ИОАНН, ПРОЗВАННЫЙ ГРОЗНЫМ

ИОАНН, ПРОЗВАННЫЙ ГРОЗНЫМ

Великий князь и царь Иоанн IV Васильевич

1533–1584

Описывать время Ивана Васильевича Грозного Карамзин начал еще в поданных императору на просмотр первых восьми томах. Никаких нареканий его труд не вызвал: в молодом Иване Васильевиче Александр не усмотрел ни малейшей крамолы. Однако девятого тома боялся даже сам историк. Иван там определенно превратился не в богом данного государя, а в некое чудовище, пожирающее собственный народ. Совместить эти две полярные оценки одного и того же правителя даже Карамзину, умеющему облекать неприятные факты в красивую форму, оказалось сложным. Настолько сложным, что иного диагноза, чем повреждение ума, он подобрать не смог. Недаром этот девятый том с сумасшедшим Иваном стал настольной книгой молодых декабристов.

Но начиналось-то правление Ивана вполне традиционно, исключая один момент: государю было три года, и ни о каком самостоятельном правлении в этом возрасте и речи не идет. За Ивана правили Глинские и бояре, между собой они плохо ладили, но государственные дела от этого никак не ухудшались – текли себе, как и прежде: бояр интересовала только личная власть. На самого Ивана и его брата никто не обращал внимания. Хотя все дела творились именем Ивана.

«Первым действием нового правления было торжественное собрание Духовенства, Вельмож и народа в храме Успенском, – пишет Карамзин, – где Митрополит благословил державного младенца властвовать над Россиею и давать отчет единому Богу. Вельможи поднесли Иоанну дары, послали чиновников во все пределы Государства известить граждан о кончине Василия и клятвенным обетом утвердить их в верности к Иоанну».

Елена в государственных делах понимала немного, так что полагалась во всем на сильных родственников. Но правила она недолго: через три года ее то ли отравили, то ли она умерла своей смертью, этого никто не знает. Травить Елену охотников, наверно, было немало: «в четыре года Еленина правления именем юного Великого Князя умертвили двух единоутробных братьев его отца и дядю матери, брата внучатного ввергнули в темницу, обесчестили множество знатных родов торговою казнию Андреевых Бояр, между коими находились Князья Оболенские, Пронский, Хованский, Палецкий. Опасаясь гибельных действий слабости в малолетство Государя самодержавного, Елена считала жестокость твердостию, но сколь последняя, основанная на чистом усердии к добру, необходима для государственного блага, столь первая вредна оному, возбуждая ненависть; а нет Правительства, которое для своих успехов не имело бы нужды в любви народной. Елена предавалась в одно время и нежностям беззаконной любви и свирепству кровожадной злобы!»

В правление Елены юного царя носили на все государственные мероприятия. Этого бесконечного пресмыкания перед ним Иван не запомнил. Но перемену в своем положении после смерти матери почувствовал очень хорошо, и по-детски, но осознал. Иван горько плакал, обняв любовника матери князя Телепнева, тот тоже рыдал. На других лицах не было и тени печали. Бояре отчаянно дрались за власть. Символ этой власти их не интересовал.

Бедняга князь Телепнев пострадал первым: «Не суд и не праведная, но беззаконная, лютая казнь была жребием несчастного Вельможи, коему за неделю пред тем раболепствовали все Князья и Бояре. Телепнева уморили голодом…»

Склока между боярами завершилась победой князя Василия Васильевича Шуйского: тот бросил в тюрьму своего соперника князя Бельского и взялся за бразды правления. Но только он утвердился, как вдруг заболел и умер. В этом тоже видели не естественную смерть, а заговор.

На место князя Василия пришел его брат Иван, а союзника прежде выступавших против Василия бояр митрополита Даниила отрекли от сана и сослали в Иосифов монастырь. Как правитель Иван оказался не лучшим выбором для страны: он больше заботился о личном благополучии, нежели о своей земле. При нем и так уж было нехорошо с внешними врагами, и крымцы что ни год тревожили русскую землю, и казанский царь, да еще назначенные князем чиновники довели народ до обнищания. В Псков, например, где сидели назначенные им Андрей Шуйский и Репнин-Оболенский, жители окрестностей боялись ездить, как в вертеп разбойников: наместники «свирепствовали аки львы».

Но князь Иван напрасно делал ставку на нового митрополита, считая того своим человеком. Митрополит оказался с характером и именем царя заставил выпустить из тюрьмы как проигравшего битву за власть боярина Бельского, так и двоюродного брата Ивана Владимира Андреевича, молодого совсем князя, брошенного в тюрьму еще при Елене. Однако другого претендента на престол, внука Василия Темного Дмитрия, даже митрополит побоялся освободить (хотя внук этот почти всю свою жизнь сидел и уже состарился), ему только сняли цепи и дали тюрьму посветлее и попросторнее.

Шуйского от дел отстранили, а во главе Боярской Думы встал освобожденный Иван Бельский. Он тут же возвратил из тюрьмы своего брата Семена. Но стоило тому оказаться на свободе, как он тут же отправился к более приятному для него властителю – крымскому хану. И теперь получилась странная картина: войско под началом Ивана Бельского ходило бить хана, советником у которого был Семен Бельский.

В 1541 году хан повел крымцев на Москву. Ивану Васильевичу было тогда 10 лет. «Он повел Митрополита в Думу, – рассказывает Карамзин, – где сидели Бояре, и сказал им: «Враг идет: решите, здесь ли мне быть, или удалиться?» Бояре рассуждали тихо и спокойно. Одни говорили, что Великие Князья в случае неприятельских нашествий никогда не заключались в Москве.

Другие так ответствовали: «Когда Едигей шел к столице, Василий Димитриевич удалился, чтобы собирать войско в областях Российских, но в Москве оставил Князя Владимира Андреевича и своих братьев. Ныне Государь у нас отрок, а брат его еще малолетнее: детям ли скакать из места в место и составлять полки? Не скорее ли впадут они в руки неверных, которые, без сомнения, рассеются и по иным областям, ежели достигнут Москвы?»

