«Постсоветская власть» и выбор правопреемства

«Постсоветская власть» и выбор правопреемства

Вопрос об исторической преемственности обычно является ключевым для всякой новой власти, если только она не претендует быть воплощением какого-то совершенно нового и неизвестного доселе общественного порядка. С такой преемственностью прямо связана и её легитимность в историческом плане. Поэтому и «новая российская власть» не могла уйти от прямого ответа на вопрос, наследником какой именно государственности она является: дореволюционной российской — или советской. Вопрос, естественно, мог стоять только так, ибо советская государственность не только полностью отрицала дореволюционную, но являлась её антиподом. Поэтому заявления Ельцина в обращении к русской эмиграции о том, что «его» Россия является продолжателем традиционной дореволюционной российской государственности, могли бы значить очень много, если бы хоть в какой-то степени соответствовали действительности или, по крайней мере, были отражением соответствующих намерений. Надо заметить, что Ельцин не раз, особенно при обращениях к эмиграции (в частности, во время своего визита в Париж) пытался представить свой режим в качестве правопреемника старой России.

Но, несмотря на заявления президента о «конце советско-коммунистического режима», было совершенно очевидно, что его власть является наследником и продолжателем именно этого режима, и фактически, и юридически ведя свою родословную (как и все его органы и учреждения, начиная с армии и ФСБ) не от исторической российской государственности, а именно от большевистского переворота. Созданный этим переворотом режим в принципе продолжал и продолжает существовать. Не потому только, что власть в стране по-прежнему находилась в руках той же самой коммунистической номенклатуры, но прежде всего потому, что остались незыблемыми его юридические и идеологические основы, то есть как раз все то, что было бы уничтожено прежде всего в случае победы Белого движения в гражданской войне. Поступившись частично экономическими принципами и отодвинув в тень наиболее одиозные идеологические постулаты, этот режим в полной мере сохранил идеологическую и юридическую преемственность от советского. Он признал как общее правило законными и действующими все установления коммунистического режима (за редчайшими и особо оговоренными исключениями) и — ни одного, действовавшего в исторической России.

Все его структуры были созданы коммунистическим режимом, являлись прямым продолжением существовавших на протяжении семи советских десятилетий и не имели ни малейшего отношения к дореволюционным. Выборы в них проводились по советским законам, при власти КПСС, и сам Ельцин был избран президентом ленинской РСФСР, а вовсе не абстрактной «России». Все это, однако, не было неодолимым препятствием для воссоздания России, поскольку, свергнув породившую его власть КПСС и даже запретив её, Ельцин вполне мог бы прямо заявить о незаконности большевистского режима, о намерении возвратиться к прерванной легитимной традиции и, как следствие, о временном, переходном характере возглавляемой им власти. Но ничего подобного сделано не было. Со стороны властей не было дано однозначной оценки большевистскому перевороту как катастрофе, уничтожившей российскую государственность и советскому режиму как преступному по своей сути на всех этапах его существования, не были ликвидированы по всей стране соответствующие атрибуты и символика, не были уничтожены все формы почитания коммунистических преступников. Напротив, Ельцин прямо и недвусмысленно продемонстрировал, что именно их наследие он считает легитимным. При заключении соглашения о СНГ за отправную точку был взят так называемый «договор об образовании СССР» 1922 года — ленинское творение принималось всерьез как единственная законная основа существования государства, как будто исторической единой России никогда не существовало. Бело-сине-красный флаг, под которым создавалась Российская империя был употреблен для расшвыривания её обломков.

Конечно же, протянуть нить правопреемства непосредственно от исторической Россией эти люди не могли. Еще раз заметим, что государственное преемство вещь гораздо более принципиальная, чем форма конкретного режима. Понятно, что «царизма» «демократическая власть» могла стесняться, «империя» в обстановке территориального распада для неё и вовсе было словом страшным, но, казалось бы, в духе той риторики, что сопровождала события 1991 года, вполне можно было бы поставить вопрос о преемстве от керенской «демократической республики». Но, несмотря на идеально модный бренд — не стали вести и от неё. Потому что никакой особой февральской государственности (от которой можно бы вести преемство в отличие от «царизма») на самом деле не существовало. Это, в плане преемства та же самая государственность и если бы вздумалось выводить правопреемство непременно от послефевральского времени, то на практике это было бы практически то же самое, что выводить её от «царизма». Пришлось бы признать 99% его правовой базы (которая была отменена только большевиками), и провозглашенная на 2 мес. случайными людьми без всяких на то полномочий Российская республика утешением тут бы не стала. Потому что, веди преемство хоть от монархии, хоть от этой республики а это все равно было бы преемство от российской государственности, порвать с которой в свое время были не готовы, за исключением большевиков, даже самые радикальные революционеры, видевшие себя все-таки правителями России, а не разжигателями всемирного пожара. Но точно так же не готовы были восстановить это преемство наследники большевиков, каковыми были правители «новой России».

