой понятно, что все, как азиатские, так и европейские греки, принадлежавшие к национальной партии, стали в глубине своего сердца сочувствовать Македонии не потому, что римским освободителям иногда случалось совершать несправедливости, а потому, что восстановление греческой национальности чужеземцами заключало в самом себе противоречие; а теперь, когда в сущности уже было поздно, каждому стало понятно, что самое гнусное македонское управление было для Греции менее пагубно, чем свободная конституция, которая была результатом самых благородных намерений великодушных иноземцев. Что во всей Греции самые способные и самые честные люди стали во враждебное к Риму положение, было в порядке вещей; на стороне римлян были только продажные аристократы и некоторые из добросовестных людей, составлявших исключение тем, что не обманывали себя ни насчет тогдашнего положения нации, ни на счет ее будущности. Всех глубже почувствовал это Эвмен Пергамский, который был носителем идеи этой чужеземной свободы среди греков. Тщетно оказывал он подвластным ему городам любезности всякого рода, тщетно старался он снискать благосклонность общин и советов звонкими словами и еще лучше звенящим золотом; его подарки были отвергнуты, а в один прекрасный день были, по приговору совета, разбиты во всем Пелопоннесе все воздвигнутые в честь его статуи и сплавлены вылитые в честь его металлические доски (584) [170 г.]. Напротив того, имя Персея было у всех на устах; даже те греческие государства, которые подобно ахейскому прежде были самым решительным образом враждебны к Македонии, стали теперь обсуждать вопрос об отмене направленных против Македонии законов; даже находившаяся внутри пергамских владений Византия просила защиты от фракийцев и присылки гарнизона не у Эвмена, а у Персея, который и исполнил эту просьбу; Лампсак на Геллеспонте также примкнул к македонянину; даже могущественные и осмотрительные родосцы приказали своему великолепному военному флоту служить конвоем для сирийской невесты царя Персея во время ее морского переезда из Антиохии, потому что сирийские военные корабли не имели права показываться в Эгейском море; они были приняты с большим почетом и возвратились домой с щедрыми подарками, состоявшими преимущественно из корабельного леса; даже уполномоченные от азиатских городов, т. е. от подданных Эвмена, вели в Самофракии тайные переговоры с македонскими депутатами. Вышеупомянутая отправка родосских военных кораблей имела по меньшей мере внешний вид демонстрации; и уже настоящей демонстрацией было, когда царь Персей под предлогом религиозного торжества выставил в Дельфах напоказ эллинам и самого себя и всю свою армию. То, что царь старался найти для себя в этой национальной пропаганде опору для предстоявшей войны, было в порядке вещей. Но он дурно поступил, воспользовавшись страшной экономической разрухой Греции, для того, чтобы привязать к Македонии всех тех, кто желал преобразования имущественных отношений и отмены законов о долговых обязательствах. Трудно представить себе, до какой степени были в европейской Греции обременены долгами и общины, и частные лица за исключением Пелопоннеса, положение которого было в этом отношении более сносным; дело дошло до того, что один город нападал на другой и предавал его грабежу только для того, чтобы добыть денег; так например, афиняне разграбили Ороп, а у этолийцев, у перребов и у фессалийцев происходили настоящие сражения между богатыми и бедными. Само собой разумеется, что в этих случаях совершались страшные преступления; так, например, у этолийцев была обнародована всеобщая амнистия и было объявлено о восстановлении внутреннего спокойствия единственно с целью завлечь в эту западню эмигрантов и умертвить их. Римляне попытались взять на себя роль посредников, но их послы возвратились домой, не достигнув цели, и объявили, что обе партии одинаково негодны и что нет никакой возможности обуздать их взаимную вражду. В сущности могли бы помочь этому делу только полицейский офицер и палач; сентиментальный эллинизм, сначала возбуждавший смех, стал возбуждать ужас. Но царь Персей привлек на свою сторону эту партию, если она достойна такого названия, и привязал к себе тех людей, которым нечего было терять или которые по меньшей мере не могли опасаться утраты честного имени; он не только издал распоряжение в пользу обанкротившихся македонян, но кроме того приказал выставить в Лариссе, в Дельфах и в Делосе объявления, в которых приглашал возвратиться в Македонию всех греков, укрывавшихся от наказания за политические и за какие-либо другие преступления или от взыскания долгов, и обещал им восстановить их честь и возвратить им имущество. Нетрудно поверить как тому, что они явились на это приглашение, так и тому, что тлевший под пеплом огонь социальной революции вспыхнул тогда ярким пламенем во всей северной Греции и что местная национально-социальная партия обратилась к Персею с просьбой о помощи. Если эллинская национальность могла быть спасена только такими средствами, то при всем уважении к Софоклу и Фидию можно осмелиться задать себе вопрос: стоила ли эта цель такой цены?

