Глава 6 Покорение Испании

Глава 6

Покорение Испании

Сципион подготовил почву и посеял семена своей африканской кампании. Время пожинать плоды, однако, еще не настало. Вначале он должен был закончить покорение Испании и наказать те племена, которые предали Рим в час кризиса на полуострове после смерти старших Сципионов. Их наследник был слишком ловким дипломатом, чтобы обнаружить силу своей руки тогда, когда чаши весов еще колебались в равновесии, – но теперь, когда мощь Карфагена была, наконец, сломлена, для будущей безопасности римской власти было принципиально важно, чтобы такое предательство не обошлось без возмездия. Двумя главными очагами измены были Илитургис и Кастулон, города неподалеку от поля битвы при Бекуле, в верхнем течении Бетиса. Послав треть своих сил под командой Марция против Кастулона, Сципион с остальным войском двинулся на Илитургис.

Нечистая совесть – бдительный часовой, и Сципион обнаружил по прибытии, что Илитургис принял все меры к обороне, не ожидая объявления враждебных действий. Он приготовился к штурму, разделив войско на две части, отдав одну под команду Лелия, с тем чтобы «атаковать город в двух местах одновременно, так подняв тревогу в двух кварталах сразу» (Ливии). Здесь снова интересно отметить, как последовательно Сципион выполняет сходящийся удар – его войско разделено на самостоятельно маневрирующие отряды, чтобы поразить внезапностью вражескую оборону, но оба отряда стремятся к единой цели. Как сильно его понимание этого принципа, сущностной формулы боевой тактики, контрастирует с редкостью его применения в древних войнах – да и в современных, ибо как часто планы командиров разбиваются либо о Сциллу несогласованных целей, либо о Харибду ложной или «сковывающей» атаки, предназначенной для отвлечения внимания и резервов врага от главного удара!

Составив план, Сципион – понимая, что солдаты, естественно, выкажут меньше рвения в борьбе против простых бунтовщиков, – постарался стимулировать их решимость, играя на их чувствах к преданным товарищам. Он напомнил, что спасительная месть должна заставить их драться еще яростнее, чем они дрались с карфагенянами. «Ибо с последними битва шла за власть и славу, почти без озлобления, в то время как теперь они должны наказать вероломство и жестокость». Такой вызов был необходим, ибо воины Илитургиса, сражаясь с мужеством отчаяния, с надеждой лишь продать свои жизни возможно дороже, отбивали приступ за приступом. По причинам, которые Сципион, очевидно, предвидел, его победоносная армия «показала недостаток решимости, не слишком для нее почетный». При этом кризисе Сципион, как Наполеон на мосту при Лоди, не колеблясь поставил на кон собственную жизнь. «Считая своим долгом лично вступить в дело и разделить опасность, он упрекнул своих солдат в трусости и приказал снова принести штурмовые лестницы, угрожая сам подняться на стену, ибо остальные колебались». «Он уже приблизился к стенам, подвергаясь немалой опасности, когда солдаты со всех сторон подняли крик, встревоженные опасностью, которой подвергался их вождь, и штурмовые лестницы были подняты в нескольких местах сразу». Этот свежий импульс, совпавший с натиском солдат Лелия, повернул ход битвы, и стены были захвачены. В возникшем замешательстве цитадель также пала перед атакой с той стороны, где она считалась неприступной.

Предательство Илитургиса было затем отомщено самым суровым образом, чтобы послужить предметным уроком возмездия. Жители были преданы мечу, и сам город сровняли с землей. Здесь, очевидно, Сципион не делал попыток сдерживать ярость солдат – хотя, как он показал на другой день после Замы, он умел проявить несравненное милосердие по отношению к открытому врагу. Во всех своих действиях он явно предвидел будущее, и, даже дозволяя уничтожение Илитургиса, он имел в виду определенную цель. Ибо новости об Илитургисе так потрясли защитников Кастулона – крепости еще более внушительной благодаря тому, что гарнизон был усилен остатками карфагенских войск, что испанский командующий, бросив своих союзников, втайне капитулировал. Так как моральная цель разгрома Илитургиса была достигнута, Кастулон отделался гораздо легче.