«Декоммунизация», о которой много говорили в то время, свелась к шутовскому «суду над КПСС», результатом которого вовсе не было осуждение партии, насильственно захватившей власть, установившей жесточайший тоталитарный режим и уничтоживший миллионы жителей. Напротив, существование КПСС как партии было признано вполне законным. Осужден был лишь факт «узурпации» её руководящими структурами функций государственных органов (положение вполне смехотворное, учитывая, что все эти органы и само советское государство были порождением этой самой партии). Несмотря на запрет организационных структур КПСС (в чем не было ни малейшего смысла, коль скоро им на смену к тому времени пришли структуры КПРФ), остались в силе все идеологические элементы, отрицающие дореволюционную российскую государственность.

Не был отменен на государственном уровне культ Ленина: его капище на Красной площади вплоть до конца 1993 г. охранялось почетным караулом (и впоследствии в Думе и мэром Москвы неоднократно ставился вопрос о восстановлении «поста №1»), во всех населенных пунктах сохранялись его изваяния, посвященные ему музеи и т.д. Вопрос о ликвидации Мавзолея не раз поднимался в течение последующих полутора столетий, однако всякий раз решался отрицательно. Причем одним из главных аргументов неизменно был тот, что это-де есть «покушение на нашу историю», что в мавзолее покоится «основоположник нашего государства». Солидаризируясь или соглашаясь с ним, власти всякий раз свидетельствовали, чьими наследниками являются. Но если такова была позиция самой власти, то ещё более укрепляло эту тенденцию постоянное давление, оказывавшееся на неё её оттесненным от власти единокровным братом в лице «красной оппозиции», претендовавшей при этом на роль оппозиции «патриотической».

В сущности ельцинские власти, оппонируемые КПРФ, оказались в нелепой и нелегкой для себя ситуации, сохранив в неприкосновенности советскую государственную традицию и ту идеологическую основу, которой подпитывались прокоммунистические настроения и без ликвидации которой был невозможен перелом в массовом сознании. Основа эта глубоко проникла в образ жизни населения и поддерживалась привычным с детства набором мыслительных стереотипов и зрительных образов, (тогда как, будучи однажды решительно выветрена из сознания населения, едва ли могла бы быть восстановлена в нём заново). Понятно, что заявления о борьбе с коммунизмом со стороны режима, празднующего годовщину «Октября» как государственный праздник, были крайне неубедительны, если не сказать смехотворны. Главное же — ему приходилось играть на «чужом поле», подлинными и законными хозяевами которого являлись коммунисты. Власти при этом выглядели такими же коммунистами, только стыдливыми и «антипатриотичными», а в этой роли они были лишены возможности идеологически эффективно им противостоять. В общественном сознании возвращение тех, кто называть себя коммунистами не стыдился, воспринималось психологически естественным, а «курс реформ» выглядел чем-то вроде НЭПа, который сегодня есть, а завтра — не обязательно. При сохранении в общественном сознании возможности возвращения коммунистов нельзя было ожидать от людей, чтобы они связывали свое будущее со свободной экономикой и не приходилось удивляться всеобщему стремлению предпринимателей не вкладывать полученные средства в экономику страны, а вывозить их за рубеж.

Впрочем, ельцинская власть и не пыталась противостоять коммунистам на идейной основе. Базовые стереотипы идейно-политического «происхождения» членов её правящего слоя были чрезвычайно сильны и значили для каждого из них очень много, поскольку люди понимали, что принадлежат к этому слою только потому, что когда-то в прошлом был установлен именно тот порядок, который вывел в люди каждого из них. Поэтому для ельцинского режима, несмотря на предпринимаемые время от времени неуклюжие словесные попытки откреститься от наследия предшественников, было характерно трепетное отношение к советским святыням и те же самые понятия относительно того, что есть история и культура. К тому же, чувствуя себя с середины 90-х весьма неуверенно, он стремился стабилизироваться, вбирая в себя ещё более красную, чем он оппозицию и по возможности полнее сливаясь с ней идеологически.