Митрополит соглашался с последними и говорил: «Где искать безопасности Великому Князю? Новгород и Псков смежны с Литвою и с Немцами; Кострома, Ярославль, Галич подвержены набегам Казанцев; и на кого оставить Москву, где лежат Святые Угодники? Димитрий Иоаннович оставил ее без Воеводы сильного: что же случилось? Господь да сохранит нас от такого бедствия! Нет нужды собирать войско: одно стоит на берегах Оки, другое в Владимире с Царем Шиг-Алеем, и защитят Москву. Имеем силу, имеем Бога и Святых, коим отец Иоаннов поручил возлюбленного сына: не унывайте!» Все Бояре единодушно сказали: «Государь! останься в Москве!» – и Великий Князь изустно дал повеление градским прикащикам готовиться к осаде.

Ревность, усердие оживляли воинов и народ. Все клялись умереть за Иоанна, стоять твердо за святые церкви и домы свои. Людей расписали на дружины для защиты стен, ворот и башен; везде расставили пушки; укрепили посады надолбами».

Хана остановили на Оке, а его союзник, Казанский хан, потерпел поражение у Пронска. Казалось бы, Бельскому ничего не угрожало: его славили за победу над внешним врагом. Но спустя год заговорщики свергли Бельского и снова отправили в тюрьму вместе со сторонниками, а его место занял все тот же Шуйский. Гонениям подвергся и сам митрополит: его взяли прямо во дворце, в комнатах самого Ивана, который трепетал от страха. Митрополита, как и прежнего, лишили сана и отправили в Кириллов монастырь.

Опасаясь, что Бельского могут снова освободить, князь Шуйский приказал его тайно удавить. Что же касается назначения нового митрополита, то Шуйский теперь очень боялся ошибиться: после долгих раздумий на это место поставили Макария. Митрополит был для руководителя боярской думы важной фигурой: он имел беспрепятственный доступ к Ивану и должен был влиять на ход его мыслей. Любимцев Ивана старались тут же удалить, боясь их возвышения. Когда Иван стал близок с думцем Федором Воронцовым, того обвинили в измене прямо на заседании Думы и хотели убить на глазах у царя. Только слезы Ивана и заступничество митрополита спасли несчастному жизнь. Воронцова не казнили, но со всеми родичами сослали в Кострому. Так вот текла эта дворцовая интрига в отрочестве царя.

Но Иван взрослел. «Иоанну исполнилось тринадцать лет, – пишет историк. – Рожденный с пылкою душою, редким умом, особенною силою воли, он имел бы все главные качества великого Монарха, если бы воспитание образовало или усовершенствовало в нем дары природы; но рано лишенный отца, матери и преданный в волю буйных Вельмож, ослепленных безрассудным, личным властолюбием, был на престоле несчастнейшим сиротою Державы Российской: ибо не только для себя, но и для миллионов готовил несчастие своими пороками, легко возникающими при самых лучших естественных свойствах, когда еще ум, исправитель страстей, нем в юной душе и если, вместо его, мудрый пестун не изъясняет ей законов нравственности.

Один Князь Иван Бельский мог быть наставником и примером добродетели для отрока державного; но Шуйские, отняв достойного Вельможу у Государя и Государства, старались привязать к себе Иоанна исполнением всех его детских желаний: непрестанно забавляли, тешили во дворце шумными играми, в поле звериною ловлею; питали в нем наклонность к сластолюбию и даже к жестокости, не предвидя следствий. Например, любя охоту, он любил не только убивать диких животных, но и мучить домашних, бросая их с высокого крыльца на землю; а Бояре говорили: «Пусть Державный веселится!»

Окружив Иоанна толпою молодых людей, смеялись, когда он бесчинно резвился с ними или скакал по улицам, давил жен и старцев, веселился их криком. Тогда Бояре хвалили в нем смелость, мужество, проворство! Они не думали толковать ему святых обязанностей Венценосца, ибо не исполняли своих; не пеклись о просвещении юного ума, ибо считали его невежество благоприятным для их властолюбия; ожесточали сердце, презирали слезы Иоанна о Князе Телепневе, Бельском, Воронцове в надежде загладить свою дерзость угождением его вредным прихотям, в надежде на ветреность отрока, развлекаемого ежеминутными утехами.

Сия безумная система обрушилась над главою ее виновников». Учитывая особенности характера юного царя, обрушение было кровавым.

«Шуйские хотели, чтобы Великий Князь помнил их угождения и забывал досады, – продолжает Карамзин, – он помнил только досады и забывал угождения, ибо уже знал, что власть принадлежит ему, а не им. Каждый день, приближая его к совершенному возрасту, умножал козни в Кремлевском дворце, затруднения господствующих Бояр и число их врагов, между коими сильнейшие были Глинские, Государевы дядья, Князья Юрий и Михайло Васильевичи, мстительные, честолюбивые: первый заседал в Думе; второй имел знатный сан Конюшего. Они, несмотря на бдительность Шуйских, внушали тринадцатилетнему племяннику, оскорбленному ссылкою Воронцова, что ему время объявить себя действительным Самодержцем и свергнуть хищников власти, которые, угнетая народ, тиранят Бояр и ругаются над самим Государем, угрожая смертию всякому, кого он любит; что ему надобно только вооружиться мужеством и повелеть; что Россия ожидает его слова. Вероятно, что и благоразумный Митрополит, недовольный дерзким насилием Шуйских, оставил их сторону и то же советовал Иоанну. Умели скрыть важный замысел: двор казался совершенно спокойным.