Затем, послав Марция очистить несколько оставшихся гнезд сопротивления, Сципион вернулся в Новый Карфаген, чтобы воздать жертвы богам и устроить гладиаторские игры в память своего отца и дяди. Игры заслуживают упоминания, ибо благодаря случаю – либо, что более вероятно, вкусам Сципиона – игры отличались по характеру от обычных. Вместо рабов или пленников, осужденных сражаться «на римском празднике», все бойцы были добровольцами и сражались без платы. То были либо избранные представители племен, либо солдаты, желавшие показать свое мужество в честь своего полководца или из желания славы. Не все они были низкого происхождения – участвовало и несколько выдающихся мужей, так что игры в Новом Карфагене могут считаться рождением средневекового турнира. Некоторые также решали на арене личные споры, предвосхищая еще более поздний обычай – дуэль.

Вскоре после этого из Гадеса в Новый Карфаген явились дезертиры, предлагая предать в руки Сципиона этот последний оплот власти карфагенян в Испании, где Магон собирал корабли, воинские части, бежавшие из отдаленных гарнизонов, и союзников с африканского берега за проливом. Сципион не упустил возможности и сразу же отправил Марция «с легкими когортами» и Лелия «с восемью кораблями, чтобы они могли действовать согласно с моря и с суши». От Нового Карфагена до Гадеса полных четыреста миль. Отправка одних легких войск для маневра такой дальности – а это само по себе веха в развитии военного дела – предполагает, что Сципион учитывал не только фактор времени, но также преимущества высокомобильного ударного отряда в ситуациях, где быстрота была решающим фактором в использовании предоставившейся возможности.

Вероятно также, что он намеревался следовать за Марцием с легионами, но все его планы были расстроены тяжелой болезнью, уложившей его в постель. Преувеличенные сплетнями, слухи о его смерти вскоре распространились по стране, вызвав такие потрясения, что «и союзники перестали соблюдать верность, и армия – свой долг».

Андобал и Мандоний, недовольные тем, что после изгнания карфагенян римляне не ушли и не оставили им отвоеванное, подняли знамя восстания и начали грабить земли племен, оставшихся верными союзу с римлянами. Как часто бывает в истории, исчезновение угнетателя вызвало у угнетенных острую неприязнь к их защитникам. Андобал и Мандоний были предшественниками американских колонистов и современных египтян. Нет бремени столь болезненного, как бремя благодарности.

Но угрожающее положение стало еще острее ввиду мятежа римских войск, стоявших лагерем близ реки Сукрон (совр. Хукар), на полпути по коммуникационной линии между Новым Карфагеном и Тарраконом. Войска, охраняющие линию коммуникаций, всегда наименее надежны и наиболее склонны к недовольству и мятежу – это трюизм. Безделье, отсутствие добычи усугублялись невыплатой жалованья, которое сильно запоздало. Начав с простого неисполнения приказов и пренебрежения воинским долгом, солдаты вскоре перешли к открытому мятежу и, выгнав трибунов из лагеря, поставили командирами двух рядовых солдат, Альбия и Атрия, главных зачинщиков бунта.

Мятежники рассчитывали, что в обстановке общего замешательства, вызванного смертью Сципиона, они смогут грабить и вымогать дань по собственному желанию и что это останется по большей части незамеченным. Но когда слух о смерти Сципиона был опровергнут, брожение если не угасло, то значительно понизилось. В таком подавленном состоянии духа мятежники встретили семерых трибунов, посланных к ним Сципионом. Эти последние – очевидно следуя инструкциям – подошли к делу мягко, расспрашивая солдат об их жалобах, вместо того чтобы укорять их, и говоря с отдельными группами, вместо того чтобы обратиться к общему собранию, где дух толпы заглушает голос разума.

