5. «Писать о самом себе – и трудное и скучное дело...»
5. «Писать о самом себе – и трудное и скучное дело...»
Эти слова принадлежат одному из замечательных писателей прошлого века – современнику Александра Блока, Сергея Есенина, Евгения Замятина, Максима Горького – Разумнику Васильевичу Иванову-Разумнику, оставившему нам свои неповторимые воспоминания. Но об этом говорят и едва ли не все мемуаристы прошлого и настоящего времени, книги которых становятся чуть ли не самым любимым чтением у современного читателя, уже избалованного обилием самой разнообразной литературы. Писать о самом себе – дело действительно трудное... Только по-настоящему крупным личностям удается избежать главной опасности, подстерегающей чуть ли не всех повествователей о времени и о себе, – преодолеть субъективность в истолковании исторических событий и фактов и представить себя в самом благоприятном свете, чуть ли не вершителем самого значительного, благородного, судьбоносного в недавнем прошлом.
Естественно, каждый показывает свое Время со своей точки зрения, как подсказывает Дело, которому он служил, жизненный опыт, кругозор, связи с окружающим миром, человеческий талант... И только то, что он видел, пережил, совершил. Но так трудно избежать соблазна показать себя получше, а свою роль в событиях посущественнее, позначительнее, иной автор мемуаров порой и не замечает, как скатывается на проторенную предшественниками дорожку мелкого субъективизма и выпячивания собственного «я», что чаще всего приводит к искажению ДУХА ВРЕМЕНИ, вызывает раздражение у читателей, проживших ту же самую, так сказать, эпоху и бывших свидетелями и участниками ея.
Вышли мемуарные книги у замечательного поэта и многолетнего редактора журнала «Наш современник» Сергея Викулова, Михаила Лобанова, печатались отрывки воспоминаний Сергея Семанова, Владимира Карпова...
Среди многочисленных мемуарных книг, вышедших в последнее время, обратили на себя внимание и читателей и общественности мемуары Станислава Куняева «Поэзия. Судьба. Россия» в двух книгах (Москва, журнал «Наш соврменник». 1999. № 1 – 9, 11, 12; 2000, № 1, 3, 11; 2001, № 2. Издательство «Наш современник», 2001).
Проще и легче всего похвалить эту книгу, как это сделали десятки читателей журнала «Наш современник», где печатались мемуары, наградить Большой литературной премией, как это сделал Валерий Ганичев от имени Союза писателей России, желчно отозваться в газетах и журналах, где чаще всего по-прежнему господствуют однобокие в своей убогости пристрастные отзывы и оценки, и гораздо труднее дать этой книге объективную и беспристрастную оценку, настолько сложен, противоречив, многопланов и многомерен тот мир, который здесь умно и талантливо воплощен, мир, который «объемлет более шестидесяти лет сегодняшней истории России», как говорится в издательской аннотации... Станислав Куняев – мой давний друг и единомышленник, но пути вхождения в литературу у нас были разными. Вот это и толкнуло меня написать нечто вроде отзыва о мемуарах.
Еще и потому трудно быть объективным, что уж очень много общего в нашей с автором жизни – университетские годы, вхождение в литературу, бытование в ней, симпатии, антипатии, литературные адреса, журналы, издательства, символы времени, любимые писатели-классики... Но многое и разделяет нас, и прежде всего происхождение, предопределившее сложный, противоречивый, извилистый творческий путь Станислава Куняева, выходца из интеллигентской семьи врачей не одного поколения. Ая из крестьянской трудовой семьи, сразу выбравший свой творческий путь с 1954 года, избрав темой своей кандидатской диссертации «Человек и народ в романах МА. Шолохова», которая вышла в издательстве «Советский писатель» в 1965 году под названием «Гуманизм Шолохова». Станислав Куняев, вернувшись в Москву после журналистской практики в Сибири, поступил на работу в редакцию «Знамени» в 1961 году, а я в том же году пришел в издательство «Советский писатель» после защиты кандидатской диссертации. Так что мы были свидетелями почти одних и тех же событий литературной жизни.
Книга Станислава Куняева заставила многое вспомнить... Порылся в памяти, и как наяву возникли давние картины во всей их многомерности, сложной и противоречивой борьбе известных деятелей, устремленных к разным целям: одни, быстро усвоив идеологические задачи и трафареты своего времени, легко и просто входили во властные литературные органы, получали премии и ордена, дачи и квартиры, в свою очередь начинали диктовать свою волю в журналах, газетах, издательствах, выдвигая и издавая только тех, кто усвоил принципы социалистического реализма; другие, ощутив в себе потребность высказаться, писали то, что думали и чувствовали, поступали так, как повелевала им совесть, что, естественно, оставляло их на обочине официального литературного движения, их не упоминали на литературных съездах, не жаловала официальная критика, а самых неугодливых времени подвергала разносной травле, чтобы неповадно было другим выделяться нестандартностью своего художественного мышления из общего литературного потока, привычно управляемого сверху.