Государь, следуя обыкновению, ездил осенью молиться в Лавру Сергиеву и на охоту в Волок Ламский с знатнейшими сановниками, весело праздновал Рождество в Москве и вдруг, созвав Бояр, в первый раз явился повелительным, грозным; объявил с твердостию, что они, употребляя во зло юность его, беззаконствуют, самовольно убивают людей, грабят землю; что многие из них виновны, но что он казнит только виновнейшего: Князя Андрея Шуйского, главного советника тиранства. Его взяли и предали в жертву Псарям, которые на улице истерзали, умертвили сего знатнейшего Вельможу. Шуйские и друзья их безмолвствовали: народ изъявил удовольствие».

Иван этого народного удовольствия не забыл никогда. В будущем он ссылался именно на этот довольный глас народа. Гласом народа можно было оправдать любые зверства.

С боярами, которых царь винил в своих несчастьях, он разобрался просто и быстро: сослали Федора Шуйского-Скопина, Князя Юрия Темкина, Фому Головина и многих иных чиновников в отдаленные места, знатного Боярина Ивана Кубенского, сына двоюродной тетки Государевой, Княжны Углицкой, посадили в темницу, Афанасию Бутурлину отрезали язык, попали в опалу и освобожденный из ссылки самим Иваном прежний любимец Воронцов, и князья Петр Шуйский, Горбатый и Дмитрий Палецкий.

А потом случился новгородский мятеж. Мятеж был еще тот: новгородские пищальники, встретив Ивана на охоте, хотели ему подать жалобы на своих начальников, Иван перепугался, ожидал смерти и потом стал выяснять, кто этих пищальников подослал. Дьяк Захаров, которому было дело поручено, доложил, что это Кубенский и Воронцовы, Федор и Василий. Иван доискиваться правды не стал: всем отрубили головы.

Государственными делами Иван занимался мало: ему больше нравились охота и поездки по монастырям. Из детства он вынес любовь к чтению церковных книг. Посещение храмов и монастырей дарило ему минуты тихой радости.

На 17-м году жизни царь объявил о своем желании жениться. Этот вопрос он продумал так досконально, что бояре остались в недоумении: юноша просил митрополита найти ему невесту из русских, объясняя это тем, что с иноземкою не будет у него настоящего счастья. Бояре дивились зрелости мысли, однако Иван тут же добавил, что желает не только жениться, он желал и торжественного венчания на царство.

В боярах еще тлела память, что случилось с несчастным Дмитрием, венчанным на царство таким образом. И чтобы эта мысль не воскресила ненужных ассоциаций, заговорили о Владимире Мономахе, константинопольских дарах и митрополите Эфесском.

«Генваря 16 [1547 г. ], утром, – пишет Карамзин, – Иоанн вышел в столовую комнату, где находились все Бояре; а Воеводы, Князья и чиновники, богато одетые, стояли в сенях. Духовник Государев, Благовещенский Протоиерей, взяв из рук Иоанновых, на златом блюде, Животворящий Крест, венец и бармы, отнес их (провождаемый Конюшим, Князем Михайлом Глинским, Казначеями и Дьяками) в храм Успения. Скоро пошел туда и Великий Князь: перед ним Духовник с крестом и святою водою, кропя людей на обеих сторонах; за ним Князь Юрий Василиевич, Бояре, Князья и весь Двор. Вступив в церковь, Государь приложился к иконам: священные лики возгласили ему многолетие; Митрополит благословил его. Служили молебен.

Посреди храма, на амвоне с двенадцатью ступенями, были изготовлены два места, одетые златыми паволоками; в ногах лежали бархаты и камки: там сели Государь и Митрополит. Пред амвоном стоял богато украшенный налой с Царскою утварию: Архимандриты взяли и подали ее Макарию: он встал вместе с Иоанном и, возлагая на него крест, бармы, венец, громогласно молился, чтобы Всевышний оградил сего Христианского Давида силою Св. Духа, посадил на престол добродетели, даровал ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных.

Обряд заключился возглашением нового многолетия Государю. Приняв поздравление от Духовенства, Вельмож, граждан, Иоанн слушал Литургию, возвратился во дворец, ступая с бархата на камку, с камки на бархат. Князь Юрий Василиевич осыпал его в церковных дверях и на лестнице золотыми деньгами из мисы, которую нес за ним Михайло Глинский. Как скоро Государь вышел из церкви, народ, дотоле неподвижный, безмолвный, с шумом кинулся обдирать Царское место, всякий хотел иметь лоскут паволоки на память великого дня для России».

Венчание – пусть и со ссылкой на Мономаха – в точности повторило обряд, проведенный над несчастным Дмитрием. Однако с этого момента в употребление было введено именование «царь», хотя за царем остался и титул Великого князя. И с этого же момента Московское княжество, пусть и великое, стало называться московским царством.

По этому поводу тогдашний константинопольский патриарх издал особую грамоту. В ней говорилось: «Не только предание людей достоверных, но и самые летописи свидетельствуют, что нынешний Властитель Московский происходит от незабвенной Царицы Анны, сестры Императора Багрянородного, и что Митрополит Ефесский, уполномоченный для того Собором Духовенства Византийского, венчал Российского Великого Князя Владимира на Царство». Легенда о венчании на царство Владимира вошла в московский обиход.

Одновременно с этим венчанием шел и другой процесс: срочно искали подходящую невесту. Дьякам пришлось исколесить всю страну, осматривая всех девиц благородного происхождения. Отобранные девицы дальше направлялись к Ивану. Из всех предложенных он выбрал незнатную Анастасию Захарьину. Девица была хороша собой, но гораздо больше Ивану понравились ее набожность и особенности детства: девушка воспитывалась без отца, то есть, как и Иван, она была сиротой, только Иван в детстве потерял еще и мать. Свадьба была пышной. Иван был счастлив. Однако для страны счастье Ивана означало новые бедствия: он был занят молодой женой и развлечениями.