Полибий (и Ливии, явно вслед за ним) рассказывают нам, что Сципион, опытный в делах военных, но не в обращении с бунтовщиками, испытывал серьезную тревогу и замешательство. Если это было так, его действия этого не показывают. Для новичка, да и для опытного командира, его действия в данной ситуации кажутся шедевром рассудительности, такта и решимости. Он послал сборщиков, чтобы собрать взносы, наложенные на различные города для содержания армии, и позаботился дать знать, что деньги пойдут на погашение задолженности солдатам. Затем он опубликовал прокламацию, что солдаты, чтобы получить жалованье, должны прийти в Новый Карфаген – все вместе или отдельными группами, как они желают. В то же время он приказал армии в Новом Карфагене готовиться к маршу против Андобала и Мандония. Эти вожди, кстати, услышав, что Сципион несомненно жив, убрались в пределы собственных границ. Таким образом, мятежники, с одной стороны, оказались лишенными потенциальных союзников, а с другой – набрались смелости двинуться в Новый Карфаген, привлекаемые перспективой получения платы и, еще более, уходом армии. Они оказались, однако, достаточно осторожны, чтобы выступить все вместе.

Семеро трибунов, которые расспрашивали их о жалобах, были посланы им навстречу с секретными инструкциями выявить вожаков и пригласить их к себе на обед. Мятежники прибыли в Новый Карфаген на закате и приободрились при виде армии, готовящейся к маршу. Прием также усыпил их подозрения; их приветствовали так, как будто они прибыли как раз вовремя, чтобы сменить уходящие войска. На рассвете войска действительно выступили, согласно приказам, но у ворот были остановлены и сложили вещи. Затем охранники мгновенно получили приказ перекрыть все выходы из лагеря, а остальные войска – окружить мятежников. Последние тем временем были созваны на общее собрание и охотно повиновались приказу, ибо думали, что и лагерь, и сам полководец уже у них в руках.

Первый шок они пережили, когда увидели своего полководца полным здоровья и сил, а вовсе не больного, как они ожидали. Второй удар пал на них, когда, после неприятного молчания, он обратился к ним со словами, странным образом не соответствующими опасности его положения. Ливии приводит речь слово в слово и полностью, и в его изложении она кажется шедевром ораторского искусства и стиля. У Полибия она короткая и блестящая, более естественная по тону, и предваряется замечанием, что Сципион «начал говорить примерно следующее». Любитель литературных красот предпочтет версию Ливия; но историк, взвесив время и обстоятельства, предпочтет версию Полибия, хотя она передает скорее общий смысл, чем подлинные слова Сципиона.

Несмотря на эти сомнения, при начале речи мы будем цитировать Ливия, ибо оно так красноречиво, и вполне возможно, что такое начало могло быть записано точно. Заявив, что он не знает, как к ним обращаться, Сципион продолжил: «Могу ли я назвать вас соотечественниками – вас, которые восстали против своего отечества? Или солдатами – вас, которые отвергли командование и власть вашего полководца и нарушили вашу торжественную присягу? Могу ли я назвать вас врагами? Я узнаю людей, лица, одежду и осанку товарищей и соотечественников, но я вижу действия, слова и намерения врагов. Чего вы желали и на что надеялись, как не на то же, что илитурги и лацетаны?» Далее он выражает удивление перед теми жалобами и ожиданиями, которые толкнули их на восстание. Если это были просто жалобы на задержку жалованья, причиненную его болезнью, то разве такие действия – ставящие под угрозу отечество – оправданны, особенно если учесть, что им всегда платили сполна, как только он принял командование? «Наемников действительно иногда можно простить за восстание против нанимателей, но нет прощения тем, кто сражался за самих себя, за своих жен и детей. Это как если бы человек, которого подвел в денежных делах его отец, взялся за оружие и убил того, кто дал ему жизнь» (Полибий). Если причина не просто в жалобах, тогда не в том ли дело, что они надеялись на большую выгоду и грабежи, перейдя на службу к врагу? Если так, кто стал бы их возможными союзниками? Такие люди, как Андобал и Мандоний, – прекрасная вещь довериться таким многократным перебежчикам! Затем Сципион обливает презрением вожаков, которых они выбрали, невежественных и низкорожденных, пародируя их имена, Атрий и Альбий – Чернуха и Белуха, – тем самым обращаясь к чувству смешного и к суевериям своих слушателей. Он воскрешает мрачную память о легионе, который поднял бунт в Регии и за это был обезглавлен весь, до последнего человека. Но даже эти люди отдались под команду военного трибуна. А какую надежду на успех бунта могли питать они? Даже если бы слух о его смерти был верным, неужели они воображали, что такие испытанные вожди, как Силан, Лелий или его собственный брат, не смогли бы отомстить за оскорбление Риму?