В этих условиях его лозунг «Больше стабильности!» неминуемо означал «Больше советскости!». Стабилизация была ему необходима для предотвращения любых действительных перемен, которые по большому счету могли быть направлены только в одну сторону — в сторону изживания коммунистической идеологии. Поэтому режим, с одной стороны, стремился законсервировать советскую государственно-политическую традицию, а с другой — создать впечатление, что эта традиция уже была ликвидирована в августе 1991 г., и, следовательно, никакой другой «контрреволюции» больше не требуется, и даже помышлять об этом не должно (тогда как для возвращения страны на путь её естественного развития совершенно была вполне ясна как раз необходимость осуществления подлинной контрреволюции, и прежде всего — установления однозначной оценки большевистского переворота как величайшей катастрофы в истории страны, а советского режима — как незаконного и преступного по своей сути на всех этапах его существования). Таким образом национал-большевизм в 90-х годах находил выражение в идеологии не только коммунистов, но и формально противостоящего им режима, который, с одной стороны, объективно оставался советским, а с другой — испытывал потребность опереться на российскую традицию. Власти явно проигрывали в этом своему сопернику — национал-большевистской оппозиции, но обе стороны в равной мере постулировали тезис о «единстве нашего исторического наследия», то есть о советском режиме, как законном наследнике и продолжателе исторической России (именно этот взгляд был в свое время зафиксирован в пресловутом «Договоре о гражданском согласии»).

В этом смысле чрезвычайно показательно, что памятники коммунистического правления рассматривались не как заурядное пропагандистское наследие прежнего режима, от которого было просто недосуг избавиться, а совершенно официально почитались как национальные реликвии, и что эти изваяния (которых особенно много появилось во второй половине 60-х годов — к круглым юбилеям Ленина и октябрьского переворота) имеют такой же статус («памятники культуры»), как кремлевские соборы или Пушкинский заповедник. К этой же категории относятся многие сотни «памятных мест», связанных с пребыванием (хотя бы и самым кратковременным) всевозможных «борцов с царизмом» и «участников установления советской власти» (и даже их родственников). Причем среди советских «реликвий», занесенных в охранные списки, попадаются совсем уж странные — даже не здания, а именно «места», например, такие «памятники»: «Место усадьбы, где жила и умерла Ульянова М.А.», «Место дачи Бонч-Бруевича В.Д., где в июне 1917 г. отдыхал Ленин В.И.», «Место дома, где в 1887 г. жила Крупская Н.К.», «Место дома, где в апреле 1919 г. жил Чапаев В.И.», «Место гибели пионера Павлика Морозова», «Стела — памятный знак о пребывании здесь на отдыхе 15–16 мая 1920 г. Ленина В.И.» и т.д. Еще больше, конечно, зданий, разумеется, и всех тех мест, где хоть раз ступала нога Ленина.