«Никогда Россия не управлялась хуже, – пишет Карамзин. – Глинские, подобно Шуйским, делали что хотели именем юноши-Государя; наслаждались почестями, богатством и равнодушно видели неверность частных Властителей; требовали от них раболепства, а не справедливости. Кто уклонялся пред Глинскими, тот мог смело давить пятою народ, и быть их слугою значило быть господином в России. Наместники не знали страха – и горе угнетенным, которые мимо Вельмож шли ко трону с жалобами!»

Царь с челобитщиками поступал еще безжалостнее, чем с теми, на кого они шли жаловаться. Неожиданные перемены в Иване произошли как-то вдруг: он стал свидетелем московского пожара и народного мятежа. Москва и прежде горела, но этот пожар 1547 года был настоящим бедствием, город был похож на один громадный костер. Его пламя раздувала неслыханная для Москвы буря. Сгорело все, что могло гореть. Даже истлели царские палаты, казна, сокровища, оружие, иконы, древние хартии, книги, Мощи Святых. Около 1700 человек сгорело заживо.

Этот кошмар тут же использовали противники Глинских: в народе пошел слух, что старая «Княгиня Анна вынимала сердца из мертвых, клала в воду и кропила ею все улицы, ездя по Москве», то есть старуха наколдовала пожар. Обвинение в те времена более чем серьезное. Погорельцы отправились расправляться со всем колдовским родом Глинских. Дядю царя Юрия, который пытался Москву тушить, убили прямо в церкви, имение Глинских разграбили, а царь дрожал в загородном дворце и ожидал, когда его придут убивать.

Но прежде вдруг пришел некий человек по имени Сильвестр, он объявил царю, что огонь сожрал Москву за его прегрешения и легкомыслие. Открыв священное писание, этот странный инок стал зачитывать ему целые страницы, требуя раскаяния. И Иван раскаялся. Он обливался слезами и молил бога о прощении. С этой минуты он захотел полностью измениться и изменить свою страну.

Сильвестр вместе с молодым Алексеем Адашевым образовали тот центр, вокруг которого стали собираться люди, желающие сделать Московское царство сильным и счастливым государством. Но тогда, в час бунта, Иван перешел от слез к делу. Он вышел к разъяренной толпе и приказал стрелять в бунтовщиков. Этого оказалось вполне достаточно: толпа разбежалась.

После пожара Иван объехал город и оценил ущерб. Он велел позаботиться о погоревших: из казны им выдавали хлеб и обеспечивали кровом. Для бояр было большей неожиданностью обнаружить, что прежде равнодушный к управлению государством царь стал вникать во все дела этого государства. Больше власти из своих рук он не выпускал.

Приблизив Сильвестра и Адашева, царь начал отодвигать от государственных дел неугодных бояр и приближать угодных: «В Думу поступили новые Бояре: дядя Царицы, Захарьин, Хабаров (верный друг несчастного Ивана Бельского), Князья Куракин-Булгаков, Данило Пронский и Дмитрий Палецкий, коего дочь, Княжна Иулиания, удостоилась тогда чести быть супругою шестнадцатилетнего брата Государева, Князя Юрия Васильевича. Отняв у ненавистного Михайла Глинского знатный сан конюшего, оставили ему Боярство, поместья и свободу жить, где хочет; но сей Вельможа, устрашенный судьбою брата, вместе с другом своим, Князем Турунтаем-Пронским, бежал в Литву».

Перемен царь ожидал видеть во всем, но начал, как и Иван, с законов. В 1550 году был составлен из древних и новых законов Судебник, который заменил Уложение Ивана Третьего, к тому времени устаревшее. На 1551 год он назначил Священный собор, на котором обсуждались вопросы церковного и государственного управления. По количеству принятых Собором статей (сто) он был поименован Стоглавом.

«Одним из полезнейших действий оного, – обобщает нововведения Карамзин, – было заведение училищ в Москве и в других городах, чтобы Иереи и Диаконы, известные умом и добрыми свойствами, наставляли там детей в грамоте и страхе Божием: учреждение тем нужнейшее, что многие Священники в России едва умели тогда разбирать буквы, вытверживая наизусть службу церковную.

Желая укоренить в сердцах истинную Веру, отцы Собора взяли меры для обуздания суеверия и пустосвятства: запретили тщеславным строить без всякой нужды новые церкви, а бродягам-тунеядцам келии в лесах и в пустынях; запретили также, исполняя волю Государя, Епископам и монастырям покупать отчины без ведома и согласия Царского: ибо государь благоразумно предвидел, что они могли бы сею куплею присвоить себе наконец большую часть недвижимых имений в России, ко вреду общества и собственной их нравственности. Одним словом, сей достопамятный Собор, по важности его предмета, знаменитее всех иных, бывших в Киеве, Владимире и Москве».

Реформы не кончились Судебником и Стоглавом. Иван желал взять у западных стран все, что там имелось хорошего, – усовершенствованное оружие, ремесленников, художников, лекарей, аптекарей, типографщиков, знатоков языков древних и новых. А для упрочения своего государства он начал с «зачистки» всех ее возможных врагов. Пока – внешних.

Первым военным опытом стала для него Казань. Опыт был неудачным. Казань он не завоевал, а войско едва не погубил. В марте 1548 года неожиданно умер казанский хан Сафа-Гирей. На время в Казани образовалось безначалие, и Иван попробовал этим воспользоваться. Но второй казанский поход был столь же неудачен. Из осады ничего не вышло. Во время первого еще похода Иван присмотрел хорошее место для нового русского города, который стал бы подступом к Казани.

В 1552 году таковой был заложен и получил название Свияжска. Город был не просто заложен, а практически полностью и сразу поставлен: стены и церкви для него в разобранном виде привезли на судах по Волге. Чуваши, мордва и черемисы были тут же приписаны к новому городу и принесли присягу новому царю. Так что не удивительно, что, когда Казань в очередной раз взяли в осаду, вблизи находился хороший опорный пункт.

