Глава 9 Моя дорогая Клементина

Глава 9

Моя дорогая Клементина

А сейчас давайте задержимся у храма Артемиды и перейдем на свистящий шепот, как надлежит натуралисту во время телесъемки на природе. Мы пришли в разгар августа в обширный холмистый парк Бленхеймского дворца, в этот известный питомник английской аристократии. Идет умеренный летний дождь. Сейчас позднее утро. Внутри этого небольшого элегантного храма с ионическим портиком наступила кульминация освященного веками ритуала спаривания – по крайней мере в теории.

На дальней скамье сидят тридцатитрехлетний Уинстон Черчилль, министр торговли, и привлекательная девушка с большими темными глазами по имени Клементина Хозье. Заметьте, как тщательно мужчина подобрал место: дворец демонстрирует богатство и могущество семьи, а также имеющиеся гены, вид на озеро должен пробудить романтические чувства, а хрустящая гравиевая дорожка с обеих сторон сумеет предупредить их о чьем-либо приближении.

В любую минуту он может произнести те самые слова. Конечно, Клементина понимает символику храма: Артемида была девственной богиней охоты и здесь девственница была загнана в угол.

Давайте подкрадемся по мху сзади здания и постараемся услышать, что они говорят. Тсс!

Оказывается, Черчилль треплет и треплет языком. Девушка все еще ждет с опущенными глазами. Она глядит даже не на вдохновленное лицо мужчины, а на жука на полу. Она смотрит, как жук медленно перебирается от одного стыка между плитами к другому, – и в искреннем недоумении гадает, дойдет ли Черчилль до сути дела. Клементина находится в храме в полном распоряжении Черчилля уже полчаса, а он так и не набрался мужества, чтобы выпалить предложение.

Любой биолог при изучении романтической жизни Уинстона Черчилля может заключить, что по сравнению с ней ухаживание большой панды будет выглядеть безусловно поспешным и порывистым. Он впервые встретился с Клементиной четыре года назад и произвел не особенно благоприятное впечатление. Не так давно они встретились снова, и все пошло как по маслу. Он послал ей несколько писем, из которых стали очевидными его планы в отношении ее. Он проложил свой курс, как часто делал в жизни.

Пять дней назад, 7 августа 1908 г., он пригласил ее письмом в Бленхейм и сделал намек, который невозможно было пропустить: «Я так хочу показать тебе этот прекрасный дворец, в его садах мы найдем множество мест, подходящих для бесед, а нам с тобой есть о чем поговорить». На следующий день он написал еще одно письмо, в котором объяснялось, на какой поезд нужно сесть, и еще говорилось о «странной таинственности ее глаз, чей секрет он так усердно пытался понять».

С тактическим самоуничижением он предупредил ее, что ему нелегко с девушками, что он «бестолков и неловок в этом отношении, привык быть самодостаточным и полагаться лишь на себя». Он признает, что, идя по этому пути, он «пришел к одиночеству»… НАМЕК! НАМЕК! Черчилль явно дал понять Клементине – соблюдая все формальности и условности эдвардианской Англии, где добрачный секс для порядочных девушек был абсолютно исключен, – что он собирается сделать ей предложение.

Итак, она была в Бленхейме три дня, и ничего не произошло. Черчилль не ринулся к ней, не набросился на нее, а когда они сидели на диване, он даже не приобнял ее красивые плечи вслед за предупредительным покашливанием. Бедняжка, думаем мы: наверное, она решила, что провалила какой-то негласный экзамен. А утром того дня, когда она должна была уехать, Черчилль даже не встал с кровати. На поверку (хотя Клементина не знала об этом) его кузен, сам герцог Мальборо, должен был пойти в комнату Черчилля, поднять братца и решительно заявить, что, если он собирается сделать предложение этой девушке, ему лучше встать и начать действовать.

Наконец в 11 утра Черчилль нашел ее, и они прошли английский парк с его аккуратно подстриженными кустами и обнаженными греческими статуями, повернули налево и прошествовали мимо лодочного сарая, где волны мелодично плескались под дамбой. Они миновали разнообразие тенистых уголков и поросших лесом мест, которые, казалось, были специально предназначены для предложения руки и сердца.

И вот они, уединившись в этом храме, провели там, как показалось молодой женщине, мучительно долгое время – и по-прежнему никакого действия. Позднее она описывала, как наблюдала за жуком, который продвигался так же медленно, как сам Черчилль: «Я подумала, что, если жук доползет до того стыка, а Уинстон не сделает предложения, значит, он и не собирается его делать». Многие люди поставили бы деньги на жука.

