7. Несколько месяцев работы в «Литературной России»

7. Несколько месяцев работы в «Литературной России»

Так, по письмам, можно реконструировать некоторые важные события того времени, мысли и чувства, переживания и страсти моих друзей и единомышленников.

Много и разговоров велось вокруг моей книги. Сохранилась отрывочная запись моей беседы с хорошим моим товарищем, славным человеком, талантливым писателем, но к книгам его на рабочую тему я был равнодушен. «Про Клаву Иванову» и другие его повести я читал, но чтил Владимира Чивилихина только за его публицистику, яркую и острую. И он, прочитав мою книгу «Россия – любовь моя», резко обрушился на некоторые ее страницы, вызвавшие у него неприятие и даже какую-то непонятную мне до сих пор озлобленность. Естественно, монолог он свой о книге произнес за столом в ЦДЛ, после изрядной порции спиртного. Приведу то, что можно было восстановить по этим отрывочным записям: «...все написано абсолютно честно... огорчил этой книгой, не можешь приподняться, почему ты чапаешь по традициям: сейчас должна речь идти о другом... В русской литературе не идет речь о том, чтобы разбирать, кто Белов, Чивилихин, нужно выбрать главную идею, есть ли у русского человека совесть... Максимов (Владимир Максимов – один из героев моей книги. – В. П.) – подонок, чуждый судьбам моего и твоего народа. Идет сложный процесс: кто любит Россию, тот выбирает свою степень поведения... Белов, Астафьев, Максимов – ты их не знаешь... Я разошелся с Алексеевым по принципиальным соображениям. Ты не понимаешь, что сейчас происходит. Это маленький этап в поисках! Я делаю вещи, которые абсолютно нужны народу. Я написал о земле, о воде, о воздухе, а ты мне сделал очередной втык. А ты мне сделал гадость. А что ты сделал со мной – просто поразительно. Максимов – гад, а ты уделил ему десять страниц... А из меня ты делаешь мелкую фиговину. Ты уделил мне один абзац... Нам надо учиться быть немного выше групповых пристрастий. Я бы хотел в тебе видеть интересного мужичка... Астафьев – сплошная реклама и пошлость. Нет ни одной свежей мысли, все это говно, это пошло и скучно... Свежая и интересная статья о Булгакове... В чем суть событий? Ты же – мыслящая Россия, я хочу тебя приподнять над тем уровнем, которого ты достиг...»

Не буду комментировать этот монолог, оставлю все так, как сохранилось в этой записи. И привел я его лишь для того, чтобы указать на сложность и противоречивость русского литературного движения, на сложность и противоречивость среди друзей.

На «вольных хлебах» я оставался недолго... Почти три года я наслаждался творческой свободой, работал над новым сборником «Родные судьбы» для издательства «Современник», над новой книгой о Шолохове для Военного издательства, а главное – осваивал совсем непривычный для меня жанр, писал биографический, можно сказать, роман «Алексей Толстой» для серии «Жизнь замечательных людей» в издательстве «Молодая гвардия», бывал у Людмилы Ильиничны Толстой, которая много мне рассказывала о последнем десятилетии Алексея Николаевича... Словом, работой я наслаждался, но не хватало денег, а семья разрасталась: 8 ноября 1973 года родился второй сын – Алексей.

Как раз в эти ноябрьские дни я был у Людмилы Ильиничны, поделился своей радостью.

– И вы уже придумали имя своему сыну?

– Нет, только думаем, еще не решили.

– И вы еще раздумываете? – удивленно спросила она.

Надо сказать, что в то время я был просто влюблен в Алексея Толстого, не раз говорил о своих чувствах в этом доме, и ее удивление мне было понятно.

– Да! Больше не раздумываю – Алексей... Нужно только уговорить Галину Ивановну.