В Свияжске сидел наш претендент на казанский престол Шиг-Алей, и к нему из Казани десятками переходили татарские мурзы и князья. В самом городе разногласие привело к бунту крымцев, те бежали и погибли, сражаясь с русскими. А казанцы вынуждены были заключить перемирие и принять к себе Шиг-Алея, узаконив также передачу половины города под русское управление.

Жители этой русской части автоматически приписывались к Свияжску. Этот раздел не понравился даже Шиг-Алею, но его не спрашивали. Казанскую царицу с младенцем перевезли в Москву. «Весь город шел за нею до реки Казанки, – пишет историк, – где стояла богато украшенная ладия. Сююнбека тихо ехала в колеснице; пестуны несли ее сына. Бледная, слабая, она едва могла сойти на пристань и, входя в ладию, с умилением поклонилась народу, который пал ниц, горько плакал, желал счастия бывшей своей Царице. Князь Оболенский встретил ее на берегу Волги, приветствовал именем Государя и повез на судах в Москву с Утемиш-Гиреем и с семействами знатных Крымцев».

Назначенный царем Шиг-Алей оказался царем непредсказуемым: когда он понял, что часть его подданных держит сношения с ногайцами, то устроил во дворце резню. В ней участвовали как князья самого Алея, так и московские стрельцы. Когда Ивану об этом донесли, он решил полностью покончить с послаблениями Казани. Алея свели с царства и на его место поставили князя Микулинского.

Казань затихла, но ненадолго. Вдруг прошел слух, что русские полки идут резать татар. Горожане тут же заперли ворота и стали ждать осады. Русские же стали собирать войска и ставить их по всем городкам по Волге и Каме. В то же время ждали угрозы со стороны Крыма, так что на юге тоже готовили войско.

Но главную опасность просмотрели: ногайскому хану Едигеру-Махмеду удалось проскользнуть в Казань с 500 воинами. Его тут же нарекли казанским царем. В стане русских это вызвало переполох, теперь Казань можно было только взять не хитростью, а силой. Шиг-Алей советовал подождать до зимы, когда замерзнут болота и реки, но Иван ждать не желал. 16 июня он простился с беременной женой и отправился к войску.

Но в Коломне стало ясно, что с юга идет крымский хан, он вдруг появился под Тулой. Защитники Тулы боялись, что их сил не хватит. Первый приступ они отбили, хотя с ужасом думали о втором: воинов Тула отдала для похода на Казань, на стенах стояли жители. Второго приступа не было: появились полки царя. На этот раз хана удалось отогнать: он рассчитывал, что все силы русских брошены на Казань, и хотел пограбить Москву.

13 июля Иван вошел в Свияжск. Отсюда он велел писать грамотку к казанскому царю, чтобы тот не безумствовал и сдал город. Следом за грамотой на Казань пошли русские войска. Город обложили полностью со всех сторон 23 августа. Взять приступом Казань они не могли, стенобитные орудия давали не много толка, а вылазки татар были постоянными.

Неделю так промучившись, употребили и устрашающее средство: «привязать всех пленников к кольям перед нашими укреплениями, чтобы они умолили Казанцев сдаться. В то же время сановники Государевы подъехали к стенам и говорили Татарам: «Иоанн обещает им жизнь и свободу, а вам прощение и милость, если покоритесь ему». Казанцы, тихо выслушав их слова, пустили множество стрел в своих несчастных пленных сограждан и кричали: «Лучше вам умереть от нашей чистой, нежели от злой Христианской руки!» Сие остервенение удивило Россиян и Государя».

Испробовав устрашение и не получив результата, царь велел делать подкоп и закладывать порох. 5 сентября стены попробовали взорвать, русским даже удалось ворваться в город, но они тут же были отбиты. И хотя во время взрыва погиб и единственный для города источник чистой воды, казанцы не сдались. Они нашли другой источник, с плохой водой, но это для них было лучше, чем русский плен.

Тогда замыслили возвести временную башню выше городских стен, чтобы с нее обстреливать город. Построили. Казанцы не могли теперь применять тяжелых орудий, но беспрерывно продолжали обстреливать стрелков на этой башне. И сколько Иван ни слал грамоток с требованием сдачи, Казань не сдавалась.

«Уже около пяти недель, – описывает взятие города Карамзин, – Россияне стояли под Казанью, убив в вылазках и в городе не менее десяти тысяч неприятелей, кроме жен и детей. Наступающая осень ужасала их более, нежели труды и битвы осады; все хотели скорого конца. Чтобы облегчить приступ и нанести осажденным чувствительнейший вред, Иоанн велел близ Арских ворот подкопать тарасы и землянки, где укрывались жители от нашей стрельбы: 30 сентября они взлетели на воздух.

Сие страшное действие пороха, хотя уже и не новое для Казанцев, произвело оцепенение и тишину в городе на несколько минут; а Россияне, не теряя времени, подкатили туры к воротам Арским, Аталыковым, Тюменским. Думая, что настал час решительный, Казанцы высыпали из города и схватились с теми полками, коим велено было прикрывать туры.

Битва закипела. Иоанн спешил ободрить своих – и как скоро они увидели его, то, единогласно воскликнув: «Царь с нами!» – бросились к стенам; гнали, теснили неприятеля на мостах, в воротах. Сеча была ужасна».

Русские ворвались в город, но закрепиться не смогли. 1 октября царь еще раз потребовал сдачи и получил тот же гордый ответ. Русские готовились к решительному штурму. Для верности они заложили по немецкой технологии 48 бочек пороха в подкопе. Приступ начался на заре. Иван тогда стоял в церкви и слушал литургию. Вдруг церковь затрясло – это взорвали порох. Вся Казань скрылась в дыму. Разрушения были ужасными. Русские ворвались в город.