Когда он потряс их уверенность в себе и возбудил их страхи такими красноречивыми аргументами, он вымостил дорогу к тому, чтобы оторвать их от зачинщиков и вновь завоевать их преданность. Сменив жесткий тон на мягкую речь, он продолжает: «Я буду ходатайствовать о вашем оправдании перед Римом и перед самим собой, используя довод, повсюду признанный среди людей, – что любые толпы легко сбить с пути и подвигнуть на крайности, так что множество людей всегда готово измениться, как море. Ибо как море по своей собственной природе спокойно и безвредно для путешественников, однако, будучи возбужденным ветрами, принимает тот же бурный характер, как ветер, – так и множество людей всегда принимает тот же характер, какой имеют его вожди и советники». В версии Ливия Сципион проводит также искусное сравнение с намерением тронуть их сердца: он сравнивает собственную недавнюю телесную болезнь с их душевной болезнью. «Поэтому я в настоящем случае… согласен помириться с вами и даровать вам амнистию. Но с зачинщиками, виновными в бунте, мы отказываемся помириться и решили наказать их за их преступления…»

Когда он кончил говорить, верные войска, окружившие собрание, ударили мечами о щиты, чтобы вселить ужас в мятежников. Раздался голос глашатая, называющий по именам осужденных агитаторов; преступников ввели обнаженными и связанными в середину собрания и тут же казнили на виду у всех. Это был продуманный и рассчитанный по времени план: мятежники были слишком устрашены, чтобы поднять руку или голос протеста в защиту прежних вожаков. По исполнении наказания масса солдат получила уверения в прощении и приняла новую присягу верности трибунам. Характерно для Сципиона, что каждый солдат сполна получал свое жалованье, как только называл имя.

Мастерский выход из тяжелой и грозной ситуации сильно напоминает методы Петена при усмирении мятежей 1917 г. – не изучал ли великий француз, случайно, историю мятежа на Сукроне? – не только сочетанием суровости к зачинщикам со справедливым удовлетворением жалоб, но и восстановлением морального здоровья воинских частей с наименьшим возможным использованием меча. То была поистине экономия сил, ибо восемь тысяч мятежников сделались не просто ненадежным подкреплением, из трусости подчиняющимся приказам, но лояльными сторонниками.

Однако подавление мятежа было только первым шагом к выправлению ситуации, созданной болезнью Сципиона. Экспедиция против Гадеса окончилась неудачей – прежде всего потому, что заговор был раскрыт карфагенским командующим, а заговорщики арестованы. Хотя Лелий и Марций добились успехов местного значения, Гадес они застали готовым к обороне и, вынужденные оставить свой план, возвратились в Новый Карфаген.

Там Сципион уже был готов выступить против испанских мятежников. В десять дней он достиг Ибера (Эбро), пройдя полных триста миль, и четыре дня спустя разбил свой лагерь в виду врага. Между двумя лагерями лежала долина круглой формы, и в нее Сципион приказал загнать скот под охраной легковооруженных солдат, чтобы «возбудить в варварах жадность». За отрогом горы он спрятал Лелия с конницей. Рыбка клюнула, и, пока застрельщики весело дрались между собой, Лелий выехал из укрытия. Часть его конницы ударила на испанцев с фронта, другая часть, проскакав вокруг подножия холма, отрезала их от лагеря. Поражение настолько разъярило испанцев, что на следующее же утро, на рассвете, испанская армия вышла из лагеря, предлагая битву.

Это полностью устраивало Сципиона, ибо долина была настолько узкой, что испанцы своим предложением осудили себя на рукопашную схватку в тесном строю и на ровной поверхности, где особое мастерство римлян в рукопашном бою давало им начальное преимущество перед войсками, более привычными к сражениям в горах и на большей дистанции. Более того, чтобы найти место для своей конницы, испанцам пришлось оставить третью часть своей пехоты вне поля битвы, поставив ее на склоне в своем тылу.