Для уяснения культурно-идеологической политики властей этого времени весьма любопытен президентский указ от 5 мая 1997 г. «Об уточнении состава объектов исторического и культурного наследия федерального (общероссийского) значения», причиной появления которого стала нехватка средств, вследствие чего бюджет пришлось избавлять от расходов на содержание значительной части памятников истории и культуры. Приложения к указу представляли списки этих памятников, причем, если одни полностью утрачивали статус охраняемых объектов и могли быть при желании уничтожены (список №1), то другие требовалось сохранять за счет средств местных бюджетов (список №2). Указом было исключено из федеральных списков в общей сложности 1 160 объектов. В том числе 362 археологических — городища, селища, могильники, курганы, стоянки, поселения, мегалитические постройки и др. (учитывая, что большинство из них представляют собой целые комплексы, общее их число превышает 2 100), 284 памятника гражданской архитектуры от средневековья до XIX в. — крепости, жилые и административные здания, усадьбы и др. (всего 481 сооружение), 57 церквей и монастырских комплексов (всего 69 построек) и 456 памятников советско-коммунистического характера (в т.ч. 196 зданий, связанных с революционной деятельностью). При этом из них предназначено к сохранению в качестве «памятников истории и культуры»: археологических — 1 (0,3%), церквей — 18 (31,6%), памятников гражданской архитектуры — 223 (78,5%), советско-коммунистических памятников — 396 (86,8%), причем среди последних особо трогательная забота проявлена именно к изваяниям коммунистических вождей и памятникам советской эпохи, которых сохраняется 237 из 260 (91,2%) — это наивысшая доля среди всех групп (зданий дореволюционной постройки, связанных с памятью о революционерах, сохранено 159 (81,1%). Таким образом, если в общем числе упомянутых в указе памятников советско-коммунистические составляли 39,3%, то среди сохраняемых — более половины — 62,1%. Характерно, что в числе полностью лишаемых охраняемого статуса встречались церкви и гражданские сооружения даже первой половины XVII в., тогда как охране подлежали все советские изваяния тридцатилетней давности (те 2–3, которые попали в список №1 — это уже не существующие, уничтоженные населением в 1991–92 гг.). Собственно, сохранялось практически все советское наследие, так как почти все из немногочисленных памятников революционного и советского характера, попавшие в список №1, это либо уже поврежденные «явочным порядком» мешавшие при строительстве объекты, либо чисто символические «места», о которых упоминалось выше. Список намеченных к дальнейшему сохранению «памятников культуры» выглядел весьма впечатляющим. «Дом, где в 1920 г. происходило совещание большевиков Кавказа», «Школа, где учился герой гражданской войны Чапаев В.И.», «Дом, где в 1917 г. жил в ссылке Сталин И.В.», «Дом, в который в 1897–1898 гг. на адрес С.М. Фридман приходили посылки для Ленина В.И.», «Дом, где в 1900 г. останавливались Ленин В.И. и Крупская Н.К.», «Дом, где в 1910 г. проходила конференция Иваново-Вознесенского союза РСДРП», «Фабрика табачная, где в 1898 г. работал революционер Дзержинский Ф.Э.», «Дом, где в 1899 г. жил революционер Бауман Н.Э.», «Дом, где в июне 1900 г. состоялось собрание социал-демократов при участии Ленина В.И.» (таких четыре в одном Нижнем Новгороде), «Дом, где 2 февраля 1905 г. были арестованы революционеры-подпольщики», и т.д. и т.п. Ну и конечно, бесконечные «Памятник Ленину В.И.» — Майкоп, Уфа, Нальчик, Сыктывкар, Саранск, Рузаевка, — полный список областных и районных центров и даже более мелких населенных пунктов. Кстати, в списке сохраняемых значился и… памятник Дзержинскому, с такой помпой скинутый с пьедестала в августе 1991 г. Снесенные тогда памятники Дзержинскому, Свердлову, Калинину, Ленину (в Кремле) были просто перемещены в парк на Крымском валу, позади «Президент-отеля» и охранялись как культурное наследие в ожидании восстановления на прежних местах. В немногих местах, где сгоряча памятники сняли, наметилась тенденция к их возвращению (например, в Рязани бронзовый Ленин, отлежавшись на задворках несколько лет, занял свое прежнее место, во Владивостоке было принято решение восстановить памятник Дзержинскому), привычны стали газетные заметки такого рода: «В уральском городе Ирбит торжественно открыт памятник Ленину. Шесть лет назад он был снят с пьедестала. Энтузиасты отреставрировали его и водрузили на прежнее место, снабдив новой ленинской цитатой: «Классовая борьба продолжается, и наша задача — подчинить все интересы этой борьбе». Если ряд второстепенных памятников, статус которых из-за нехватки средств был несколько понижен, то все главные «реликвии» советского режима — и наиболее известные скульптуры «вождей», и «ленинские мемориальные места» в Смольном, Шушенском, Горках и др., и масса монументов «героям революции и гражданской войны» остались «памятниками истории и культуры общероссийского значения».