И когда мне предложили должность в «Литературной России», я тут же согласился. Все тот же Николай Иванович Родичев познакомил меня с главным редактором Юрием Тарасовичем Грибовым, успевшим поработать ответственным сотрудником в газете «Советская Россия», в партийной печати вообще. Так, с 1 января 1974 года я стал заведовать отделом критики и библиографии еженедельника «Литературная Россия». Секретариат СП России утвердил меня членом редколлегии.

Вскоре я убедился, что быть самим собой мне здесь не удастся... Каждый понедельник собиралась редколлегия обсудить будущий номер, кому-то нравились предложенные в номер материалы, кому-то нет, приводили свои аргументы, то ли материал слабый в литературном отношении, то ли слишком острый... Обычное, нормальное явление. Приняли меня, казалось бы, неплохо, но так было только на первых порах.

Дней через десять после своего прихода на новое место службы я предложил Доре Самойловне Дычко подать заявление об уходе из еженедельника, она была моим заместителем, и до сих пор не могу понять, почему она занимала несколько лет столь ответственную должность, – она не умела ни писать, ни даже редактировать. И все это знали, но почему-то держали ее в газете...

Что тут началось... Даже слов не хватает, чтобы описать то волнение, которое поднялось в редакции еженедельника... Дора Самойловна облила своими слезами все кабинеты и коридоры... Наконец меня пригласил Юрий Тарасович Грибов, славный человек, я до сих пор с симпатией отношусь к нему, но он был человеком своего времени, то есть солдатом партии, его приучили повиноваться, исполнять, но никак не дерзать, предлагая что-то новое, свежее, интересное.

– Виктор Васильевич! – сухо начал разговор Юрий Тарасович. – Вы превысили свои полномочия, вы должны готовить материалы по своему отделу, заказывать, редактировать, но кадрами занимается редактор. Кто вам разрешил увольнять Дору Самойловну? За эти дни у меня побывали десятки сотрудников из всех отделов, все хлопочут за нее, она и сама у меня уже дважды побывала вся в слезах...

– Но как же я могу готовить материалы с такими сотрудниками, как Дора Самойловна, ее в районную газету и то нельзя допускать...

– Вполне возможно, но почему вы с этого начинаете... Подождите, осмотритесь... Может, она сама уйдет...

На том и расстались, а Дора Самойловна вновь угнездилась за своим столом, изредка заходила ко мне в кабинет, о чем-то советовалась, но я ей никаких поручений не давал, она как бы перестала существовать для меня. Тоже непроходимая глупость, но ничего с собой поделать не мог.

Проработал я месяца четыре, критические полосы в газете несколько оживились, появились некоторые материалы, в чем-то весьма существенном сходные с «молодогвардейскими», но многое просто снималось из текущего номера, подготовленного отделом. Стоило кому-то из редколлегии сказать, что это слишком острый материал, как главный редактор тут же его снимал... Это никому не могло понравиться... И месяца, повторяю, через четыре я затосковал, тем более наступил апрель, Олег Михайлов позвонил с вопросом, собираюсь ли я в Коктебель: с 24 апреля у нас с ним вошло в привычку отбывать в Коктебель на два срока для работы и отдыха, а тут словно прикован цепями к еженедельнику, работа в котором перестала меня удовлетворять, да и перед авторами стало неудобно, закажешь, а статья не идет... И я подал заявление на отпуск, мотивируя это тем, что я на два месяца приготовил материалов, что мне нужно сдавать книгу в издательство и пр. и пр. «Как, ты проработал четыре месяца вместо положенных одиннадцати и хочешь пойти в отпуск? Нет, не положено...» – «В таком случае я ухожу...» Отпуск дали, я уехал в Коктебель, нужно было форсировать работу над книгой «Алексей Толстой». А вернувшись, немного поработал, но вскоре понял, что атмосфера в еженедельнике не для меня, и подал заявление об отставке... И я укатил с Сергеем Николаевичем Семановым на Дальний Восток, к пограничникам и морякам. Ах, какие это были прекрасные дни, какие прекрасные генералы, офицеры и солдаты принимали нас...