Удачно сложилась судьба Станислава Куняева в Москве; под «крылышком» авторитетной редакции журнала «Знамя» он сразу стал заметной фигурой в московской поэтической среде. И долгие годы был под опекой влиятельного в литературных кругах Бориса Слуцкого, сблизился с Александром Межировым, Евгением Винокуровым, вошел в круг своих сверстников. Судьба Станислава Куняева полностью укладывалась в прокрустово ложе, уготованное временем для всех талантливых писателей, входящих в ту пору в русскую литературу. В редакции «Знамени» Борис Слуцкий, Александр Межиров, их друзья, единомышленники, столь же благополучно вписавшиеся в свое время прозаики и поэты, научили молодого поэта зарабатывать, то есть публиковать свои стихи в газетах и журналах, издавать книги, а главное – наладить связи с поэтами братских республик, приезжавшими в Москвув поисках переводчиков на русский язык, а опубликованные переводы открывали широкие возможности для безбедного существования, уж не говоря о поездках, как правило, в столицы республик, царские приемы у них и пр. и пр. Уже в 1962 году – поездка в Швецию, пусть и «за свой счет», а это уже немалые деньги для только что приехавшего из провинциальной газеты. Эти и другие факты уже свидетельствуют о том, что Станислав Куняев успешно встроился в Систему, заинтересованную, естественно, в благоприобретении своих сторонников и певцов. И действительно, творчество Станислава Куняева вполне соответствует духу своего времени, прославляя то лучшее, что действительно было, воплощалось в жизнь, в том числе и знаменитое «добро должно быть с кулаками». В своих сочинениях автор мемуаров остается в рамках дозволенного, а без этого не сделаешь карьеры... А судя по всему, о карьере и мечтал молодой поэт.
С удивлением я прочитал в мемуарах Станислава Куняева о том, что одним из источников формирующейся русской партии был отдел поэзии журнала «Знамя», естественно, только с приходом нашего героя и под его руководством. О других источниках он сообщает весьма снисходительно, как о чем-то малозначащем и не сыгравшем своей роли: «...в 1961 – 1963 годах, за моим столом и на диване, что стоял в дальней половине нашей журнальной комнаты, сложился некий небольшой, но очень любопытный духовный центр того, что позже стало называться русской партией, такие очаги были во многих уголках Москвы, были в так называемом русском клубе, в журналах «Октябрь» и «Молодая гвардия». «Но нас не устраивали «молодогвардейский» или «октябрьский» кружки, поскольку и тот и другой находились под мощным присмотром государственной денационализированной идеологии – «Октябрь» опекался цековскими чиновниками, а «Молодая гвардия» – комсомольской верхушкой, нам же хотелось жить в атмосфере чистого русского воздуха, полного свободы, и некоего лицейского царскосельского патриотического и поэтического содружества...» (I. С. 116 – 117).
Понятно желание мемуариста предстать перед читателем – перед сегодняшним, а особенно перед будущим – в облике несгибаемого и последовательного защитника светлых национальных ценностей, организатора «патриотического содружества». Но факты, даже извлеченные из его собственной книги, не подтверждают этих заявлений.
В начале 60-х годов в издательство «Советский писатель» пришли талантливые писатели-фронтовики Егор Исаев, Гарольд Регистан, Николай Родичев, Владимир Туркин, Василий Росляков, конструктивную позицию заняли руководители издательства Николай Лесючевский, Валентина Карпова, Борис Соловьев, и в издательство хлынули настоящие русские писатели, преимущественно из провинций: Михаил Алексеев, Иван Стаднюк, Анатолий Иванов, Григорий Коновалов, Николай Шундик, Петр Проскурин, Василий Шукшин, Василий Белов, Виктор Астафьев, Евгений Носов... Здесь на моих глазах и при участии патриотически настроенных сотрудников издательства возникло новое литературное направление, с явлением которого приходилось считаться всем идеологическим центрам. Конечно, рукописи названных писателей приходилось «пробивать» в план, спорить и доказывать, но процесс уже невозможно было остановить.
А в это время со страниц множества газет, журналов, с трибун съездов, партийных и писательских, во все голоса трубили, что у нас, в Советском Союзе, сформировался единый советский народ, и одно из требований коммунистической идеологии ко всем художникам (писателям, художникам, театральным деятелям, композиторам) – показывать героический советский характер, раскрывая в нем неповторимые качества и свойства своего времени. В это прокрустово ложе не умещались талантливые русские писатели. И началась литературная борьба...
Станиславу Куняеву очень нравится предмет воспоминаний – собственная жизнь, свои стихи, поведение, позиция, иной раз из рассказанного получается, что Николай Рубцов и Анатолий Передреев не состоялись бы, если б не мудрая руководящая рука Станислава Куняева. А между тем первые книжки в столице Рубцова и Передреева вышли в «Советском писателе», и нужно было Егору Исаеву не раз вступиться за них, никому не известных в то время, чтобы сборнички их вышли в свет.
Но тут уж ничего не поделаешь, только действительно крупным личностям удается избежать главной опасности, подстерегающей повествователя о времени и о себе, – преодолеть субъективизм в истолковании исторических фактов и дать объективную картину минувшего. И никого не осуждаю за то, что каждый рассказывает о времени со своей точки зрения, и рассказывает то, что видел, пережил, совершил. Но так порой хочется выглядеть получше, позначительнее, а дело, которое совершил, представить, так сказать, судьбоноснее...
Допустим, через много лет историк литературы будет описывать этот период и сошлется на мемуары Станислава Куняева как на правдивый источник современника и очевидца. И ошибется, если не проверит здесь сказанное по другим источникам, подлинным документам того времени, возьмет еще десятки свидетельств и создаст многомерную картину прошедшего... Тогда историк напишет, что, несмотря на тотальный идеологический контроль, и в «Октябре», и в «Молодой гвардии» пробивались повести, романы, стихи, статьи, которые выходили за рамки дозволенного и становились центром споров и дискуссий, прекращаемых постановлениями ЦК КПСС и решениями писательских органов управления, и не «Знамя» подверглось острой идеологической критике на страницах конформистской печати, а журнал «Молодая гвардия», и не «Знамя» предстало в октябре 1970 года с отчетом пред Секретариатом ЦК КПСС, а именно «Молодая гвардия», после чего были сняты с должности главного редактора Анатолий Никонов, а с должности заведующего критикой Виктор Петелин как главные «виновники» патриотической направленности журнала. И не авторы «Знамени» подверглись жесточайшей критике в печально известной статье А. Яковлева (1972), а авторы именно «Молодой гвардии»: Олег Михайлов, Сергей Семанов, Михаил Лобанов, Виктор Петелин, Анатолий Ланщиков, Петр Выходцев, Леонид Ершов...