Сенат пришел к убеждению, что слишком долго медлил и что пора положить конец этим проискам. Изгнание находившегося в союзе с римлянами фракийского вождя Абруполиса и вступление Македонии в союз с византийцами, этолийцами и некоторыми из беотийских городов были нарушениями мирного договора 557 г. [197 г.] и послужили достаточным поводом для официального объявления войны; настоящей же причиной войны было очевидное намерение Македонии превратить ее номинальную самостоятельность в действительную и освободить эллинов от римского протектората. Еще в 581 г. [173 г.] римские послы открыто заявили на ахейском совете, что вступить в союз с Персеем значило разорвать союз с Римом. В 582 г. [172 г.] царь Эвмен приезжал в Рим с длинным списком жалоб и объяснил сенату настоящее положение дел; вслед за этим сенат неожиданно решился на тайном заседании немедленно объявить Македонии войну и приказал занять римским войскам в Эпире те пункты, которые были удобны для высадки. Только для формы было отправлено в Македонию посольство; оно возвратилось с известием, что Персей, сознавая невозможность сделать попятный шаг, изъявил готовность заключить с Римом действительно равноправный союз, но что он считает договор 557 г. [197 г.] уничтоженным и приказал послам выехать в течение трех дней из его владений. Таким образом, война была фактически объявлена. Это происходило осенью 582 г. [172 г.]; если бы Персей хотел, он мог бы занять всю Грецию, повсюду передать управление в руки македонской партии и, быть может, даже уничтожить римскую дивизию из 5 тысяч человек, стоявшую подле Аполлонии под начальством Гнея Сициния, и воспрепятствовать высадке римлян. Но царь, уже начинавший со страхом помышлять о предстоявших опасностях, пустился со своим гостем, консуляром Квинтом Марцием Филиппом, в разные толки о вздорном значении римского объявления войны и склонился на его убеждения отсрочить нападение и еще раз завести переговоры о мирном соглашении с Римом; на это сенат отвечал, как и следовало ожидать, высылкой всех македонян из Италии и посадкой легионов на суда. Хотя сенаторы старой школы и порицали «новую мудрость» своего коллеги и его неримское коварство, но цель была достигнута, когда зима прошла, Персей еще не трогался с места. С тем большим усердием римские дипломаты использовали эту отсрочку, для того чтобы лишить Персея всякой поддержки со стороны греков. В ахейцах они были уверены. Даже принадлежавшие к патриотической партии ахейцы не принимали никакого участия в социальных смутах и ограничивались желанием соблюдать нейтралитет, поэтому они отнюдь не были расположены кинуться в объятия Персея; сверх того, именно в это время римлянам удалось поставить там во главе управления людей, безусловно державших сторону Рима. Этолийский союз хотя и обращался во время внутренних смут за помощью к Персею, но выбранный под влиянием римских послов новый стратег Ликиск заботился о римских интересах более самих римлян. И у фессалийцев римская партия одержала верх. Даже беотийцы, которые издавна держали сторону Македонии и дошли до крайнего экономического расстройства, не стали все открыто на сторону Персея; только три беотийских города, Фисбы, Галиарт, и Коронея, примкнули к нему по собственной инициативе. Когда в ответ на жалобы римского посла правительство беотийского союза объяснило ему настоящее положение дел, он объявил, что следует предоставить всем городам право высказаться поодиночке, так как только этим способом можно узнать, какие города за Рим и какие против; вслед за этим беотийский союз совершенно распался. Нет никакого основания утверждать, что воздвигнутое Эпаминондом великое здание было разрушено римлянами: оно развалилось, прежде чем римляне прикоснулись к нему, и это послужило прелюдией к распадению и других, еще более крепко сплоченных, греческих городских союзов ²¹² . С войсками преданных Риму беотийских городов римский посол Публий Лентул приступил к осаде Галиарта еще до появления римского флота в Эгейском море. Халкида была занята ахейскими войсками, Орестийская область — эпиротскими, дассаретские и иллирийские крепости, находившиеся у западных границ Македонии, — войсками Гнея Сициния, и, лишь только возобновилось судоходство, в Лариссу был доставлен гарнизон из 2 тысяч человек. На все это Персей смотрел сложа руки; в его власти не было ни одной пяди земли вне его собственных владений, когда