Из следующего за этим письма понятнее будут причины моего ухода из «Литературной России».

«Юрию Бондареву и Игорю Котомкину (оргсекретарь. – В. П.)

Уважаемые Юрий Васильевич и Игорь Алексеевич!

Вот уж месяца три я слышу со стороны моих друзей упреки по поводу моего ухода из «Литературной России». Признаться, мне было тяжело выслушивать все это, и одно время я даже заколебался: а не остаться ли?

Но как вспомнил всю эту бессодержательную, пустую, никчемную беготню среди враждебно настроенных к России и всему русскому работников еженедельника, считающих этот орган всего лишь приложением «Литгазеты» и печатающих в нем только то, что явно не пройдет там, у старших своих братьев, как ласково называют «литроссияне» сотрудников «Литгазеты», как вспомнил постную физиономию своего главного редактора, до сих пор смутно представляющего разницу между Турковым и Туркиным, а уж о том, чтобы придать самостоятельность «Лит. России», говорить не приходится; как вспомнил наши понедельники, на которых может все «полететь» из номера, до этого продуманное, и слететь, несмотря на всю серьезность аргументации редактора отдела критики, просто потому, что у главного редактора нет своего мнения и он смутно представляет, о чем идет речь в той или иной статье; как вспомнил свои возражения против публикаций некоторых материалов, в том числе интервью с Баклановым, статьи Миндлина о сыне Антокольского, вспомнил все свои возражения против серятины, выдаваемой за уровень современной русской прозы, и понял, что я в «Лит. России» при таком редакторе и при таком составе редакции сделать ничего не смогу. Конечно, что-то удалось сделать, но какой ценой...

Я воспринял свое назначение как начало реорганизации «Лит. России», но уж слишком все это затянулось, читать это бывает просто стыдно. На место редактора отдела критики я бы порекомендовал Байгушева Александра Иннокентьевича, талантливого критика и хорошего надежного человека, у него есть время потерпеть.

Вам я написал это письмо просто потому, что очень дорожу вашим мнением, считаюсь с ним, а вас, Юрий Васильевич, еще люблю и как прозаика.

Август 1974 г. Виктор Петелин».

28 апреля 1974 года в Коктебеле я получил письмо Михаила Петровича Лобанова, мнением которого я очень дорожил, хотя с некоторыми его мыслями и не был согласен:

«Дорогие Виктор Васильевич и Олег Николаевич!

Сегодня утром в Москве солнечная погода, напоминает коктебельскую, и очень мне досадно, что я сейчас не с вами. Отъезд ваш (смысл его, последствия и т. д.) осмысливается в обществе на разных уровнях. Вчера встречаю в писательской лавке Палиевского, по дороге в метро говорим о вас. «Разбежалась к морю воландская банда», – говорит П. В. (Петр Васильевич. – В. П.) с лаской в глазах. Говорю: «антиволандская»? «Ну да, антиволандская!» Это любя о вас говорилось.

Вскоре после нашего разговора, В. В. (в день твоего отъезда), звонит мне Банников из «Лит. России.» (зам. главного. – В. П.), устроил что-то вроде допроса. Буду ли я писать о Леонове. Говорю, что я обещал Виктору Васильевичу и передам ему тотчас же, как он приедет 5 мая. Важное мое слово «обещал» вызвало многозначительное молчание в трубке. «Успеешь?» – «Я обещал». – «Ну, работай». Вспомнил я, как два года назад мы купались (в Гаграх) вместе с Банниковым. «Я уточкой», – говорил он, входя по колено в море, ухитрялся тут же нырнуть. И, отряхиваясь, возвращался на берег. И в «Лит. России» он уже более десятка лет все ныряет уточкой.