А в это время Станислав Куняев – ученик и последователь Бориса Слуцкого, Александра Межирова, пишет о Винокурове, дружит с Евгением Евтушенко. Я не утверждаю здесь, хорошо это или плохо, констатирую лишь факт, не более того. Каждый выбирает по себе, как говорится в одной из популярных песен, – женщину, оружие, дорогу. Новое литературное направление уже оформилось в острых литературных спорах и дискуссиях, а Станислав Куняев все еще выбирал... Стал членом правления, секретарем Московской писательской организации. И только в декабре 1977 года, принимая участие в дискуссии «Классика и мы», сделал окончательный выбор: произнес несколько критических замечаний по адресу Эдуарда Багрицкого, удививших его учителей Бориса Слуцкого и Александра Межирова, как и их единомышленников. Правда, мало что нового сообщил Куняев: задолго до этого выступления Олег Михайлов опубликовал книгу «Верность» (1974), в которой дается точная характеристика писателям «одесской школы» – Бабелю, Катаеву, Олеше, в том числе и Э. Багрицкому.
В книге много интересного о минувшей жизни, хорошо написано о Георгии Свиридове, Федоре Сухове, Эрнесте Портнягине, Игоре Шкляревском, Ярославе Смелякове. Станислав Куняев вспоминает острейшие конфликты, споры, тяжелейшие перемены в человеческих судьбах, вспоминает все горячее, что и до сих пор обжигает наши души. Но я не почувствовал скорби, нет трагедийности во всех этих описаниях тяжелейшего в нашей жизни, нашей истории последних лет. Но чрезмерно выпирает самолюбование своей смелостью, отвагой, подчеркивает свое самопожертвование, когда он идет на «ковер» к Альберту Беляеву с видом Джордано Бруно, восходящего на костер. А кто такой Альберт Беляев? Всего лишь заместитель заведующего отделом агитации и пропаганды в ЦК КПСС. Мелочь, но тогда он один из воинствующих русофобов, «заклинатель змей».
«Наш первый бунт», «Мое выступление с трибуны», «Жребий брошен», «Зал и ораторы», «ЦК и КГБ в ужасе», «Русско-еврейское Бородино», «На ковре у Альберта Беляева» и др. – так называет автор некоторые главки своего повествования о своем выступлении на дискуссии «Классика и мы» и о своем «Письме в ЦК КПСС» о сборнике «Метрополь».
Все это производит чуть ли не комическое впечатление, тем более не могу скрыть иронической улыбки, когда автор чересчур драматизирует события, потому что мне самому не раз приходилось бывать в ЦК КПСС и выслушивать назидательные приговоры блюстителей идеологической чистоты, что не смущало меня, а заставляло лишь подробнее и простодушнее высказывать свои суждения о Шолохове, Булгакове, о русской литературе вообще. Помню, как прорабатывали меня за Булгакова в 1974 году, на всех собраниях того времени находились ораторы, напоминавшие об «ошибках В. Петелина», а В. Озеров еще в 1977 году в «Правде» напоминал, что В. Петелин и Л. Аннинский допустили ошибки в своих очередных книгах. И ничего... Конечно, ничего хорошего не было в таких свиданиях с работниками ЦК, но помню также и то, как после одной из таких встреч, где особенно остро стоял вопрос о моей дальнейшей судьбе, я сразу пришел к Олегу Михайлову, сначала все всерьез, а потом «под пивко» с юмором рассказывал об этой «проработке», и мы вдоволь посмеялись над теми замечаниями, которые исходили от работников ЦК, посмеялись, удивляясь их невежеству, пустозвонству и приспособленчеству. Но таковы были условия нашего существования в литературе, и ничего с этим невозможно было поделать, единственное, что оставалось, – быть самим собой.
Станислав Куняев относит себя к «легковоспламеняющимся», но как долго созревало его национальное самосознание в 70-х годах, можно проследить по его дневниковым записям 1971 – 1977 годов. И только в конце 1977-го произошло событие, «властно повлиявшее» на его «чувства»: погиб Эрнест Портнягин. «Когда мы хоронили его в запаянном цинковом гробу на Хованском кладбище, я подумал: «Вот так и со мной может произойти. Несчастный случай – и все годы, которые ты готовил себя к большому делу, к борьбе за судьбу русской культуры и, может быть, за судьбу России, – все пойдет псу под хвост. Надо действовать, пока есть силы, пока не поздно» (I. С. 192).
По всему чувствуется, что автор даже не понимает, что эти размышления ставят его в смешное положение: мужику сорок пять лет, семнадцать из них он прожил в Москве, эпицентре бушующих литературных страстей, а только сейчас он понял, что нужно выступить на дискуссии «Классика и мы», устроенной секцией критики Московской писательской организации, а потому председательствовали Евгений Сидоров и Феликс Кузнецов. И секретарю Московской писательской организации Станиславу Куняеву не нужно было дожидаться звонка от Вадима Кожинова, чтобы принять участие в дискуссии. Другое дело – «я решил бросить этой мафии в лицо все, что думаю о ней». И что же Станислав Куняев бросил в лицо этой «мафии»? Прочитал сборник «Воспоминания о Багрицком», в котором авторы воспоминаний сравнивают Эдуарда Багрицкого с Тургеневым, Фетом, Буниным, называют его «классиком», «гением», продолжателем русской классической литературы. И что же? Друзья покойного говорят, что «Багрицкий преданно любил Пушкина – как и подобает русскому поэту», сравнивают Незнакомку Багрицкого с «Незнакомкой другого великого лирика», находят, что «Багрицкий в своем подходе к животному миру» «сродни» «безымянному автору «Слова о полку Игореве». Я бы сказал: и пусть сравнивают, и пусть называют гением, таковы их суждения и оценки. Станислав Куняев тоже считает, что Багрицкий – яркий, талантливый поэт, но его отношение к труду, к «маленькому» человеку, к природе совсем иное, чем у Пушкина, Лермонтова, Льва Толстого... «Мемуаристы пишут, – говорил Станислав Куняев, – что по чувству природы стихи Багрицкого равны лучшему, что было в русской поэзии, от автора «Слова» до Фета и Бунина. Но ведь это не совсем так...» И далее оратор приводил строчки из Багрицкого, из которых делал вывод: Багрицкому природа «была совершенно чужда», «не любил Толстого»...