Сципион увидел в этой ситуации возможность свежей тактической уловки. Долина была такой узкой, что испанцы не смогли разместить свою конницу на флангах пехотной линии, которая заняла все пространство. Увидев это, Сципион понял, что его собственные пехотные фланги оказались в безопасности автоматически, и, соответственно, послал Лелия с конницей вокруг холмов широким круговым маневром. Затем, всегда помня о жизненной важности обезопасить этот маневр энергичной сковывающей атакой, он сам повел в долину свою пехоту с четырьмя когортами по фронту – наибольшим числом, которое он мог эффективно развернуть в узкой долине. Как он и хотел, эта атака заняла все внимание испанцев и помешала им заметить кавалерийский маневр, пока удар не пал и они не услышали в своем тылу шум конной атаки. Таким образом, испанцы были принуждены вести два отдельных сражения, причем ни их конница не была в состоянии помочь пехоте, ни пехота коннице – и та и другая были обречены слушать деморализующий шум атаки с тыла, так что каждая атака оказывала моральное давление на другую группу обороняющихся.

Стиснутая в долине и атакуемая опытными в рукопашной бойцами, глубокий строй которых давал им преимущество в чередовании ударов, испанская пехота была разрезана на части. Затем испанская конница – окруженная, страдающая под давлением беглецов, прямой атаки римской пехоты с фронта и римской кавалерии с тыла, неспособная использовать свою мобильность и принужденная к битве не сходя с места – после мужественного, но безнадежного сопротивления была перебита до последнего человека. О ярости битвы и качестве испанского сопротивления, когда всякая надежда была потеряна, свидетельствуют римские потери: тысяча двести убитых и почти три тысячи раненых. Из испанцев уцелела только треть их сил – легковооруженная пехота, которая стояла на холме, оставаясь беспомощным зрителем трагедии в долине. Эти, со своими вождями, удрали вовремя.

Этот решающий триумф был достойным завершением испанских кампаний Сципиона – кампаний, которые, несмотря на долгое пренебрежение со стороны военной науки, обнаруживают глубокое понимание стратегии (во времена, когда стратегия еще едва родилась) и ее интимной связи с политикой. Но прежде всего они заслуживают бессмертия за богатство тактических достижений. Военная история едва ли содержит другую такую серию изобретательных и вдохновенных боевых маневров, превосходящую даже подвиги Ганнибала в Италии. Если Сципион и почерпнул многое из невольного учебного курса, преподанного Ганнибалом на полях битв в Италии, то ученик превзошел учителя. Уроки Ганнибала не принижают величия Сципиона, ибо владение высшими достижениями военного искусства является врожденной, а не благоприобретенной способностью, – иначе почему позднейшие военные вожди, древние и современные, так мало почерпнули из уроков Сципиона? Как ни удивительно творческое планирование Ганнибала, подвиги Сципиона свидетельствуют о еще большем разнообразии, еще более сложных расчетах и, в трех отношениях, о его решительном превосходстве. Атака на крепости признается слабым местом Ганнибала – у Сципиона наоборот, ибо Новый Карфаген – это веха в истории. Преследование после Илипы открывает новую страницу в военном искусстве – как и широкое скрытое круговое движение в последней битве против Андобала, явно далеко превосходящее узкие фланговые маневры, которые до этого считались верхом тактического мастерства.

Похоже, что военным девизом Сципиона было «каждый раз новая стратегма». Был ли когда-либо среди полководцев столь плодовитый художник войны? Рядом с ним большинство знаменитых военных вождей в истории кажутся простыми любителями в военном искусстве, показавшими за всю свою карьеру по одному-два отклонения от ортодоксальной практики. И не будем забывать, что за одним исключением все триумфы Сципиона были достигнуты над первоклассными противниками; не над азиатскими ордами, как у Александра, не над племенами, как у Цезаря, не над придворными генералами и дряхлыми педантами атрофированной военной системы, как у Фридриха и Наполеона.