Статья Чалмаева «Насущные заботы прозы», видно, сильно выручила газету. И сам Виктор Андреевич того же мнения («а то нечего было бы говорить на пленуме» – я согласен с ним). Он рассудительно поддакивал (по телефону), что я говорил хорошего о его статье, вел меня по пути более радикальных похвал.

Олег Николаевич! Как только вернетесь в Москву – жду Вас слушать музыку. Поставлена машина и работает.

И сделал все это многоталантливый Илья Евгеньевич, я несколько раз по ошибке называл его Ильей Ефимовичем, на что он неодобрительно вскидывал свою белесую голову – которой он очень гордится, – и отчеканивал: «не Ефимович, а Евгеньевич. Я не люблю их» (т. е. ефимовичей). Узнал я, что он немецких, даже бароновских кровей, хотя с явным уклоном скорее в сторону русачества, чем пруссачества (на мой вопрос: пьете ли пиво – отвечал: «Я нормальный человек», а о своих трудах (цветное телевидение) сказал так: «вот что Илюха натворил!»). Показывал мне, как стих Есенина «Море голосов воробьиных» точно ложится на «Баркаролу» Чайковского. И читал и пел (и после мучительных колебаний он горько признался, что седьмую страницу его труда об Есенине (единственная, которая мне понравилась, о чем я и сказал ему) написал не он, а Олешка, как дружески он назвал Вас, О. Н.). «Зачем я должен врать, что я написал? Зачем?» – «Конечно, зачем?» – отвечал я ему. В таком духе мы беседовали до полуночи, после установки машины.

Да, С.Н. Семанов дал уже историческую оценку Вашей деятельности за полгода в «Н. совр.» («Наш современник». – В. П.). «Это останется. Ему можно теперь уходить на пенсию. Это я говорю, как историк». Так говорит наш современный Нестор, хотя я думаю, что уходить из журнала, а тем более на пенсию, еще рано.

Виктор Васильевич, отдыхай, купайся (если еще не рано) и не думай ты о банниковых, лучше о духовной бане. У меня уже готовы для тебя две статьи, отпечатаны на машинке. Приедешь – сразу же передам тебе. (Увы, увы, статьи М. Лобанова так и не появились в «Лит. России», что и было просто оскорбительно. – В. П.)

P. S. Только что позвонил твоей маме. Она просит передать тебе поклон и выговор («ничего не сообщил, а я волнуюсь, весь вечер у телефона его ждала», узнала от маленького Ивана, что ты доехал благополучно). Вот тебе реляция. Обнимаю вас. М. Лобанов.

28 апреля 1974 г.».

А вот еще несколько разных писем дорогих мне лиц 1973 – 1974 годов.

С.Н. Семанов (зав. редакцией «ЖЗЛ» в «Молодой гвардии») из Москвы в Коктебель:

«22 мая 1973 г.

Виктору Васильевичу – ура, ура, ура! В Москве «бегут за днями дни неспешной чередою». Новостей нет. Странное положение сейчас; обстрел кончился, но все сидят, как контуженые. Вчера вручали орден Иванову (за то, что похерил бывшую «Молодую гвардию»). Я не пошел, сказав, что не люблю ходить на похороны (и это так). Карпенко хлопочет над своим Щорсом, к-й худеет на глазах, – и это к лучшему!

У меня новостей нет. Строго пощусь: не курю, мало пью, по нескольким дням голодаю, бегаю каждый день, много тружусь, словом, не могу сам на себя нарадоваться.

Да, Витя, ты прав, о Брусилове я думаю частенько. Только ты напрасно думаешь, что он «замечательнее Макарова». У Брусилова судьба оказалась гораздо интереснее личности, а тот был необычайно ярок и колоритен.

Твой этюд про друга Бориса Абрамыча превосходен.

Да, он не может без этого: когда с ним беседует Евтух, он счастлив, как младенец, который увидел живого летчика.

Витя, работай, работай и работай. Не занимайся кулацкими промыслами! Не растекайся в подражании Проскурину и не думай о числе авторских листов, идущих к оплате. Все лишнее обрубим без пощады – для твоего же блага!