Вспоминаю эту речь Станислава Куняева в Большом зале Центрального дома литераторов, слушали сначала с интересом, как и речи всех выступавших, но потом смертная скука разлилась по залу, все-таки собрались здесь преимущественно люди грамотные, писатели, ученые, а тут слышим скучнейший анализ стихов Багрицкого, в итоге которого оратор приходит к выводу, что в творчестве Багрицкого есть такие мотивы, которые «не просто не в традиции русской классики, но и вообще литературы», а поэма «Февраль» «никоим образом не соприкасается с пафосом русской классики. Это поистине авангардизм, но уже в нравственной сфере» (I. С. 206).
Председательствующий Евгений Сидоров резонно напоминал оратору, что мы собрались не на обсуждение творчества Багрицкого, но Станислав Куняев, преодолевая сопротивление президиума и зала, дочитал свое выступление до конца. И вроде бы выступление как выступление, ничего, повторяю, нового он нам не сообщил, умно и тонко проанализировал некоторые мотивы творчества Багрицкого и показал, что некоторые мотивы Багрицкого как бы не соответствуют гуманистической традиции русской классической литературы. Ведь Олег Михайлов в статье «В исканиях гуманизма», уже упомянутой здесь, «безгуманным поветрием», «эдаким моральным релятивизмом» назвал появление целого ряда произведений выходцев из Одессы, где «полюса» добра и зла смещены. Олег Михайлов противопоставляет этому «безгуманному поветрию» произведения А. Неверова и А. Платонова, пронизанные «нежностью и состраданием к человеку». Есть у О. Михайлова и о Багрицком. Признавая его немалый поэтический дар, Олег Михайлов утверждает, что «многие стихи» Багрицкого «буквально перенапитаны неодухотворенным сексом», «неудовлетворенностью вожделений», «весеннее чувство воспринимается поэтом как тотальный половой инстинкт». И приводит убедительные примеры...
В статье Олега Михайлова говорится и о том, что Багрицкий, как и Бабель, Олеша и другие писатели – выходцы из Одессы, свирепо призывали, следуя за Троцким, искоренить черты «старой» России, «в которой им виделось только вырождение, зверство погромов и беспросветный мрак религии», упоминает об их неприятии есенинского творчества, его будто бы «подберезную, бабье-сарафанную, иконописную старообрядческую музу».
Юрий Олеша был «кумиром моей юности», признается Олег Михайлов. Покоряла метафоричность, меткость уподоблений. Все это «казалось верхом совершенства». И только в зрелом возрасте возник вопрос: «во имя чего?» И к чему все это привело – «самоцельная метафоричность», «литературная изощренность», «книжная опытность», «эстетизация предметов»? К забвению гуманистических традиций русской литературы, к отказу от таких понятий, как «совесть», «добро и зло», «человечность», «мораль». Отдавая должное литературной одаренности писателей – выходцев из Одессы, Олег Михайлов с горечью констатировал, что их искусство «на деле оказывалось лишь слегка перелицованным декадансом, осколками богемно-анархических школ и школок» (см.: Михайлов Олег. Верность. Родина и литература. М.: Современник, 1974).
Книга вышла массовым тиражом в 25 тысяч и вскоре стала библиографической редкостью. А перед этим вышла моя книга «Россия – любовь моя» (Московский рабочий, 1972) 40-тысячным тиражом и «Родные судьбы» (Современник, 1974 и 1976) массовыми тиражами тоже быстро разошлась. Обе эти книги как бы подводили итоги литературной борьбы за новое литературное направление, на страницах книг писателей этого направления возник образ русского человека во всей неповторимости его национального характера и судьбы...
Так что Станислав Куняев, принимая участие в дискуссии «Классика и мы», не высказал ничего нового, нет здесь никаких прозрений и откровений, особенно таких, за которые могли бы преследовать опричники из ЦК КПСС – блюстители идеологического порядка в то время. Брешь была уже пробита многочисленными предшественниками Станислава Куняева, в том числе и авторами «Молодой гвардии» и «Советского писателя», где в конце 60-х годов вышли книги Евгения Носова, Василия Белова, Виктора Астафьева...
Нет нужды сейчас говорить о том, прав или не прав оратор. Хочется только сказать, что Станиславу Куняеву не следует делать вид, что, принимая участие в дискуссии, он словно выходил на эшафот, понимая чудовищные последствия для своей жизни. Другое дело, что он, выступая, обозначил таким образом переход из одной группы в другую, противоборствующую с выпестовавшей его как поэта группой Бориса Слуцкого, Александра Межирова, Евгения Винокурова, с которыми он дружил, о которых он писал, которые его поддерживали в редакциях газет, журналов, в издательствах. И напрасно Станислав Куняев говорит о том, что рабочим секретарем Московской писательской организации он стал «случайно». Нет, в такие «кресла» случайно не попадают... Ясно, что в это «кресло» он попал под давлением той группы, к которой он принадлежал в то время.