весной 583 г. [171 г.], или, по официальному календарю, в июне этого года, римские легионы высадились на западном берегу. Сомнительно, нашел ли бы Персей сколько-нибудь значительных союзников, даже если бы он проявил столько же энергии, сколько на самом деле проявил вялости; а при обстоятельствах того времени он, естественно, остался в совершенном одиночестве, и все его старания приобрести приверженцев пока что не привели ни к чему. Иллирийский вождь Генфий, Карфаген, Родос, малоазиатские вольные города и даже находившаяся до того времени в тесной дружбе с Персеем Византия предложили римлянам свои военные корабли, от которых римляне отказались. Эвмен мобилизовал свои сухопутные и морские военные силы. Царь Каппадокии Ариараф прислал в Рим заложников без всякого требования со стороны римлян. Зять Персея, царь Вифинии Прузий II, остался нейтральным. Во всей Греции никто не шевельнулся. Сирийский царь Антиох IV, называвшийся на канцелярском языке «богом, блестящим победоносцем» в отличие от своего отца, прозванного «великим», не оставался в бездействии, но только для того, чтобы отнять во время этой войны сирийское побережье у совершенно бессильного Египта.

Однако хотя Персей и вступил в борьбу почти без всяких союзников, он был не из таких противников, которыми можно пренебрегать. В его армии было 43 тысячи человек, в том числе 21 тысяча фалангитов и 4 тысячи македонских и фракийских всадников, остальные войска состояли большей частью из наемников. В состав римских военных сил в Греции входило от 30 до 40 тысяч италийских войск и более 10 тысяч вспомогательных войск нумидийских, лигурийских, греческих, критских и в особенности пергамских. К этому следует прибавить флот, в котором было только 40 палубных судов, так как у неприятеля вовсе не было флота (Персей, которому договор с Римом воспрещал строить военные корабли, только что приступил к сооружению верфи в Фессалониках), но на этих судах было до 10 тысяч десантных войск, так как они предназначались главным образом для содействия при осаде крепостей. Флотом командовал Гай Лукреций, а сухопутной армией консул Публий Лициний Красс. Этот последний оставил сильный отряд в Иллирии, для того чтобы беспокоить Македонию с западной стороны, а сам направился с главной армией обычным путем из Аполлонии в Фессалию. Персей вовсе не пытался препятствовать этому трудному переходу; он ограничился вступлением в Перребию и занятием ближайших крепостей. Он ожидал неприятеля подле горы Оссы, а первое сражение между конницей и легкими войсками двух противников произошло недалеко от Лариссы. Римляне потерпели решительное поражение. Котис во главе фракийской конницы опрокинул и рассеял италийскую, а Персей во главе македонской — греческую; у римлян было убито 2 тысячи пехотинцев и 2 тысячи всадников и было взято в плен 600 всадников; они должны были считать за особое для себя счастье, что могли без всяких препятствий перейти обратно за Пеней. Персей воспользовался этой победой, для того чтобы просить мира на тех же условиях, на каких были заключен мир с Филиппом; он даже изъявил готовность уплатить такую же сумму денег, какую уплатил Филипп. Римляне отвергли это предложение; они никогда не заключали мирных договоров после понесенного поражения, а в настоящем случае заключение мира безусловно имело бы последствием утрату Греции. Однако плохой римский полководец не знал, как вести наступательную войну; он бродил взад и вперед по Фессалии без сколько-нибудь значительных результатов. Персей мог бы перейти в наступление; он видел, что римляне в руках плохого вождя и что они не знают, на что решиться; быстро, как молния, пронеслась по Греции весть, что греческая армия одержала в первом сражении блистательную победу, а вторая победа могла вызвать общее восстание греческих патриотов и начало партизанской войны, последствия которой были бы неисчислимы. Однако Персей был хорошим солдатом, но не таким хорошим полководцем, каким был его отец; он приготовился к оборонительной войне и, когда дела приняли новый оборот, совершенно растерялся. Незначительной победой, которая была одержана римлянами во время кавалерийской схватки подле Фаланны, он воспользовался как предлогом, для того чтобы возвратиться, как это свойственно ограниченным и упрямым людям, к своему первоначальному плану военных действий и очистить Фессалию. Это, конечно, было то же, что