Пиши. Обнимаю. С».

И еще письма этого времени:

«Дорогой Виктор Васильевич!

Во первых строках моего письма шлю поклоны мои матушкам твоей и Гали, ее бате, ей самой, тебе и самому большому Ивану! И еще желаю всем вам здоровья и радости! Спасибо тебе за книгу твою «Михаил Шолохов».

Что-то я не понял твои слова насчет того, будто Борис Сучков имел в виду мою Думу о Волге – читал я его ученый доклад и не услышал всплеска волны волжской. Он умен, честен, образован и воюет с зарубежными пиитами и критиками. Я бы рад был, ежели бы он читал мою статью. А теперь о Палиевском. Силен. Оригинален. Хотел бы с ним познакомиться при случае. Помню, вы с Олегом хвалили его.

Должен огорчить тебя, милай: писать о Шолохове не по моим силам. Вот Л. Толстого всю жизнь люблю, а слова путного о нем не написал и не напишу. Любовь же моя к Михаилу Александровичу еще глубже и потому-то так она почти немая.

Не берусь. Пойми меня верно, я не вру. Вот институт Русской литры Пушкинского Дома (Ленинград) затребовал от меня мнение о Шолохове, а я ответил маленько. На память тебе высылаю экземпляр. Так, для дружбы. Поклон Олегу. Обнимаю тебя.

11.02.1974 Твой Г. Коновалов».

Приводим здесь и «Поклон» Григория Коновалова:

ПОКЛОН МИХАИЛУ ШОЛОХОВУ

Велик и прекрасен мир шолоховских книг. Жили, живут и будут жить в нем люди вечно. И я, как все, жил и буду жить в нем до последнего вздоха. И после нас будут жить в этом прекрасном и трагическом мире его вечной крепости книг – тут жизнь и смерть, развитие в бесконечность. Как сама природа вызывает благоговение, благодарность, так и его творения.

Ученые объясняют происхождение миров, но тайну художественного гения объяснить невозможно.

Нам не дано знать тайну гения. И мы объясняем его мощь разными обстоятельствами. Говорим: Жил в народе.

Но ведь многие живут в народе, а душа народа не далась им или раскрылась одной стороной.

Говорим: Бесстрашен.

Но богатыри не страдали половинчатостью характера.

Неизмерима самобытная сила его сопротивления при органической переработке наследия и мудрость в строительстве своего нового мира.

Говорим: Требовательный к себе.

Но требовательность есть нормальное состояние сильного гения.

Мы лишь изумляемся тому, как из скоротечных жизней гений Шолохова создает бессмертные образы, а вечная природа живет вольготно, не испытав насилия, творимого обычным дарованием.

Говорим: передовое мировоззрение.

Но не лишен его и редактор блокнота агитатора.

А вот взгляд в будущее до пронзительных далей – свойство лишь великих художников.

Может быть, Л. Толстым и Достоевским завершился гуманизм преимущественно христианский. Новый гуманизм и новая этика в Шолохове: влияние его творчества на современную литературу равновелико влиянию Пушкина, Гоголя, Достоевского и Л. Толстого.

Я ни на вершок не приблизился к тайне, да и не дерзал проникнуть в нее.

Не помышляя о том, что мои плечи выдержат славу Волги, кланяюсь от нее, от народа Волги, повелевшего мне поклониться великому молодому и мудрому гению народа, крылато живущему в творениях Михаила Шолохова, поклониться Донской земле, травам и хлебам, памяти родителей его, давших ему жизнь на бессмертие духа его.

И зреют силы упованья

При виде творческой руки:

Творец, как в первый день созданья,

Твои творенья Велики!

Октябрь 1973 г.».

«Дорогой Витя!