Напрасно Станислав Куняев драматизирует реакцию зала на его выступление: «сидящие в полутемном зале впадают в шок от моих слов и мыслей», «вдруг тишина взрывается рокотом возмущения, а через минуту возгласами отчаянного восторга», «волна ненависти, сменяясь в следующее мгновенье теплой волной восхищения», «еврейка зарыдала после моего жестокого и объективного приговора позиции Багрицкого»... Как очевидец, свидетель этого выступления сообщаю: выступление было очень скучным, наукообразным, удручающим по своей наивности и банальности. А шестьсот слушателей нетерпеливы, отсюда выкрики, которые Куняеву действительно могли показаться «рокотом возмущения» и «возгласами отчаянного восторга».
Повторяю, Станислав Куняев сделал свой выбор в пользу русской партии, сознательно сжег корабли, дабы уже не отступать. И это действительно вызвало отклики в печати и по «радиоголосам». Только и всего, только этим и можно объяснить негодование его прежних друзей и единомышленников и задумчивое приятие его в лагерь русской партии.
Вспоминаю, как Станислав Куняев приходил в журнал «Молодая гвардия», мы знакомы были с университетских лет, что-то действительно хвалил, с чем-то спорил, но это были 1968 – 1971 годы, годы яростной борьбы, многие соотечественники искали выбора, и Куняев был среди них. Но книга мемуаров говорит о том, что и он был в стане русских воинов с 1961 года. Это вызывает недоумение у тех, кто не колебался.
Еще более комично звучат сейчас страницы книги Станислава Кунаева о «Метрополе», сборнике литературных сочинений, вышедшем за рубежом и представленном СМИ как выступление организованной оппозиции. Все это было задумано как политическая акция и блестяще разыграно опытными игроками из ЦК и МГК КПСС, предложившими Московской писательской организации обсудить и осудить этот сборник.
Станислав Куняев сам описывает обстоятельства появления этого сборника в России, признает, что мало кто из русских писателей заинтересовался этим сборником, «просто брезговали «заниматься этим грязным делом». Но сборник резко осудили «распорядитель фонда Сороса, нынешний патриарх либерально-еврейской интеллигенции Г. Бакланов», «перестройщица Р. Казакова», «будущий министр культуры ельцинского правительства критик Евгений Сидоров», «ныне покойный и забытый В. Амлинский», «пострадавший во время гонений на «космополитов» A.M. Борщаговский», «ныне живущий в Израиле А. Алексин» – «Все они страстно, убежденно, со знанием дела – что самое пикантное, на мой взгляд! – по существу справедливо критиковали альманах...» (I. С. 287 – 288). И так далее... Признаюсь, эти и другие страницы, связанные с повествованием Куняева о «Метрополе», читать было омерзительно (конечно, можно подобрать более интеллигентное словечко, но это точнее передает мое ощущение от этих страниц).
Станислав Куняев отважно и смело бросился в атаку на метропольцев, обвиняя их в «завуалированных и явных русофобских и сионистских мотивах», написал «Письмо в ЦК КПСС» по поводу альманаха «Метрополь» «и пустил свое сочинение по белому свету», конечно, пустил по белу свету небескорыстно: «Я верил: мои действия подвигнут русскую интеллигенцию на решительные шаги. После выступления в конце 1977-го на дискуссии «Классика и мы», когда меня все-таки не смяли, мне уже было легче рисковать собой» (I. С. 289). Куняев признается, что он не мог говорить прямо, ему пришлось «использовать обкатанные штампы, в которых основным термином было слово «сионизм».
Содержание «Письма», сетует С. Куняев, не привлекло серьезного внимания. «Лишь Аксенов один глухо, сквозь зубы упомянул о нем в «Огоньке» конца восьмидесятых, как о «политическом доносе», и молчок». А так хотелось скандала... А скандала не было. Да и не могло быть – решительно ничего смелого и рискованного не было в «Письме»: надо ли упрекать Семена Липкина за то, что его стихотворение «В пустыне», «об очередном еврейском исходе», как и его «Союз И», не соответствует «сущности советского патриотизма»; надо ли упрекать Андрея Вознесенского за то, что он в стихотворении «Васильки Шагала» прямо пишет: «Родины разны, но небо едино. Небом единым жив человек». В сущности, Станислав Куняев выступает здесь не против сионизма, а против свободы творчества, против стремления человека, особенно творческого, быть самим собой, искренним, честным. Плохо, конечно, что трусливые издатели издавали Блока и Достоевского с купюрами, но сионизм тут не виноват, сочинения Блока, Чехова, Достоевского, Гейне и других классиков мировой литературы просто необходимо издавать без купюр.
А «Письмо» не привлекло внимания потому, что за год до этого, 14 марта 1978 года, Михаил Шолохов писал Генеральному секретарю ЦК КПСС Л. Брежневу, в сущности, о том же: «Одним из главных объектов идеологического наступления врагов социализма является в настоящее время русская культура, которая представляет историческую основу, главное богатство социалистической культуры страны. Принижая роль русской культуры в историческом духовном процессе, искажая ее высокие гуманистические принципы, отказывая ей в прогрессивности и исторической самобытности, враги социализма тем самым пытаются опорочить русский народ как главную интернациональную силу советского многонационального государства, показать его духовно немощным, неспособным к интеллектуальному творчеству. Не только пропагандируется идея духовного вырождения нации, но и усиливаются попытки создать для этого благоприятные условия... Особенно яростно, активно ведет атаку на русскую культуру мировой сионизм, как зарубежный, так и внутренний. Широко практикуется протаскивание через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру, противопоставление русского социалистическому. Симптоматично в этом смысле появление на советском экране фильма А. Митты «Как царь Петр арапа женил», в котором открыто унижается достоинство русской нации, оплевываются прогрессивные начинания Петра I, осмеиваются русская история и наш народ. До сих пор многие темы, посвященные нашему национальному прошлому, остаются запретными. Чрезвычайно трудно, а часто невозможно устроить выставку русского художника патриотического направления, работающего в традициях русской реалистической школы. В то же время одна за одной организуются массовые выставки так называемого «авангарда», который не имеет ничего общего с традициями русской культуры, с ее патриотическим пафосом. Несмотря на правительственные постановления, продолжается уничтожение русских архитектурных памятников. Реставрация памятников русской архитектуры ведется крайне медленно и очень часто с сознательным искажением их изначального облика.