Если вы сегодня зайдете за храм Дианы (или Артемиды), вы увидите там граффити, оставленные теми, кто недавно наслаждался его спокойствием. Кто-то выцарапал свастику, но есть и несколько любовных сердечек. Бьюсь об заклад, что «Дэйв» не просиживал полчаса, прежде чем выразить чувства «Саре». Зная нас, британцев, я полагаю, что это местечко использовалось для многих прелюбодеяний на свежем воздухе, – и те счастливые греховодники были бы слегка озадачены, услышь они о подходе Черчилля.

Некоторые люди заходят довольно далеко и утверждают об отсутствии каких-либо свидетельств того, что к тридцати трем годам Черчилль потерял невинность. Это, по их мнению, может объяснить его застенчивость в храме. Долгое время существовало широко распространенное мнение, что женщины или, по крайней мере, сексуальные отношения с ними были для Черчилля не так важны, как для некоторых других мировых лидеров. На столбике его кровати было меньше зарубок, чем можно ожидать от человека, чьи аппетиты – к похвале, в еде, питье, сигарах, развлечении и так далее – были столь титаническими. Перед помолвкой в одной из газет он уже был назван «убежденным холостяком», что не имело коннотации сегодняшних дней, а просто отражало то, как он воспринимался другими.

«Я постоянно слышу, что Уинстона нельзя связать с какой-то определенной леди, – написала одна знакомая Ллойд Джорджу. – Общее мнение сводится к тому, что “он не кавалер”… и он довольно необычно глядит на женщин. Уинстон стал бы в миллион раз популярнее, если бы допускалось подумать, что он настолько заботится об одной из женщин, что готов слегка рискнуть комфортом ради нее. Возможно, это придет, но я сомневаюсь».

Был ли он сексистом? Одна группа женщин определенно чувствовала, что Черчилль глядит на них необычно. Я имею в виду суфражисток. «Вы животное! – кричала Тереза Гарнетт, когда напала на него с собачьим хлыстом. – Почему вы не обращаетесь с женщинами должным образом?» Суфражистки не могли простить его исходное неприятие их дела. Они колотили Черчилля кулаками, сбивали с ног, безжалостно перебивали и прерывали его речи. Временами они звонили в колокольчики, когда он приближался к заключению.

Черчилль неизменно реагировал с вежливостью, большинство людей теперь признаю2т, что с ним обошлись слишком сурово. Его первоначальные сомнения не были мотивированы мужским шовинизмом, а стали следствием прямого расчета: ведь опросы подтверждали, что женщины будут скорее голосовать за тори. Как бы то ни было, он в конечном счете поменял позицию и в 1917 г. поддержал расширение избирательного права на всех женщин старше тридцати.

Большинство историков также не соглашаются, когда Черчилля представляют асексуальным типом вроде Эдварда Хита. Это было бы сущей ерундой. Всю свою жизнь он любил компанию женщин, разыскивал понравившихся, ценил красоту, любил порисоваться. Даже когда ему было за семьдесят, он был способен кувыркаться в море на юге Франции, надеясь впечатлить голливудскую старлетку, – к небольшому раздражению Клементины.

Для человека, который якобы не особо интересовался противоположным полом, у него был длинный список юношеских увлечений и романов того или иного вида. Вот ему восемнадцать, и он рядом с «красавицей Полли Хакет». Они гуляют по парку, и он дарит ей пакетик засахаренных слив – неужели это не романтично?

Потом он преследует танцовщицу с неопределенной репутацией по имени Мейбл Лав, хотя история стыдливо умалчивает, что случилось между ними. Он по уши влюбляется в Памелу Плоуден, дочь британского резидента в Хайдарабаде, и заявляет, что она «самая прекрасная девушка из тех, которых он когда-либо видел». Он катает ее на слоне, делает все необходимое, – и нет вины Черчилля, что его отвергают.

У него случилась небольшая интрижка с замужней женщиной Этти Гренфелл. Он оказывает знаки расположения Этель Берримор, представительнице знаменитой актерской династии. Он приударяет за некоей Мюриель Вильсон, и целую неделю они вместе катаются по Франции. За этим следует роман с Виолеттой Асквит. Похоже, она влюбилась в него и ее чувства были настолько сильны, что ему потребовалось поехать к ней в замок Слэйнс в Шотландии и умилостивить ее всего лишь за две недели до женитьбы на Клементине. Возможно, он опасался, что его плохое обращение с Виолеттой будет иметь политические последствия; в конце концов, его продвижение зависело от ее отца.