отказаться от всяких надежд на восстание эллинов, а чего мог бы достигнуть Персей, если бы действовал иначе, видно из перехода эпиротов на сторону их прежних противников. С тех пор ни та, ни другая сторона не предпринимали ничего серьезного; Персей осилил царя Генфия и наказал дарданов, а Котис, по его приказанию, выбил из Фракии преданных Риму фракийцев и пергамские войска. С другой стороны, западная римская армия завладела несколькими иллирийскими городами, а консул постарался выгнать из Фессалии македонские гарнизоны и оградить себя от беспокойных этолийцев и акарнанцев занятием Амбракии. Всего тяжелее обрушилось геройское мужество римлян на несчастные беотийские города, державшие сторону Персея; римский адмирал Гай Лукреций продал в рабство и жителей Фисбы, которые сдались ему без сопротивления, лишь только он появился перед городом, и жителей Галиарта, который запер перед ним свои ворота и был взят штурмом. Точно так же поступил с жителями Коронеи консул Красс, несмотря на то, что этот город сдался на капитуляцию. Никогда еще в римской армии не было такой плохой дисциплины, как при этих начальниках. Они до такой степени распустили армию, что даже в следующую кампанию 584 г. [170 г.], новый консул Авл Гостилий не мог помышлять ни о каком серьезном предприятии; к тому же новый адмирал Луций Гортензий оказался таким же неспособным и недобросовестным человеком, каким был его предшественник. Флот без всяких результатов подходил то к одному, то к другому из городов, расположенных на фракийском побережье. Западная армия, находившаяся под начальством Аппия Клавдия, для которого главной квартирой служил Лихнид на дассаретской территории, терпела одну неудачу вслед за другой; экспедиция, предпринятая оттуда внутрь Македонии, совершенно не удалась, а в начале зимы, когда глубокий снег сделал непроходимыми горные ущелья на южной границе Македонии и вследствие того оказались ненужными стоявшие там войска, царь напал с этими войсками на Аппия, отнял у него много городов, захватил много пленников и завязал сношения с царем Генфием; он даже смог сделать попытку вторжения в Этолию, благодаря тому что Аппий потерпел поражение от гарнизона в какой-то крепости, которую он безуспешно осаждал в Эпире. Главная римская армия несколько раз пыталась проникнуть в Македонию сначала через Камбунийские горы, а потом через ущелья Фессалии, но это наступление велось слабо и было отражено Персеем. Консул был главным образом занят реорганизацией армии, которая, конечно, была чрезвычайно необходима, но для которой нужен был более строгий начальник и более знаменитый полководец. Отставки и отпуска продавались за деньги, поэтому отряды никогда не были в полном составе, войско размещалось на лето по квартирам, офицеры крали крупными кушами, а солдаты — по мелочам; к дружественным народам римляне относились с оскорбительным недоверием; так, например, они свалили вину постыдного поражения при Лариссе на мнимую измену этолийской конницы и совершили неслыханную несправедливость, отправив офицеров этой конницы в Рим для предания их уголовному суду, а своей необоснованной подозрительностью побудили живших в Эпире молоттов отложиться от Рима; союзные города облагались военными контрибуциями, как будто они были завоеваны, а когда местные жители обращались с жалобами к римскому сенату, их предавали казни или продавали в рабство — так было поступлено с Абдерой и Халкидой. Сенат обратил на это серьезное внимание ²¹³ : он приказал освободить несчастных граждан Коронеи и Абдеры и запретил римским должностным лицам облагать союзников повинностями без разрешения сената. Гай Лукреций был единогласно осужден гражданством. Однако это не могло изменить результатов этих двух кампаний, которые были в военном отношении ничтожны, а в политическом позорны для римлян, обязанных своими необычайными успехами на Востоке в немалой степени безукоризненному в нравственном отношении поведению, представлявшему резкий контраст со скандальным поведением эллинов. Если бы на месте Персея был Филипп, то эта война, вероятно, началась бы уничтожением римской армии и отпадением большинства эллинов; но Рим был счастлив, что его ошибки всегда оказывались ничтожными в сравнении с ошибками его противников. Персей ограничился тем, что укрепился в Македонии, представлявшей с южной и с западной стороны настоящую горную крепость, как в осажденном городе.