Но татары даже тогда не сдались: они бились, пока русские полки почти полностью не извели все взрослое население. Только поняв, что сдерживать врага не смогут, казанцы выдали своего царя, но сами снова вступили в бой. Им удалось прорвать русские ряды и уйти через болота. Тут же было послано конное войско взять их в обход топей. Весь пятитысячный отряд татар погиб, в живых никого старались не оставлять.

Только теперь Казань была покорена. Жителей, из тех, кто остался в живых, пленили, а в городе тут же стали тушить пожары, чтобы не сгорели вместе с Казанью и ее сокровища.

Из Казани Иван вернулся героем и победителем, а за время похода у него родился сын Дмитрий. Так что, получив славу и наследника, он «заложил великолепный храм Покрова Богоматери у ворот Флоровских, или Спасских, о девяти куполах: он есть доныне лучшее произведение так называемой Готической Архитектуры в нашей древней столице. Сей Монарх, озаренный славою, до восторга любимый отечеством, завоеватель враждебного Царства, умиритель своего, великодушный во всех чувствах, во всех намерениях, мудрый правитель, законодатель, имел только 22 года от рождения: явление редкое в Истории Государств! Казалось, что Бог хотел в Иоанне удивить Россию и человечество примером какого-то совершенства, великости и счастия на троне… Но здесь восходит первое облако над лучезарною главою юного Венценосца».

Первое облако, упомянутое Карамзиным, было связано с внезапной болезнью царя. Тот ожидал смерти и велел писать духовную, назначив наследником новорожденного сына. После составления завещания следовало его утвердить присягой бояр. Их собрали в царской столовой комнате.

Но не все бояре желали присягать Дмитрию. Владимир Андреевич, которого прежде Иван любил, отказался напрочь. Любимчик царя Адашев и вовсе сказал крамолу: «Тебе, Государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но не Захарьиным-Юрьевым, которые без сомнения будут властвовать в России именем младенца бессловесного. Вот что страшит нас! А мы, до твоего возраста, уже испили всю чашу бедствий от Боярского правления».

В том же духе высказался и Сильвестр, который защищал Владимира: «Кто дерзает удалять брата от брата и злословить невинного, желающего лить слезы над болящим?»

Часть бояр тоже желала видеть на престоле умного и взрослого Владимира Андреевича. Захарьины потребовали от бояр клятвы. Если бы мог, Иван впал бы в гнев, но он был слаб, и над его телом делили будущую власть.

На другой день, все еще больной, Иван потребовал к себе Владимира и велел тому дать целовальную запись, то есть клятву верности. Владимир отказался. Иван пообещал, что никогда этого ему не забудет. Он действительно никому и ничего не забывал. И хотя через два дня Владимир все же дал требуемую присягу, Иван ему этого колебания не простил.

Он не умер. И он, кажется, понял наилучший метод распознавания врагов. Для этого нужна видимость умирания. Для того, чтобы чего-то достичь, требуется ставить людей перед невыполнимым выбором. Те, кто пойдет, не колеблясь, достоин доверия, кто будет сомневаться – достоин смерти. Но было еще и испытание милостью.

Иван встал с постели и словно бы запамятовал события недалекого прошлого. Он воздал почести старшему Адашеву, был очень ласков с Владимиром Андреевичем, не поминая ему отказа от присяги. Он еще участвовал в государственных рассуждениях Алексея Адашева и Сильвестра, но теперь ему казалось приятным не соглашаться с их мнением. Очарование и тем, и другим развеялось.

Тут случилось и еще одно несчастье. Иван обещал в случае выздоровления ехать в Кириллов монастырь в благодарность бога за спасение. Ехать он решил вместе с женой и младенцем. Его предупреждали, что сын слабенький и такая дорога будет для него тяжела. Иван не слушал. Максим Грек, рассказывают, даже передал Ивану через Курбского, что бог не требует от него такой жертвы и даже покарает, умертвив ребенка. Иван не слушал. Он все равно отправился всей семьей на богомолье. В дороге Дмитрий занемог и умер.

Иван не признался даже себе, что виновен в смерти наследника. Напротив. В Песношском монастыре он повидался с Вассианом и получил от него такой наказ: «Если хочешь быть истинным Самодержцем, то не имей советников мудрее себя; держись правила, что ты должен учить, а не учиться повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на Царстве и грозою Вельмож. Советник мудрейший Государя неминуемо овладеет им».

Вернулся он словно другим человеком. Заметно это стало не сразу. Еще у Ивана родился второй сын, нареченный Иваном, еще он был нежен со своим Владимиром, еще он вроде бы слушал советы Адашева и Сильвестра, еще он боролся с ересью и посылал войска резать несогласных в казанской и вотяцкой земле, еще полностью взял астраханские земли, провел короткую и счастливую для русских шведскую войну, но тут возникла перспектива ливонской беды.

Началась эта война с великой глупости: Иван потребовал дани с прежде разграбленных русскими подчистую городов. Никакой дани эти города дать не могли, обещая выплатить требуемую контрибуцию в течение ряда лет. Ивану это не понравилось. Он потребовал дани со всей Ливонии, о чем и речи идти не могло. И не просто дани, а полного перехода в русское подданство! В ответ на такие требования можно было только разорвать переговоры.

Началась война. Орденские немцы отбивались изо всех сил, но сил у них было уже мало. Только что назначенный магистром совсем молодой Кетлер искал помощи у соседей – и не находил. Иван же соглашался на мир только в одном случае: «Жду тебя в Москве и, смотря по твоему челобитью, изъявлю милость». «Сия милость, – комментировал это Карамзин, – казалась Магистру последним из возможных бедствий для державного Ливонского Рыцарства: он лучше хотел погибнуть с честию, нежели с унижением бесполезным».