Некоторые полагают, что его отношения с Виолеттой были более значительными и близкими, чем дозволялось в прежнее время. Кто знает, что на самом деле случилось между ними? Или между Черчиллем и другими женщинами, чьих имен мы даже не знаем? И честно говоря, кому какое дело?

Есть множество причин, по которым современники не считали Черчилля Казановой их века, но самая очевидная из них – то, что он был чертовски занят. Внешне по своим привычкам он напоминал Берти Вустера[38] – вставал поздно, жил в квартире, без семьи, курил сигары с закадычными друзьями в клубах, был окружен гибкими и интеллигентными девушками, которых нельзя было считать подружками, а его преданный секретарь Эдди Марш сновал вокруг него подобно Дживсу. Но по трудолюбию и отдаче они были полярными противоположностями (вспомните, ведь репутация Берти Вустера как журналиста основывалась на единственной статье «Что носит хорошо одетый мужчина», опубликованной в периодическом издании его тетушки Далии «Будуар миледи»).

Черчилль написал пять книг, стал парламентарием, был репортером в нескольких зонах боевых действий и подготовил множество статей, ему хорошо платили за чтение лекций – и все это, когда ему было лишь двадцать пять. Он входил в полудюжину самых молодых людей, в то или иное время ставших министрами. Когда он сидел на той скамье рядом с Клементиной, он уже был автором миллионов опубликованных слов, многие его произведения заслужили популярность и похвалу критиков. Чудо уже то, что он находил время встречаться с девушками.

Почитайте его переписку, и вы обнаружите разнообразие провоцирующих намеков на его раннюю романтическую карьеру. Что имела в виду Памела Плоуден, поздравляя его в 1940 г. с назначением на пост премьер-министра, когда она нежно вспоминала их «дни в кебах»? Был ли он небезопасен в такси[39]? Но в конечном счете подобные домыслы не только грубы, они не относятся к делу. А имеет значение только то, что Черчилль опередил жука, сделал предложение Клементине и они, по его выражению, «стали счастливо жить-поживать».

Клементине было двадцать три, она происходила из обедневшей семьи, и ее происхождение отличалось некоторой неопределенностью: у ее матери леди Бланш Хозье насчитывалось так много внебрачных романов, что Клементина не была вполне уверена, кто ее отец. До того Клементина была три раза обручена, и, хотя многие газеты отмечали ее красоту, ее соперница Виолетта Асквит готовилась проявить впечатляющую стервозность в отношении прочих свойств невесты Черчилля.

Письмо Черчилля Памеле, графине Литтон

Вот что кипящая Виолетта пишет подруге о предстоящем бракосочетании:

Его жена никогда не станет для него более чем декоративным сервантом. И, как я уже часто говорила, она настолько нетребовательна, что не будет желать большего. Я не знаю, сумеет ли он долго вытерпеть то обстоятельство, что она глупа как сова. Есть опасность, что и нет. Но на какое-то время ее жизнь станет легче – ведь не надо будет самой шить одежду, а он, я полагаю, слегка влюблен. Отец [премьер-министр] считает, что им обоим уготована катастрофа.

Это говорит уязвленное самолюбие молодой женщины. Клементина не была сервантом, она была мудра, как дерево, полное сов, а их брак стал не катастрофой, а триумфом. Она была поразительно предана Черчиллю и оказывала ему всяческую поддержку, способствуя его достижениям.

В наши дни мы, слава богу, избавились от понятия «политической жены» – женщины, которая является соратницей мужа, приспособлением для проецирования его амбиций. Но Клементина не только верила в своего мужа и бесконечно говорила с ним о политике. Она верила в него так горячо, что была готова идти за него в бой, иногда и физически.

Когда суфражистка попыталась толкнуть его под поезд, Клементина подскочила к женщине и огрела ее зонтиком. Когда Черчилль слег с аппендицитом во время избирательной кампании ноября 1922 г., она поехала в Данди, чтобы вести кампанию от его имени. Она храбро сообщила скептически настроенной публике, что ее муж не разжигатель войны. Хотя та кампания провалилась (как выразился Черчилль, он оказался «без кабинета, без места, без партии и без аппендикса»), Клементина вскоре снова агитирует за мужа в Западном Лестере. Опять она утверждает: «Многие думают, что он настроен воинственно, но я знаю его очень хорошо и понимаю, что он вовсе не таков. В действительности один из его величайших талантов – это талант миротворчества».