И третьему главнокомандующему, отправленному в 585 г. [169 г.] из Рима в Македонию, — тому самому Квинту Марцию Филиппу, который, как было ранее замечено, так честно воспользовался гостеприимством царя, — была не по силам вовсе нелегкая задача, за которую от брался. Он был честолюбив и предприимчив, но был плохим военачальником. Чтобы перебраться через Олимп Лапафским ущельем к западу от Темпеи, он оставил отряд против занимавшего теснины неприятеля, а сам с главной армией проложил себе дорогу через непроходимые стремнины в Гераклею; но это дерзкое предприятие нисколько не оправдывается тем, что оно удалось. Не только горсть смелых людей могла бы загородить ему дорогу, причем отступление было бы для него немыслимо, но и после перехода через горы он имел перед собой главную македонскую армию; у него в тылу находились сильно укрепленные горные крепости Темпея и Лапаф, он был тесно прижат к узкому морскому берегу, был лишен подвоза припасов и не мог продовольствовать свою армию фуражировками; он находился в таком же безвыходном положении, когда в бытность первый раз консулом был окружен неприятелем в лигурийских теснинах, с тех пор называвшихся его именем. Но тогда его спасла счастливая случайность, а теперь — неспособность Персея. Царь, по-видимому, проникся убеждением, что единственное средство обороняться от римлян — запереть им горные проходы; поэтому, когда он увидел римлян по сю сторону гор, он счел свое дело проигранным, поспешно отступил к Пидне, приказал сжечь свои корабли и потопить свои сокровища. Но даже это добровольное отступление македонской армии не вывело консула из его трудного положения. Хотя он стал беспрепятственно подвигаться вперед, но после четырехдневного перехода был принужден вернуться вследствие недостатка съестных припасов, а так как царь одумался и поспешил возвратиться назад, чтобы снова занять покинутую им позицию, то римская армия оказалась бы в крайне опасном положении, если бы не сдалась на капитуляцию неприступная Темпея, в которой неприятель нашел обильные запасы продовольствия. Благодаря взятию Темпеи было обеспечено сообщение римской армии с югом; но Персей сильно укрепился на своей прежней, удачно выбранной позиции на берегах маленькой речки Эльпий и загородил римлянам путь для дальнейшего наступления, поэтому римская армия простояла остальную часть лета и всю зиму запертой в крайнем уголке Фессалии; если переход через теснины был во всяком случае успехом и первым важным успехом, достигнутым в этой войне, то римляне были им обязаны не искусству своего главнокомандующего, а бестолковости неприятельского вождя. Римский флот тщетно попытался завладеть Деметриадой и вообще не достиг никаких результатов. Легкие корабли Персея смело плавали между Цикладами, защищали направлявшиеся в Македонию суда с хлебом и нападали на неприятельские транспорты. У западной армии дела шли еще хуже: Аппий Клавдий не мог ничего предпринять со своим слабым отрядом, а вспомогательные войска, которых он требовал из Ахайи, не были ему доставлены, потому что консул задержал их из зависти. К тому же Генфий соблазнился обещанием Персея заплатить ему большую сумму денег за разрыв союза с Римом и приказал заключить римских послов в тюрьму; однако бережливый царь нашел излишним уплачивать обещанные деньги, ввиду того что Генфий и без того был вынужден отказаться от своего прежнего двусмысленного положения и решительно перейти на сторону врагов Рима. Таким образом, кроме большой войны, уже длившейся три года, римлянам пришлось вести и малую. Персей мог бы создать для римлян и еще более опасных врагов, если бы был в состоянии расстаться со своим золотом. В самой Македонии отряд кельтов, находившийся под начальством Клондика и состоявший из 10 тысяч всадников и стольких же пехотинцев, предложил поступить к Персею на службу, но дело не состоялось, потому что нельзя было достигнуть соглашения относительно размера жалованья. И в Элладе умы были в таком сильном брожении, что там нетрудно было бы начать партизанскую войну, если бы за это взялись с некоторым уменьем и не жалели денег; но так как Персей не хотел платить, а греки ничего не делали даром, то спокойствие страны не было нарушено.