Крупнейшие регионы так и остались Ленинградской, Свердловской (тут не повлияло даже переименование городов; военный округ тоже, естественно, остался Ленинградским), Ульяновской, Кировской областями. Имена врагов и разрушителей исторической России на её бывшей территории продолжали носить более 100 только относительно крупных населенных пунктов (городов и поселков городского типа), не считая многочисленных сел и деревень. Среди них есть, конечно, города Маркс и Энгельс, 13 в разных вариациях связано с именем Ульянова-Ленина, 10 — Кирова, 5 — Дзержинского, 4 — Орджоникидзе, 3 — Куйбышева, 3 — Калинина, 2 — Володарского, а также Свердлова, Буденного, Чапаева, Фрунзе, Фурманова, Щорса, Киквидзе, Котовского, Кингисеппа, Тутаева и т.д. и т.п. Кроме того, 7 именуются в честь Октябрьского переворота, столько же — в честь Советов, ещё 7 — Красной армии и Красной гвардии, 5 — комсомола, ещё десятки — в честь коммунистических праздников и т.д. Топонимия любого города сохранила полный набор имен из большевистских «святцев» (главная — обычно Ленина, затем — Свердлова, Калинина, Кирова, Фрунзе, Дэержинского и т.д., вплоть до Урицкого и III Интернационала), продолжали стоять памятники «борцам за советскую власть», функционировать посвященные им мемориалы, в законах все так же фигурировали льготы «участникам гражданской войны» (их действия признавались «операциями по защите страны»), «старые большевики» и их потомки продолжали благоденствовать на шикарных дачах и в квартирах самых престижных домов, предприятия, учреждения, колхозы продолжали носить названия типа «Заря коммунизма», «Ленинский путь» и т.п. В официозной печати даже в самые первые годы после «смены власти» отношение к «ленинской гвардии» оставалось вполне примирительным, «Российская газета» помещала большие статьи в честь юбилеев её членов.

Хотя едва ли сложно было подобрать для «российской армии» одну из славных дат её истории, в качестве её праздника было оставлено 23 февраля, причем не приходилось удивляться, что это нашло полную поддержку в военной среде, которая в силу особенной заботы компартии о её воспитании к 1991 г. оставалась наиболее «красной» из всех групп советского общества. Пополнение советского генералитета по принципу «отрицательного отбора» в смысле способности к самостоятельному мышлению привело к тому, что среди тысяч советских генералов не нашлось ни одного, искренне вполне порвавшего с советскими пристрастиями, кто бы выступил с призывом вести преемственность от Российской императорской армии, а не от детища Троцкого. Даже наиболее культурные, наиболее необычные для советского генералитета люди с серьезным интересом к истории (рождались и такие в семьях советских генералов, причем таким удавалось преодолеть принцип «отрицательного отбора» как раз благодаря высокому положению родителей) оставались глубоко укорененными в традиции советской армии.

Направленность школьного образования и особенно курса истории также не претерпела принципиальных изменений, по-прежнему трактуя историю страны в марксистском духе, а большевистский переворот — вполне благожелательно, и ни в малейшей степени не свидетельствовала о стремлении воспитывать подрастающее поколение в духе любви и уважения к досоветской России. Учебники истории и по концепции, и по структуре, и по отношению к старой России представляли собой слегка подправленные советские учебники, начиная с привычной марксистской трактовки истории как классовой борьбы и кончая ленинскими постулатами о «стадиях капитализма», «признаках империализма», «этапах освободительной борьбы в России» и т.п. Борьба против исторической российской государственности и её уничтожение большевиками одобряются, события трактовались вполне «антибуржуазно» — Февральская революция выступала как проявление «кризиса буржуазной цивилизации», тогда как Октябрьская мотивировалась «возвышенными идеалами и самыми чистыми побуждениями» (что никак не вязалось с обвинениями властей в пропаганде капиталистических ценностей), защитники советской власти восхвалялись, её противники осуждались. То есть учебники однозначно свидетельствовали, что для власти красные были «своими», а белые — врагами. «Большевизм победил, сохранив государственность и суверенитет России» — цитата не из «Советской России» или «Завтра», а из официального пособия для поступающих в вузы (так резюмировались итоги гражданской войны). Власти, похоже, даже не очень задумывались над тем, что они при этом играли на поле, подлинными и законными хозяевами которого являются откровенные коммунисты, и возвращение последних воспринималось психологически естественным, коль скоро те более соответствовали «общепринятой» трактовке истории.