Зачем обижаешь меня, старика? Никто меня не избаловал. Просто вообразил я, что могу кое-что прозаическое написать. Влез в работу. Палиевский – молодец. Сильный ум. Лучше него никто не говорил о Шолохове. Не верится, чтобы такого мог кто-либо сбить. Жаль, не знакомя с ним. Это мое второе к тебе письмо, 1-е не послал – во-первых, оно большое, во-вторых, уж очень разбушевался в нем в сражениях с критикой. А это недостойно прозаика провинциального пошиба – хоть я и сер, да ведь к себе, к такому вот есть чувства некоего уважения даже серому.

Как-нибудь при встрече покажу тебе первое письмо. Поклон всем родным и тебе!

28.02.1974. Г. Коновалов».

Из Москвы Галина Павловна Михайлова (мама Олега. – В. П.) в Коктебель:

«(5 июня 1973)

Уважаемый Витя.

Пишет Вам мама Олега. Меня беспокоит его молчание, здоров ли он. Напоминайте, чтоб не перегревался! Он забывает, что рубец на сердце – не пустяк. Извините, что беспокою Вас, но знаю, что Вы настоящий Друг! Я, конечно, оч. благодарна Георгию (вошел в доверие к Олегу как «доставала» каких-либо вещей и услуг. – В. П.), но с другой стороны, я не понимаю его поведение?! До сих пор не решаюсь жить у Олега. Работает один замок, – остальные сломаны, кроме того, телефон отключен, ванна не в исправности, телевизор испорчен, кругом все заперто, лишь одна комната и кухня в моем распоряжении.

Разговаривать ни с соседями, ни с лифтершами запрещено, на балкон выходить можете (это его слова). При нем пришла лифтерша, позвонила на всякий случай и оч. удивилась, что я здесь. Говорит, как я хочу знать, что с Олегом и поговорить с Вами.

Я опускала денежные переводы, вышел Георгий из комнаты, где он сидел, а лифтерша говорит, вот ваш зять Крамер, спасибо ему, сообщил, что Олег жив и здоров. Женя оч. возмущен, что он выдает себя за Крамера! Лифтерша говорит: Я только что и еще один опустила, он открыл ящик, вынул и в карман, а она спросила, где остальные? Он ответил, будут доставлены куда надо! Поймите мое положение?! Зачем Олег ему все доверил. Меня он долго задерживал в больнице под видом родственника, затем хотел отправить прямо в дом отдыха или санаторию. Я спросила врача, надо ли мне срочно ехать, он ответил нет, но если будет возможность осенью, можно в Ессентуки. Не понимаю, чем и кому я могла мешать в кв. Олега! Если Женя сегодня купит цепь или задвижку, я поеду к Олегу, можно будет спокойно уснуть, а то Георгий предупредил, что может прийти Чудик (Сергей Чудаков. – В. П.) и какой-то Саша? Оч. хочу с Вами поговорить. Сердце мое неспокойно. Привет жене и Ванечке, от которого в восторге Олег. Ув. Вас Галина Павловна. Если можете, напишите мне, получили ли вы мое письмо».

Конечно, это письмо мы с Олегом читали вместе, оба написали Галине Павловне по письму, вспоминая, как она прекрасно играла на пианино, подолгу мы слушали ее игру в дни нашей беззаботной молодости.

«В. Петелину

24 октября 1974 г.

Уважаемый Виктор Васильевич!

Издательство согласно предоставить Вам еще одну, третью отсрочку и настоятельно предлагает сдать рукопись не позднее 1 декабря с. г.

Одновременно просим Вас иметь в виду, что издательству категорически воспрещено принимать рукописи завышенного объема, поэтому просим Вас ни в коем случае не превышать 20 листов. Напоминаем, что средний объем книг серии «ЖЗЛ» – 18 а. л.

С уважением Главный редактор / Т.М. Шатунова/».

Это уже «Алексей Толстой» стучал в мое сердце, но как вместить задуманное в такой малый объем... Огромный материал скопился у меня. Что с ним делать?!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.