Победа над Андобалом и Мандонием оказалась завершением не только его военных подвигов в Испании, но и политического завоевания страны. Она была настолько решительной, что Андобал понял тщетность дальнейшего сопротивления и послал своего брата Мандония умолять о мире без всяких условий. Надо думать, Мандоний должен был чувствовать некоторый пессимизм как касательно приема, так и продолжительности собственной жизни. Было бы только естественно подвергнуть этих дважды мятежников ужасному мщению. Но Сципион знал человеческую природу, включая испанскую. Никакая месть не могла улучшить его военную и политическую позицию, теперь неуязвимую и неоспоримую, – в то время как, с другой стороны, месть могла посеять семена будущих неприятностей, обратить уцелевших в ожесточенных врагов, считающих дни до нового восстания.

Как ни мало он рассчитывал на их верность, единственным средством обеспечить ее было великодушие. Поэтому, осыпав упреками Мандония, а через него Андобала, вколотив им в головы осознание беспомощности их положения и справедливости заслуженной казни, он заключил мир – настолько великодушный, насколько было дипломатически возможно. Чтобы показать, как мало он их боялся, он не потребовал даже сдачи оружия и всего имущества, как это было в обычае; он даже не потребовал заложников, заявив, что, «если они восстанут, он не станет мстить ни в чем не повинным заложникам, но им самим, налагая наказания не на безоружных, а на вооруженных врагов» (Ливии). Мудрость этой политики нашла оправдание в том факте, что с этого критического момента Испания исчезает из истории Пунических войн и как база для рекрутирования и снабжения карфагенских армий, и как препятствие для сосредоточения Сципиона на его новой цели – самом Карфагене. Правда, восстания порой происходили – сперва, по всеобщему признанию, из презрения испанцев к военачальникам, заместившим Сципиона, – и повторялись столетиями. Но то были изолированные спазматические вспышки среди горных племен, у которых драчливость была в крови, вроде малярийной лихорадки.

Миссия Сципиона в Испании была завершена. Только Гадес держался, как последний оплот карфагенской власти, и, будучи тогда островной крепостью, был неуязвим, если не считать возможности измены его защитников. По мнению некоторых историков, бегство Магона из Гадеса оставляет пятно на военной репутации Сципиона; однако из сравнения авторитетных источников кажется вероятным, что Магон отбыл, повинуясь приказам из Карфагена, в то время как Сципион был занят гораздо более опасными проблемами солдатского мятежа и восстания Андобала. Магон также не был таким уж устрашающим персонажем, чтобы его отбытие с горсткой солдат к другим полям сражений стало само по себе угрозой общему положению, – даже если ему можно было помешать, что с военной точки зрения было неосуществимо. Кстати, в путешествии из Гадеса он попробовал, в отсутствие Сципиона, предпринять внезапную атаку на Новый Карфаген и был так легко отогнан и так сильно контратакован, что его корабли обрубили якорные канаты, пытаясь избежать абордажа и оставив многих разбитых солдат тонуть и гибнуть под мечами оборонявшихся. Вынужденный вернуться в Гадес за новыми солдатами, он получил от жителей города, которые вскоре покорились римлянам, отказ открыть ворота и должен был вернуться к острову Питиуса (современная Ивиса), самому западному из Балеарских островов, населенному карфагенянами. Получив рекрутов и припасы, он попытался высадиться на Майорике (совр. Мальорка), но был отогнан туземцами, знаменитыми как пращники, и должен был избрать для зимних квартир менее удобный остров Минорику (совр. Менорка), где он и вытащил корабли на берег.

В том, что касается хронологии этой последней фазы испанской войны, в рассказе Ливия за подавлением восстания Андобала следует история встречи Сципиона и Масиниссы, а затем подробности отбытия Магона из Гадеса, из чего может показаться, что Сципион в то время еще находился в Испании. Но в том, что касается исторической последовательности событий, Ливии является менее надежным источником, чем Полибий, а в рассказе последнего определенно говорится, что сразу после разгрома Андобала Сципион вернулся в Тарракон, а затем, «опасаясь опоздать в Рим к консульским выборам», отплыл в Рим, оставив армию Силану и Марцию и устроив управление провинцией.

Встречу с Масиниссой, когда бы она ни произошла, стоит отметить, ибо здесь великодушное обращение Сципиона с племянником последнего несколько лет назад принесло плоды в виде обмена залогами будущего союза, который должен был стать одним из главных инструментов Сципиона в деле подрыва карфагенской мощи в пределах ее базы – в Африке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.