С приходом к власти В. Путина вопрос о ликвидации советского наследия вовсе отпал; менее, чем через год обнаружилось, что новый режим откровенно взял курс на реабилитацию советской власти. Разрешение «вопросов государственной символики» осенью 2000 г. (не столько даже сам факт, сколько то, как это было сделано, а особенно то, как и что сказал при этом новый президент) расставило все на свои места. Будь коммунисты тогда сильны, а символика нуждалась бы в срочном утверждении, повод для иллюзий оставался бы. Но то, что это сделано именно тогда, когда коммунисты, потерпев сокрушительное поражение на выборах, утратили реальную возможность вредить режиму, показало, что дело было вовсе не в их возможном давлении, а во внутреннем убеждении самой власти. Вопрос о символике был поднят самим Путиным и с очевидной и единственной целью — вернуть советскую, т.е. он начал с восстановления и того немногого, что было убрано при Ельцине, сознательно конституировав свой режим как национал-большевистский — с соответствующим идеологическим обоснованием («неразрывность нашей истории», «преемственность поколений» и т.д.). В этом свете продолжение использование трехцветного флага и герба стало прямым продолжением «сталинского ампира» 1943–1953 гг. Любопытно, что демократы из числа бывших поборников «истинного ленинизма» и «социализма с человеческим лицом» уже начинали было писать, что перед угрозой авторитарного режима «пока не поздно, надо попытаться открыть новую страницу взаимоотношений российских коммунистов и российских демократов». Но, как обычно, сели в лужу. «Новую страницу взаимоотношений с коммунистами» открыл Путин, которому это, конечно, было куда как проще сделать. Совершившийся поворот был совершенно органичен для политической элиты.

Для представителей недавно конфликтовавших и конкурировавших фракций, радостно воссоединившихся под звуки советского гимна, не могло, разумеется, быть более подходящей идеологии, чем идеология единства советской и постсоветской истории, которая в них же самих и персонифицирована. Эта идущая ещё от позднего Сталина идеология, могущая быть охарактеризована как национал-большевистская, стала той платформой, на которой стало возможным вполне мирное сосуществование третируемой коммунистической оппозицией как «буржуазная» власти и самой этой оппозиции, которые по сути представляли «правое» и «левое» крылья одной и той же «советской партии».

Когда идеологический курс путинской власти вполне обозначился как неосталинистский, развернулись два параллельных процесса. С одной стороны, началась массированная пропаганда советского наследия и символики: массовое изготовление футболок, кроссовок, кепок и прочей спортивной и молодежной одежды с серпами-молотами, красными звездами, надписями «СССР» и советскими гербами, в Свердловской области (при поддержке Фонда Сороса) началось строительство музея и мемориала Павлика Морозова, по «Русскому радио» между песнями стало рефреном звучать «Наша родина — СССР!», «хитом» популярного певца Газманова, раньше выступавшего с вполне антисоветскими песнями, стало ностальгическое «Я рожден в Советском Союзе», и даже знаменитый сочинитель блатных песен А. Розенбаум принялся в советской форме капитана 1-го ранга медицинской службы выдавать дипломы выпускникам морского училища, напутствуя их восстановить «славу советского флота».

С другой стороны, развернулась настоящая охота за регалиями и раритетами исторической России — в желании все это присвоить, объявить «нашим» и соединить с другим «нашим» (по-настоящему) — советским. Собственно, ещё в сталинское время, по мере того, как перспектива мировой революции отодвигалась и советской власти приходилось строить подобие обычного государства, вопрос об исторических заимствованиях приобретал все большую актуальность. Довольно обычно, когда достояние более высокой культуры для носителей низшей является предметом не только ненависти, но и вожделения, и когда первое чувство удается реализовать, обычно возникает и желание уподобиться, «быть вместо» своей жертвы, и подобно тому, как Емелька Пугачев, убивая дворян, наряжал в их мундиры свою разбойную братию и именовал ближайшее окружение именами екатерининских вельмож, так и советским не давал покоя блеск императорской России. Но при Сталине подобное мародерство носило в основном, так сказать, «эстетический» характер: так, после истребления русского офицерства, золотые погоны были возложены на комиссарские плечи (это называлось «быть носителями лучших традиций»), но сбор подлинных вещей в эмиграции, где ещё живы были «подлинные» люди тогда особенно широко не практиковался. Теперь же принялись подчистую выгребать у их потомков все подряд — личные вещи (часть которых потом в музее вооруженных сил демонстрировались как «трофеи Красной Армии»), библиотеки, архивы, знамена и дело дошло даже до самих останков.