Несомненно, это было хорошо обдуманным призывом ко всем мужчинам и женщинам в аудитории, которые понимали важность искусства миротворчества не только за границей, но и на кухне или в спальне. Если Черчилль начал и закончил карьеру как тори (да и по своей сущности он был консерватором), то Клементина по происхождению и темпераменту была убежденным либералом. Она не имела никакого отношения к его переходу в Либеральную партию – это произошло задолго до их женитьбы, но ей оправданно ставят в заслугу то, что она смягчила и умерила природную агрессию своего мужа.

В 1921 г. она написала ему, предупреждая, что «меня всегда расстраивает и разочаровывает, когда я вижу, что ты склонен считать разумеющимся торжество гуннского подхода железного кулака». Она заботилась о нем, наблюдала за ним – и пользовалась его большим уважением, так что была способна написать следующее великолепное письмо. Идет 1940 год, Битва за Британию в разгаре, чувство тревоги наверняка ужасающее – и это начинает сказываться на поведении Черчилля.

Даунинг-стрит, 10,

Уайтхолл

27 июня 1940 г.

Мой дорогой,

надеюсь, ты простишь меня, если я сообщу тебе то, что, на мой взгляд, ты должен знать.

Один человек из твоего окружения (преданный друг) навестил меня и рассказал о возникшей опасности, что тебя невзлюбят коллеги и подчиненные из-за твоих грубых, саркастических и властных манер. Похоже, твои помощники договорились вести себя подобно школьникам и «получать то, что им причитается», а затем, когда они уходят от тебя, то пожимают плечами, – ведь ты начальник. Если кто-либо высказывает мысль (например, на конференции), ты, как правило, встречаешь ее с таким презрением, что твои сотрудники зареклись их высказывать, будь они хорошими или плохими. Я была поражена и расстроена, ведь за все эти годы я привыкла, что те, кто работает с тобой и под твоим началом, любят тебя. «Вне сомнения, сказывается напряжение», – предположила я и услышала то же самое в ответ.

Мой дорогой Уинстон, должна признаться, что заметила ухудшение в твоем поведении, ты уже не такой добрый, каким был раньше.

Да, именно ты должен отдавать приказы, и, если они плохо выполняются, ты вправе уволить всех и каждого – за исключением короля, архиепископа Кентерберийского и спикера. Но эту страшную власть ты должен сочетать с вежливостью, добротой и по возможности олимпийским спокойствием. Ты имел обыкновение повторять: «On ne r?gne sur les ?mes que par le calme»[40], и я не в силах вынести мысль, что те, кто служат Стране и тебе, не будут тебя любить, восхищаться и уважать.

Кроме того, ты не достигнешь лучших результатов раздражительностью и грубостью. Они породят либо неприязнь, либо рабскую ментальность (мятеж во время войны, разумеется, исключен).

Пожалуйста, прости твою любящую, преданную и наблюдательную

Клемми

Я написала это письмо в Чекерсе в прошлое воскресенье, порвала его, но вот оно снова.

Она закончила письмо небольшим рисунком кошки – это был намек на ласкательные имена, используемые ими друг для друга. Она была «кошечкой», а он – «мопсом» или «свинкой», соответственно он завершал свои послания изображением свиньи. А когда Черчилль открывал дверь в Чартвелле, они часто приветствовали друг друга милыми звуками животных: он – «гав-гав», а она – «мяу-мяу».

У нас складывается впечатление о женщине, совершенно неотделимой от жизни и карьеры ее мужа, которая не только любит супруга, но и способна брать на абордаж его очернителей. Как-то в 30-е гг. она ехала в железнодорожном вагоне с группой друзей, и кто-то по радио пренебрежительно высказался о Черчилле. Среди путешественников была дама из высшего общества, отдававшая предпочтение политике умиротворения. Она пробормотала: «Да, да». Клементина тут же вышла из вагона и отказывалась вернуться, пока ей не были принесены извинения. В 1953 г. она была на приеме вместе с лордом Галифаксом, который высказал мягкое порицание в адрес состояния партии консерваторов. «Если бы вы правили страной, – сказала Клементина, ударяя старого умиротворителя кувалдой своих слов, – мы бы проиграли войну».

Клементина Черчилль заплатила немалую цену за приверженность жизни Черчилля, и она понимала это. Как-то она заметила, что на ее могиле была бы уместна такая эпитафия: «Здесь покоится женщина, бывшая вечно усталой. Жила она в мире, взыскавшем усилий немало». Она призналась своей дочери Мэри, что была обделена счастьем самой растить четырех детей (пятый ребенок, девочка по имени Маригольд, умерла в младенчестве).