В Риме наконец решили отправить в Грецию такого человека, какой был там нужен. Это был Луций Эмилий Павел, сын павшего при Каннах консула того же имени; он происходил из старинного знатного рода, но был небогат и потому не имел на выборах такой же удачи, как на полях сражения; он необычайно отличился в Испании и особенно в Лигурии. Народ вторично выбрал его консулом на 586 г. [168 г.] ради его заслуг, что в то время уже было редким исключением. Он был во всех отношениях подходящим человеком: он был превосходным полководцем старой школы, был строг к самому себе и к своим подчиненным и, несмотря на свои шестьдесят лет, еще свеж умом и крепок здоровьем; он был неподкупным сановником, «одним из тех немногих римлян того времени, которым нельзя было предложить взятку», — как отозвался о нем один из его современников; он получил эллинское образование и воспользовался своим назначением в главнокомандующие, для того чтобы объехать Грецию и познакомиться с ее произведениями искусства.

Лишь только новый главнокомандующий прибыл в лагерь при Гераклее, он приказал Публию Назике завладеть врасплох слабо защищенным ущельем подле Пифиона, а тем временем отвлекал внимание македонян форпостными схватками в русле Эльпия; таким образом неприятель был обойден и должен был отступить к Пидне. По римскому летосчислению 4 сентября, а по юлианскому календарю 22 июня 586 г. [168 г.] (один сведущий римский офицер предупредил армию о предстоявшем лунном затмении, для того чтобы она не приняла его за дурное предзнаменование; это и дает нам возможность с точностью определить в данном случае время) форпосты случайно вступили в рукопашный бой в то время, когда водили после своего обеда лошадей на водопой; тогда обе стороны решились немедленно вступить в сражение, которое было назначено на следующий день. Престарелый римский главнокомандующий обходил без шлема и без панциря ряды своей армии и сам размещал солдат по местам. Лишь только они выстроились, на них устремилась страшная фаланга; сам полководец, видавший немало упорных битв, потом признавался, что его стала пробирать дрожь. Римский авангард рассыпался в прах; одна пелигнийская когорта была изрублена и почти совершенно уничтожена; даже легионы стали поспешно отступать, пока не достигли возвышения, находившегося подле самого римского лагеря. Там счастье переменилось. Ряды фаланги разделились вследствие неровностей почвы и поспешного преследования; римляне проникли отдельными когортами во все разрывы и напали на нее и с флангов и с тыла, а так как македонская конница, которая одна только и могла бы помочь, стояла неподвижно, а потом стала целыми массами уходить (сам царь был в этом случае из первых), то судьба Македонии была решена в течение менее одного часа. 3 тысячи отборных фалангитов были изрублены все до последнего человека, словно фаланга сама хотела покончить свое существование в этой своей последней большой битве. Поражение было ужасно: 20 тысяч македонян пали на поле сражения, 11 тысяч были взяты в плен. Война была кончена на пятнадцатый день после того как Павел принял главное командование; в течение двух дней покорилась вся Македония. Царь убежал со своим золотом — в его кассе еще оставалось более 6 тысяч талантов (10 млн. талеров) — в Самофракию в сопровождении нескольких преданных людей. Но когда он сам убил одного из них — критянина Эвандра, которого следовало привлечь к ответу за подстрекательство к попытке убить Эвмена, — то его покинули даже царские пажи и его последние спутники. Одну минуту он надеялся, что его спасет право убежища, но он сам наконец понял, что хватается за соломинку. Попытка бежать к Котису ему не удалась. Тогда он написал письмо к консулу, но это письмо не было принято, потому что он называл себя царем. Он подчинился своей участи и вместе с детьми и сокровищами отдался в руки римлян с таким унынием и такими слезами, что внушил победителям отвращение. Искренне радуясь и помышляя не столько о своем успехе, сколько о превратностях судьбы, консул принял самого знатного из всех пленников, каких когда-либо удавалось римским полководцам приводить в свое отечество. Персей умер через несколько лет после того государственным пленником в Альбе, на Фуцинском озере ²¹⁴ ; его сын впоследствии жил в той же части Италии писцом. Таким образом, царство Александра Великого, покорившее и эллинизировавшее Восток, пало через 144 года после его смерти. А, как будто для того чтобы трагедия не прошла и без забавного фарса, претор Луций Аниций начал и окончил в течение тридцати дней войну с «царем» Иллирии Генфием: флот пиратов был захвачен римлянами, столица Скорда была взята, и оба царя — наследник великого Александра и наследник Плеврата — вступили пленниками в Рим рядом друг с другом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.