В свете всего сказанного становится очевидной необходимость еще раз поставить вопрос о более активной защите русской национальной культуры от антипатриотических, антисоциалистических сил, правильном освещении ее истории в печати, кино и телевидении, раскрытии ее прогрессивного характера, исторической роли в создании, укреплении и развитии русского государства. Безотлагательным вопросом является создание журнала, посвященного проблемам национальной русской культуры («Русская культура»). Подобные журналы издаются во всех союзных республиках, кроме РСФСР...»
Брежнев поручил Секретариату ЦК КПСС рассмотреть это письмо и подготовить вопрос для обсуждения на Политбюро. Отделы ЦК подготовили справки, в итоге было принято решение: «Разъяснить товарищу М.А. Шолохову действительное положение дел с развитием культуры в стране и в Российской Федерации, необходимость более глубокого и точного подхода к поставленным им вопросам в высших интересах русского и всего советского народа», а в «Записке», подготовленной для обсуждения, был отмечен «бурный рост русской советской культуры», приведены многочисленные цифры и факты этого роста, указано, что письмо Шолохова, продиктованное заботой о русской культуре, «отличается, к сожалению, явной односторонностью и субъективностью оценки ее современного состояния, как и постановки вопроса о борьбе с нашими идеологическими противниками» (см. ЦХСД. Ф. 89. Д. 16. С. 1-18 и др.).
Так что С. Куняев, как обычно драматизировавший свою участь после передачи «Письма» в ЦК КПСС, особо ничем не рисковал, но с этим автор воспоминаний явно не согласен: «Я не играл. Это была борьба за жизнь, это было отчаянным шагом, поскольку я предчувствовал, что ежели мы не выиграем сражение сейчас, в выгодных для нас условиях, то впереди нас ждут худшие времена» (I. С. 300).
Хочется, хочется автору воспоминаний предстать перед своими читателями этаким борцом, героем, страдальцем и мучеником. Но мы, его современники, помним, что пребывание его в группе Бориса Слуцкого и Александра Межирова доставило ему должность рабочего секретаря Московской писательской организации, а после перехода в противоборствующую с ней и за активное участие в борьбе с сионизмом получил тоже неплохую должность – главного редактора журнала «Наш современник», направление которого полностью не может быть принято по разным соображениям, один за другим выходили из редколлегии яркие писатели, русские патриоты и державники, из-за яростного субъективизма и предвзятости в отборе публикуемых сочинений, в 90-е годы XX века.
Любопытны страницы воспоминаний о Татьяне Глушковой, которая никак не могла определиться в острой литературной борьбе. Еще в 1976 году, напоминает Куняев, кумирами Глушковой были Сарнов, Урбан, Аннинский, Роднянская. «Однако к концу 70-х годов Глушкова совершила дрейф, уплыла из объятий Сарнова и Роднянской в «патриотический лагерь» (I. С. 424). Куняев описывает один из ночных разговоров с Межировым в квартире Татьяны Глушковой: «Словно посланцы двух потусторонних сил, мы сражались с ним за ее душу, а Татьяна, еще колебавшаяся, стоит ли ей прибиваться к русскому стану, ждала исхода поединка». Куняев и Межиров сражались за душу, а Татьяна «всю ночь сидела почти молча и непрерывно курила, не зная, в чьи руки – русские или еврейские – попадет ее судьба» (П. С. 165).
Несчастная женщина, печальна ее судьба и как литератора... Стоило Вадиму Кожинову однажды напомнить ее колебания и «дрейфы», как она набросилась на него со своими обвинениями, порой справедливыми, порой несправедливыми. И прав был Александр Межиров в ту ночь, сказав о Татьяне Глушковой:
– Не радуйтесь... Она и от вас когда-нибудь уйдет, как сегодня ушла от меня...
Татьяна Глушкова – человек одаренный, самостоятельный в своем творчестве. Однажды ей показалось, что Вадим Кожинов в чем-то не прав, она попросила Куняева дать ей возможность высказаться по этому поводу на страницах «Нашего современника». «Я отказал ей в этой прихоти, – вспоминает Куняев. – Наступил конец отношений, а за ним началась эра бесконечных статей и интервью Глушковой в «Русском соборе» и в «Молодой гвардии» против Кожинова, Шифаревича, Бородина, Казинцева, Распутина, против «Нашего современника» вообще» (П. С. 425). А почему отказал? Не умещалось в прокрустово ложе идеологии главного редактора журнала, который раз и навсегда определил, что думать каждому из русской партии? И не моги выходить из этих рамок?
Всю мою долгую литературную жизнь меня удивляла нетерпимость к инакомыслящим. Работая в «Молодой гвардии», я однажды затеял дискуссию, напечатал две-три статьи, Феликс Кузнецов, тогда еще не определившийся в своей творческой позиции и ходивший в «либералах», предложил свою статью. Я с радостью прочитал ее и принял, хоть в чем-то и не соглашался, но главный редактор ее «зарубил»: не «наш». А ведь это давняя традиция русской журналистики: давать высказаться на страницах журнала разномыслящим творческим лицам.