По Ливонии войска Ивана прошли словно смерч. Немцы сдавали крепость за крепостью, и хотя сам магистр не сдавался, казалось, что Москва обречена на успех. Но все переменилось в 1559 году, когда в Москву приехали литовские послы. Король польский Август еще прежде вел переговоры о совместных действиях против крымского хана, но теперь послы заговорили о Ливонии. Король требовал вывода оттуда русских войск, поскольку между ним и немцами определился договор о передаче этой земли Литве. В защиту Ордена просил и датский король: земля эстов в принципе считалась его территорией. Но самым весомым аргументом против продолжения войны был крымский хан. Пока он злодействовал на южных границах, ни о какой длительной и тяжелой войне не могло быть и речи.

Так что на время Иван прекратил жечь Ливонию и обратился глазами к хану. И пока на юге велись стычки, магистр Кетлер вручил свою судьбу и судьбу Ливонии польскому королю Августу. За обещание немцев хорошо расплатиться после войны Август брал на себя защиту Ливонии. Немцы сразу воспользовались этим соглашением, но не так удачно, как им представлялось. В части городов уже стояли русские гарнизоны. Попробовав взять свой Дерпт, рыцари вынуждены были отступить.

В 1560 году Август прислал в Москву грамоту с требованием вывода русских войск с его территории, так теперь именовалась Ливония. Иван отвечал: «Не только Богу и всем Государям, но и самому народу известно, кому принадлежит Ливония. Она, с ведома и согласия нашего, избирая себе Немецких Магистров и мужей духовных, всегда платила дань России. Твои требования смешны и непристойны. Знаю, что Магистр ездил в Литву и беззаконно отдал тебе некоторые крепости: если хочешь мира, то выведи оттуда всех своих начальников и не вступайся за изменников, коих судьба должна зависеть от нашего милосердия. Вспомни, что честь обязывает Государей и делать, и говорить правду. Искренно хотев быть в союзе с тобою против неверных, не отказываюсь и теперь заключить его. Жду от тебя Послов и благоразумнейших предложений».

Иван не собирался уступать, он хотел завоевать Ливонию в кратчайшие сроки и всю ее привести под присягу Москве, а Кетлера поймать и убить. К Дерпту, который пытались отбить немцы, он отправил своего любимого полководца князя Курбского и брата Алексея Адашева Данилу. За два месяца Андрей одержал с десяток побед. Однако плодами побед ему было не суждено воспользоваться.

В июле того же 1560 года вдруг тяжело занемогла Анастасия. Медики не понимали причины ее болезни, а состояние становилось все хуже. В Москве стояла жара, и в эту сухую и опасную погоду начался еще один большой московский пожар. Загорелся Арбат. Анастасия страшно перепугалась. Иван сам тушил огонь и заставил это делать других, только бы уберечь царицу.

Пожар был потушен, но от греха подальше Иван вывез жену в Коломенское. Там она только больше слабела и в начале августа умерла. Иван был безутешен, он осунулся и почернел лицом. Когда Анастасию несли в гробу в Вознесенский Девичий монастырь, он рыдал и вырывался, пытаясь упасть на этот гроб, и Владимиру Андреевичу едва удавалось держать его, чтобы не упал. Для Ивана это была катастрофа. Но никто пока не предполагал, каким словом это можно будет наречь для страны.

Девятый том Карамзин начал с таких слов: «Приступаем к описанию ужасной перемены в душе Царя и в судьбе Царства. Вероятно ли, чтобы Государь любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия, славы, низвергнуться в бездну ужасов тиранства? Но свидетельства добра и зла равно убедительны, неопровержимы; остается только представить сей удивительный феномен в его постепенных изменениях».

Смерть царицы стала скорее всего тем спусковым механизмом, который выплеснул все, что таилось в Иване под маской доброго и приветливого человека. Еще весной он стал очень холоден с Адашевым и Сильвестром, и это был знак, хорошо им понятный: оба вдруг и сами попросились подальше от Москвы: Адашев – на Ливонскую войну, хотя прежде убеждал Ивана, что убивать христиан в Ливонии – грех, а Сильвестр – в монастырь.

Иван таким образом оказался предоставленным самому себе, истинному самодержцу. После смерти единственного человека, который был ему дорог, он, наверно, задал себе вопрос: а почему Адашев с Сильвестром сами попросились из Москвы? Знали, что Анастасия должна умереть? Он, без сомнения, подозревал своих прежних товарищей: перешептывались, что царицу отравили. Иван знал, что существуют такие медленные яды, которые убивают не сразу. Вот они отравили и уехали, и указать на них нельзя, потому что не было рядом. Значит – они.

Каким-то образом оба изгнанника узнали, в чем их обвиняют, и оба вызвались приехать и в глаза своим обвинителям сказать, что их совесть чиста. Тут уж другие бояре, которые ненавидели этих «выскочек», стали царя отговаривать: де, у отравителей-то глаз хуже, чем у василиска, одним взглядом могут и царя отравить. Судили их заочно. И заочным судом они были признаны виновными, только вот в чем? В честолюбии, упоении самовластием, претензиях на престол, только не в отравлении. Иван этого слова в приговор не вписал.

Боярским приговором Сильвестра сослали еще дальше – на Соловки, а Адашева бросили в дерптскую тюрьму, где через два месяца он и умер.

В то время как вершилось это «правосудие», бояре приносили новую клятву в верности, только бы не попасть в число изменников, как Адашев и Сильвестр. А митрополит советовал царю подумать о новой жене. Уже 18 августа он выразил желание жениться на польской принцессе. И с этого объявления о грядущей невесте изменилась дворцовая жизнь, точно все вернулось к тем дням, когда юный Иван на взмыленном коне с ватагой таких же юнцов наезжал на встречных прохожих и ради смеха их избивал. К тому куражу и пьяному разгулу, когда требовалось выказать удаль и найти развлечение в непристойных шутках.