Почти все время она отдавала Уинстону, интересы которого – по словам Мэри – «стояли на первом, втором и третьем месте». Это, несомненно, было жертвой. Можно утверждать, что и Клементина, и ее дети страдали от того, что ощущали себя малыми небесными телами, которым суждено вечно вращаться вокруг Roi-Soleil[41] Чартвелла. Муж был слишком занят, и иногда она чувствовала себя покинутой.

Порою он писал ей с очевидной пылкостью (например, в одном письме высказано желание вытащить ее голой из ванны), но в марте 1916 г., когда он был в окопах, Клементина написала ему заунывное послание. «Мы еще молоды, но время бежит, лишая нас любви, и остается лишь дружба. Она спокойна, однако не слишком вдохновляет и пылает жаром». Ой-ой.

Был по крайней мере один случай, когда Клементина бросила Черчиллю в голову тарелкой со шпинатом. Принимая во внимание его поразительную склонность к самолюбованию, многие, наверное, одобрили бы этот поступок (но и были бы благодарны, что она промахнулась). Родители обоих супругов отличались методичной неверностью, они оба выросли в семьях, которые так или иначе были несчастны. Возникало ли у Черчилля или Клементины когда-либо за пятьдесят шесть лет их брака искушение пойти налево?

Каковы бы ни были некоторые слухи, я немало удивлюсь, если обнаружится, что Черчилль был неверен. Он не только хранил преданность Клементине, но и по своему характеру не был способен на такой шаг. Упоминается история о Дейзи Феллоуз, которую описывают как «стильную, шикарную особу с бессердечной красотой». Она случайно встретилась с Черчиллем на Парижской мирной конференции в 1919 г. Дейзи пригласила его на чай, чтобы «посмотреть на ее маленькое дитя». Когда Черчилль заявился на чаепитие, он обнаружил не маленького ребенка, а шезлонг, покрытый тигровой шкурой, на тигровой шкуре расположилась хозяйка. На ней не было одежды. Он убежал.

Что касается самой Клементины, то обычно придают большое значение истории с балийским голубем. Стресс совместной жизни с Черчиллем был таков, что она время от времени уезжала на длительный отдых – на юг Франции, в Альпы или Вест-Индию. В 1934 г. она отправилась в настоящую одиссею – 50 000 километров по южным морям на роскошной моторной яхте, принадлежавшей наследнику Гиннесса лорду Мойну. Клементина побывала на Борнео, Сулавеси, Молуккских островах, в Новой Каледонии, на Новых Гебридах и Бали, откуда написала мужу: «Это чарующий остров. Красивые храмы, покрытые буйной растительностью, в каждой деревне. Красивые танцоры. Жители ведут райскую жизнь. Они работают примерно два часа в день – а в прочее время играют на музыкальных инструментах, танцуют, приносят дары в храмах богов и занимаются любовью! Превосходно, не так ли?»

В это время Черчилль вел рукопашный бой с правительством из-за Акта об управлении Индией, после долгих прений он возвращался домой изможденным, понятно, что та жизнь, которую он мог предложить Клементине дома, не всегда была райской. Да и, наверное, ежедневному занятию любовью не отводилось важного места в распорядке Чартвелла, как это было у счастливых племен Бали. Клементина привезла множество сувениров в багаже, сбросила вес и выглядела отлично.

У нее были морские раковины, которые приобрели желто-зеленый цвет, ими украсили декоративные пруды. Но ее главным трофеем был балийский голубь. Ее дочь Мэри описывала его как прелестную розово-бежевую маленькую птицу с коралловым клювом и лапками. «Он жил в красивой плетеной клетке, напоминавшей ловушку для омаров. Он ворковал и кланялся с изысканной восточной вежливостью людям, которые нравились ему». Голубь был подарком другого пассажира яхты. Его звали Теренс Филип, и он был торговцем произведениями искусства.

Мы можем предположить, какие чувства этот человек пробудил в Клементине. Ведь, когда голубь отворковал, она сама сделала эскиз надписи на его погребальную стелу, которая установлена в солнечных часах в розарии Чартвелла.

ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ БАЛИЙСКИЙ ГОЛУБЬ

Негоже безрассудным

От здравых улетать.

Но там есть остров чудный

Моим мечтам под стать.