Или вот совсем недавно Владимир Бушин совершенно справедливо покритиковал Вадима Кожинова (см.: Патриот. 2001. № 30 – 31. Июль-август), так его тут же обругали, а вслед за этим отлучили от изданий, в которых он до этих пор был желанным автором.
Вот эта нетерпимость, далеко не русская черта, сказывается на многих страницах воспоминаний Станислава Куняева – и по отношению к Сельвинскому, и по отношению к Виктору Астафьеву, и по отношению к Александру Межирову и к другим.
Многие годы дружил с Межировым, в 1968 году даже сочинил восторженную рецензию о его поэзии, «уставший к тому времени от постоянного комиссарского надзора Слуцкого, с готовностью прислонился к Александру Петровичу и даже стишок о нем написал».
Куняев дарил Межирову свои книги с надписью – «одному из немногих близких», «с любовью», но писал, оказывается, зная, что Межиров – «не просто мистификатор», но и изощренный интриган, «светский сплетник и просто лжец»: «Шурик-лгун» – под этим прозвищем он был известен всей литературной Москве – и еврейской и «антисемитской» (П. С. 162 – 163). Не могу понять, как можно знать, что Межиров – «Шурик-лгун», и дарить ему книги «с любовью»? Видимо, для Куняева того времени это нормально: «посредник и маркитант, предлагающий свои услуги», помог нашему ратоборцу наладить «связи с грузинскими и литовскими поэтами», «получать заказы на переводы их книг», «зарабатывать деньги». Ну как же после этого не подарить книгу «с любовью». А потом, когда Межиров перестал быть полезным, можно и написать о нем, что «последние годы его жизни в нашей стране были постыдны, смешны и унизительны». Ничего смешного и унизительного в том, что он трагически пережил наш трагический беспредел нет. Он честно пытался быть русским поэтом, «почвенником», восторженно писал о социализме, коммунистах, а при виде крушения всего того, чему верил, он разочаровался и уехал в США доживать свой век. Что ж тут постыдного и унизительного?
Столь же нетерпимо Станислав Куняев пишет и о Викторе Астафьеве, одобряет его выступления в конце 80-х годов, его письма Эйдельману, «он вел себя по-русски бесстрашно, размашисто, дерзко», но резко осуждает «необъяснимые перемены» в его творческой позиции: выход из редколлегии журнала «Наш современник», «пришли в журнал другие люди, незнакомые мне, да и далекие во многом»; участие вместе с Владимиром Солоухиным, Владимиром Крупиным и Сергеем Залыгиным в подписании «Римского обращения»; его статьи и интервью, резко осуждающие коммунистов и советскую власть. Я знал Виктора Астафьева в то время, когда он, никому еще не известный, пришел в издательство «Советский писатель» со сборником рассказов «Синие сумерки», вышедшим в свет в 1969 году. Мы близко сошлись в то время, бывали вместе в гостях, ресторанах и кафе, подолгу разговаривали, а чаще спорили, он в то время уже был ярым антисоветчиком, резко осуждал коллективизацию, много негативного рассказывал и о войне... Он, как и каждый на белом свете, мог и может ошибаться, не так думать, как Куняев и Распутин, но его творческая и гражданская позиция однозначна – он был русским и не мог быть «перебежчиком и ренегатом», «не на ту лошадку ставить», «давать задний ход и начиная с 1989 года постепенно разыгрывать еврейско-демократическую карту». Я тоже, как Куняев и мои братья-единомышленники, не приемлю его поцелуй с Ельциным, как и Ельцина и все его геростратовские разрушительные действия, но Виктор Астафьев в это время принимал гостя и как хозяин должен был быть гостеприимным. Только этим я могу объяснить этот злополучный поцелуй. Может, он после этого тщательно вытер губы... Кто знает... Но никто не имеет права упрекать Виктора Астафьева в старческом слабоумии, винить его в том, что он продался за тридцать сребреников. Время рассудит...
Если и виноват в чем-то Виктор Астафьев, то только в том, что он, как совершенно правильно пишет ему Н. Эйдельман, порой нарушал «главный закон российской мысли и российской словесности»: «Закон, завоеванный величайшими мастерами, состоит в том, чтобы, размышляя о плохом, ужасном, прежде всего для всех сторонних объяснений винить себя, брать на себя; помнить, что нельзя освободить народ внешне больше, чем он свободен изнутри (любимое Львом Толстым изречение Герцена). Что касается всех личных, общественных, народных несчастий, то чем сильнее и страшнее они, тем в большей степени их первоистоки находятся изнутри, а не снаружи. Только подобный нравственный подход ведет к истинному, высокому мастерству. Иной взгляд – самоубийство для художника, ибо обрекает его на злое бесплодие» (П. С. 58). И напрасно Виктор Астафьев отвечал Н. Эйдельману в свойственной ему манере – в манере «отчаянной храбрости», как квалифицировал Станислав Куняев его ответ Н. Эйдельману.
Поторопился с ответом Виктор Астафьев – и проиграл. Здесь полезнее ум, знания, а не отчаянная храбрость...