«Еще многие Бояре, сановники не могли вдруг перемениться в обычаях, – пишет Карамзин, – сидели за светлою трапезою, с лицом туманным, уклонялись от чаши, не пили и вздыхали: их осмеивали, унижали: лили им вино на голову. Между новыми любимцами Государевыми отличались Боярин Алексей Басманов, сын его, Кравчий Федор, Князь Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов-Бел ьский, готовые на все для удовлетворения своему честолюбию.

Прежде они под личиною благонравия терялись в толпе обыкновенных Царедворцев, но тогда выступили вперед и, по симпатии зла, вкрались в душу Иоанна, приятные ему какою-то легкостию ума, искусственною веселостию, хвастливым усердием исполнять, предупреждать его волю как Божественную, без всякого соображения с иными правилами, которые обуздывают и благих Царей, и благих слуг Царских, первых в их желаниях, вторых в исполнении оных.

Старые друзья Иоанновы изъявляли любовь к Государю и к добродетели: новые только к Государю, и казались тем любезнее. Они сговорились с двумя или с тремя Монахами, заслужившими доверенность Иоаннову, людьми хитрыми, лукавыми, коим надлежало снисходительным учением ободрять робкую совесть Царя и своим присутствием как бы оправдывать бесчиние шумных пиров его.

Развратники, указывая Царю на печальные лица важных Бояр, шептали: «Вот твои недоброхоты! Вопреки данной ими присяге, они живут Адашевским обычаем, сеют вредные слухи, волнуют умы, хотят прежнего своевольства». Такие ядовитые наветы растравляли Иоанново сердце, уже беспокойное в чувстве своих пороков; взор его мутился; из уст вырывались слова грозные. Обвиняя Бояр в злых намерениях, в вероломстве, в упорной привязанности к ненавистной памяти мнимых изменников, он решился быть строгим и сделался мучителем, коему равного едва ли найдем в самых Тацитовых летописях!..

Не вдруг, конечно, рассвирепела душа, некогда благолюбивая: успехи добра и зла бывают постепенны; но Летописцы не могли проникнуть в ее внутренность; не могли видеть в ней борения совести с мятежными страстями: видели только дела ужасные, и называют тиранство Иоанново чуждою бурею, как бы из недр Ада посланною возмутить, истерзать Россию. Оно началося гонением всех ближних Адашева: их лишали собственности, ссылали в места дальние. Народ жалел о невинных, проклиная ласкателей, новых советников Царских; а Царь злобился и хотел мерами жестокими унять дерзость.

Жена знатная, именем Мария, славилась в Москве Христианскими добродетелями и дружбою Адашева: сказали, что она ненавидит и мыслит чародейством извести Царя: ее казнили вместе с пятью сыновьями; а скоро и многих иных, обвиняемых в том же: знаменитого воинскими подвигами Окольничего, Данила Адашева, брата Алексеева, с двенадцатилетним сыном – трех Сатиных, коих сестра была за Алексием, и родственника его, Ивана Шишкина, с женою и детьми. Князь Дмитрий Оболенский-Овчинин, сын Воеводы, умершего пленником в Литве, погиб за нескромное слово. Оскорбленный надменностию юного любимца Государева Федора Басманова, Князь Дмитрий сказал ему: «Мы служим Царю трудами полезными, а ты гнусными делами содомскими!»

Басманов принес жалобу Иоанну, который в исступлении гнева, за обедом, вонзил несчастному Князю нож в сердце; другие пишут, что он велел задушить его. Боярин, Князь Михайло Репнин также был жертвою великодушной смелости. Видя во дворце непристойное игрище, где Царь, упоенный крепким медом, плясал с своими любимцами в масках, сей Вельможа заплакал от горести. Иоанн хотел надеть на него маску: Репнин вырвал ее, растоптал ногами и сказал: «Государю ли быть скоморохом? По крайней мере я, Боярин и Советник Думы, не могу безумствовать». Царь выгнал его и через несколько дней велел умертвить, стоящего в святом храме, на молитве; кровь сего добродетельного мужа обагрила помост церковный.

Угождая несчастному расположению души Иоанновой, явились толпы доносителей. Подслушивали тихие разговоры в семействах, между друзьями; смотрели на лица, угадывали тайну мыслей, и гнусные клеветники не боялись выдумывать преступлений, ибо доносы нравились Государю и судия не требовал улик верных. Так, без вины, без суда, убили Князя Юрия Кашина, члена Думы, и брата его; Князя Дмитрия Курлятева, друга Адашевых, неволею постригли и скоро умертвили со всем семейством; первостепенного Вельможу, знатного слугу Государева, победителя Казанцев, Князя Михайла Воротынского, с женою, с сыном и с дочерью сослали на Белоозеро. Ужас Крымцев, Воевода, Боярин Иван Шереметев был ввержен в душную темницу, истерзан, окован тяжкими цепями. Царь пришел к нему и хладнокровно спросил: «Где казна твоя? Ты слыл богачом». Государь! – отвечал полумертвый страдалец. – Я руками нищих переслал ее к моему Христу Спасителю. Выпущенный из темницы, он еще несколько лет присутствовал в Думе; наконец укрылся от мира в пустыне Белозерской, но не укрылся от гонения: Иоанн писал к тамошним Монахам, что они излишно честят сего бывшего Вельможу, как бы в досаду Царю. Брат его, Никита Шереметев, также Думный Советник и Воевода, израненный в битвах за отечество, был удавлен. Москва цепенела в страхе. Кровь лилася; в темницах, в монастырях стенали жертвы; но… тиранство еще созревало: настоящее ужасало будущим!»

Это действительно было не самое худшее время правления Ивана. Во всяком случае, не самое кровавое.

Бедняга Курбский, до которого известия о нововведениях дошли, бежал в Литву. Иван был взбешен. Но у него был свой роман с Литвой. Он назывался Ливонской войной – она заняла у него большую часть жизни. Как и предсказывал Адашев, она была проигрышной с самого начала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.