It does not do wander

Too far from sober men.

But there’s an island yonder.

I think of it again.

Строки она придумала не сама, а по совету Фреи Старк, писавшей книги о путешествиях, заимствовала их у литературного критика XIX в. У. П. Кера. Некоторые говорят, что подразумеваемое совершенно очевидно.

Черчилль – это тот здравый человек, от которого улетела Клемми. Она признает свою неправоту, но голубь – птица Венеры, символ любви – напоминание об иной жизни, к которой она почти приобщилась на тропическом острове на другом конце Земли. Голубь заслужил столь церемониального погребения не потому, что он был веселой маленькой птицей, а потому, что он будил в памяти те дни, когда она сама ворковала и ласкалась. Он – символ ее увлечения, первого, последнего и единственного.

Правда ли это? Был ли у нее роман с торговцем произведениями искусства? Да, я думаю, это допустимо, – хотя другие указывают на предполагаемые гомосексуальные наклонности Теренса Филипа. За два последующих года, как известно, он несколько раз приезжал в Чартвелл, но то, что когда-то было между ними, умерло подобно голубю. И сам Теренс Филип умер во время войны, когда работал на галериста Вильденштейна в Нью-Йорке.

Было ли между Клемми и этим обходительным господином нечто большее, чем флирт, или нет, но есть два соображения, относящиеся к этой истории с балийским голубем. Во-первых, что бы ни символизировала эта птица, Черчилль знал об этом, но смог понять и простить. А как иначе он позволил бы воздвигнуть гробницу отпускному роману в своем саду?

Во-вторых, что бы Теренс Филип ни сделал для Клемми – какие бы чувства он ни пробудил, – это никак не сказалось на ее любовных отношениях с мужем. Вот что она пишет ему с яхты, когда направляется домой: «Мой дорогой Уинстон, я пользуюсь оказией авиапочты, чтобы попросить тебя, подобно Иоанну Предтече, подготовить мой путь, и также хочу сказать, что люблю тебя и страстно желаю оказаться в твоих объятьях». Так ли пишет женщина, охваченная жаркой страстью к другому мужчине? Возможно, но я думаю, что в случае Клементины маловероятно.

А вот что Черчилль пишет в ответ:

Я много думаю о тебе, моя дорогая Кошечка… и ликую, что мы проводим нашу жизнь вместе, а также что нас ждет еще несколько лет в этой долине радости. В последнее время я находился в некоторой депрессии из-за политики и хотел твоего утешения. Но я чувствую, что поездка была для тебя новым опытом и огромным приключением, ты побывала в ином окружении и видела бо?льшие пространства. Поэтому я не испытываю недовольства из-за твоей долгой экскурсии и хочу, чтобы ты поскорее вернулась.

Из этого письма можно почувствовать, что Черчилль знает, насколько тяжелы его требования к жене. Мы также понимаем, как несладко пришлось ему в ее отсутствие и он сильно нуждается, чтобы она была рядом. Почему Черчилль простил ей флирт с Теренсом Филипом, если и было что-то требовавшее прощения? Потому что он любил ее, вот почему. Мир находится у нее в большом долгу – и это признало британское правительство после смерти Черчилля, присвоив ей титул леди по происхождению.

Без нее не были бы возможны его свершения. Она дала его жизни домашний фундамент, покоившийся на крепких сваях, и не только тем, что руководила хозяйством Чартвелла, где были девять слуг и два садовника, и тем, что удовлетворяла эмоциональные и бытовые запросы четверых детей. В этом также ее труды можно считать успехом.

Было нелегко вырастить их четырех – Диану, Рандольфа, Сару и Мэри, – и, хотя не все из них были счастливы в дальнейшей жизни, все стали замечательными и мужественными личностями. Это можно поставить в заслугу Черчиллю (он был любящим отцом, когда позволяло время), но прежде всего – Клементине.

Она обуздала крайности Черчилля, она научила его больше думать о других людях и быть не столь эгоцентричным, она способствовала проявлению и укреплению тех свойств его характера, за которые можно любить и восхищаться. Это было важно в 1940 г. Страна нуждалась в лидере, которого мог понять народ, в лидере, который был привлекателен, казался «крепко стоящим на земле» и неподдельным.

Если Черчиллю было суждено руководить страной во время войны, ему необходимо было уметь находить контакт с людьми, а им была необходима возможность контакта с ним. В случае Черчилля этому немало способствовало то, что была выполнена сверхзадача – люди могли отождествлять себя и свою страну с его личностью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.