В своих воспоминаниях известный человек по тем или иным соображениям обеляет себя, свои действия и поступки кажутся ему чуть ли не героическими, высказывания провидческими. Не избежал этого обычного в таких случаях поветрия и Станислав Куняев. Путь его, – внимательный читатель это может заметить и по этим двум книгам воспоминаний, – был непростым, извилистым, не стоит его сейчас выпрямлять. Умный Александр Межиров очень точно угадал характер Станислава Куняева: «...я чувствовал, как Ваша кровь единоборствует с холодным расчетом, ясным разумом. Это единоборство надо воплотить в слове, сохранив равенство двух великих сил». Воспоминания Станислава Куняева и есть описание этого «единоборства двух великих сил», русская кровь победила в нем холодный расчет, но радоваться ли нам этой победе... Кто знает. Во всяком случае из «Нашего современника» один за другим ушли Евгений Носов, Виктор Астафьев, а только что и Василий Белов...
А если учесть еще упрощенный образ Олега Михайлова, доведенный на некоторых страницах воспоминаний чуть ли не до карикатуры (П. С. 316 – 317 и др.), то, естественно, отношение к воспоминаниям Ст. Куняева неоднозначно, как это представлено в приложении в двум томам – в письмах благодарных читателей. В одном из писем Ст. Куняева сравнивают с американским адмиралом Коллэхэном, разгромившим японскую эскадру: «Ваш подвиг сродни подвигу адмирала Коллэхэна. Осветив сражения на литфронте, раскрыв роль пачкунов типа Мориц в борьбе против русских писателей, Вы показали себя истинным героем. Хвала и Слава Вам, Поэт-паладин!» (I. С. 428).
В воспоминаниях Станислава Куняева много страниц отведено русско-еврейским отношениям в современной жизни, прежде всего в литературной. Описывает, как он готовил себя к «большому делу», к борьбе «за судьбу России». А «большое дело» свелось к двум его выступлениям, о которых здесь уже говорилось, – выступление на дискуссии «Классика и мы» и «Письмо в ЦК КПСС» о сборнике «Метрополь». Все эти страницы звучат обыденно, но с примесью фальши и претенциозности.
Взять хотя бы несколько фраз Станислава Куняева... В январе 1978 года, то есть после выступления на дискуссии «Классика и мы», Александр Межиров «предпринял титанические усилия, чтобы не дать мне уйти из-под его влияния»... Межиров «со страхом понимал, что такие люди, как я, хотят сделать советскую действительность более русской настолько, насколько позволит история» (П. С. 161). Или можно ли всерьез воспринимать следующие фразы, описывающие душевное состояние нашего героя, решившего написать «Письмо в ЦК КПСС» или выступить на дискуссии... «Русско-еврейское Бородино» – уже само название этой главы звучит кощунственно. Мелкий эпизодик, раздутый средствами массовой информации и самими участниками «Метрополя», превращается на страницах воспоминаний в крупное событие в жизни России. Но автор просто любуется самим собой: «После выступления в конце 1977 года на дискуссии «Классика и мы», когда меня все-таки не смяли, мне было уже легче рисковать собой»; «Слишком велик был риск», «На Западе мне житья не было»; передавая «Письмо» в окошко, наш герой размышляет: «...постоял немножко, собираясь с духом, понимая, что как только девушка в приемном окошке возьмет у меня конверт, то корабли будут сожжены, Непрядва перейдена, и для меня начнется неведомая жизнь с неведомыми последствиями». (Выделено мною – В. П.)
«Неведомая жизнь с неведомыми последствиями» тут же и последовала – года через два-три издали «Избранное», потом последовали премии, ордена... Расчет полностью оправдался, обратил на себя внимание инакомыслием, а значит, нужно было улестить пряником – работники ЦК КПСС были опытными государственниками, знали, как в таких случаях действовать.
О русско-еврейских отношениях сейчас пишут много и открыто. Александр Солженицын, Виктор Топоров и многие другие... Виктор Топоров – государственник, русский патриот, еврей, никогда не скрывавший своего происхождения, своих симпатий и антипатий, пьяница, бабник, скандалист (привык говорить правду в лицо), переводчик, критик, открыто говоривший и писавший то, к чему общество еще не привыкло, словом, незаурядный талантливый писатель, писал: «Меня часто обвиняют в антисемитизме (хотя применительно ко мне речь может идти только о национальной самокритике)... Меж тем совершенно ясно, что разговор о еврейском преобладании (или о еврейском засилье) в определенных сферах деятельности и о специфических, не всегда безобидных формах утверждения этого преобладания, разговор, в годы советской власти с ее неявным и ненасильственным, но несомненным государственным антисемитизмом абсолютно недопустимый, – сегодня, когда евреи перестали скрывать или хотя бы микшировать свое еврейство, не отказавшись, однако же, от методов и стилистики неформального тайного сообщества, – такой разговор сегодня необходим и неизбежен – и вести его надо в форме честного диалога с теми, кого презрительно аттестуют или шельмуют антисемитами» (Двойное дно. Признания скандалиста. Захаров ACT. М., 1999. С. 330).
Виктор Топоров с присущей ему беспощадной откровенностью признает, что за последние годы создается «все более и более благодатная почва» для государственного антисимитизма: «Вторая еврейская революция (как и первая – в 1917-м) грозит обернуться трагедией – и для всей страны, и для торжествующего сиюминутную победу еврейства» (Там же. С. 331).
Однажды, выступая как критик, Виктор Топоров «подверг уничижительной критике очередную повесть Даниила Гранина» и после этого получил «мешок писем»: «Примерно половина слушателей обвиняла меня в том, что я посягнул на великого русского и советского писателя. Другая половина – благодарила за то, что я наконец размазал по стенке грязного жида. Несколько обомлев от второго потока писем, я вернулся к первому и обнаружил, что все, в которых речь шла о великом русском советском писателе, подписаны выразительными еврейскими фамилиями. Айсберги, Вайсберги, Айзенберги, всякие там Рабиновичи – именно и только так. И тут я обомлел вторично» (Там же. С. 334).
Данный текст является ознакомительным фрагментом.