Весьма характерной чертой стала мода на «возвращение на Родину» праха выдающихся соотечественников, которым в свое время повезло избегнуть чекистской пули. Наличие этого праха за границей по крайней мере с эры «сталинского ампира» всегда доставляло крайнее неудобство советской власти: человеку, заслуги которого не могли не быть признаваемы и в СССР, полагалось быть «с нами» и покоиться если не у Кремлевской стены, то на Новодевичьем — иначе у публики могли возникнуть нехорошие вопросы о безоблачности отношений покойного со строителями коммунизма (а чего это он, такой хороший, оказался где-нибудь во Франции?). И вот, кого не могли в свое время заманить назад живьем, стали возвращать в гробах. Эти невольные «возвращенцы» призваны были демонстрировать одновременно как «правоту» (для тех, кто не знал об их отношении к большевизму), так и «милосердие» (для тех, кто знал) советской власти. Этот процесс тоже развивался «по восходящей»: начали с политически более «невинных» деятелей науки и культуры, после чего очередь дошла до бывших «сатрапов царского режима», а теперь и до активных борцов с большевизмом. Из Бельгии был привезен прах «оказавшегося после революции на чужбине» генерала Батюшина, которого как военного разведчика посчитало «своим» и решило приватизировать ГРУ (хотя последнее ведомство имеет к русской военной разведке такое же отношение, как Красная Армия — к русской, то есть, мягко говоря, «антагонистическое»). О том, что генерал, прежде чем «оказаться» за границей, воевал против большевиков (в составе Крымско-Азовской Добровольческой армии и ВСЮР) сказано, естественно, не было ни слова. Флот решил не отстать и привез из Франции на корабле с красными звездами тело морского министра адмирала Григоровича, встреченного в Новороссийске советским гимном. Любопытно, что одна из публикаций особо отмечала тактичность начальника протокола Санкт-Петербурга, которому даже пришлось несколько отступить от традиции: гроб несли, как положено, шесть капитанов 2-го ранга, но без фуражек — он «не мог допустить, чтобы гроб с прахом адмирала несли люди с красными звездами на фуражках». Эта небольшая деталь на самом деле высветила суть происходящего, пожалуй, лучше всего. Дело в том, что в подобной тактичности, вообще-то не должно было возникнуть никакой необходимости: звезды-то на морских фуражках уже несколько лет как официально были заменены на подобие символа вооруженных сил; только вот большинство старших офицеров, начиная с командующих флотами, демонстрируя свои идейно-политические предпочтения, это игнорировали, продолжая носить краснозвездные.

Но этим двум деятелям ещё повезло: их похоронили без особого идеологического «употребления» (кроме самого факта «возвращения»). А вот над людьми, доставившим советской власти больше неприятностей, решили поиздеваться по полной программе. Когда в Донском монастыре погребали останки Антона Деникина и Ивана Ильина, то эти непримиримые антикоммунисты и борцы с советским режимом, оказались участниками… «Акции национального примирения и согласия» (именно так именовалось мероприятие, 4-м пунктом программы которого значилось захоронение). Тогда многим показалось странным, что славословившие Деникина и Ильина полпред президента Полтавченко и мэр Лужков были именно теми самыми людьми, которые незадолго до того выступали с инициативой восстановить памятник Дзержинскому, и обращалось внимание на несуразности в символике, но исходя из задач организаторов церемонии никакой несуразности допущено как раз не было: «примиряться»-то предлагалось с наследием советской власти и «соглашаться» — с властью её продолжателей. Впрочем, то, что «возвращение праха» изначально планировалось как идеологическая акция, призванная занять свое определенное место среди прочих, особенно и не скрывалось (накануне комментарии на государственном канале сводились в общем к тому, что «фигура была выбрана правильно»). Но «акцию» все-таки требовалось чем-то уравновесить («мы прощаем лучших из белых, но — не подумайте лишнего — помним о своих корнях») и на следующий день был показан «Чапаев», и вскоре на экран был выпущен представитель «красной оппозиции» протестовавший против начавшихся было разговоров о ликвидации Мавзолея.

Существо путинской власти наглядно проявлялось и в её отношении к коммунистам: если относительно так называемых «правых» она высказывалась откровенно враждебно, ЛДПР старалась игнорировать, иногда давая понять, что терпит, но «это несерьезно», то КПРФ неизменно пользовалась молчаливым уважением, даже в случае резких её выходок реакция власти была максимально мягкой, в духе «товарищи заблуждаются», «товарищи недопоняли», «достойно сожаления». Власти как бы испытывают перед ними комплекс вины и неполноценности. Продолжая СССР, но вынужденные «поступиться принципами», они чувствуют себя ренегатами и узурпаторами (что совершенно правильно: в рамках одной и той же государственности, носившей к тому же чисто идеократический характер, законными хозяевами являются те, кто принципами не поступался, а их отодвинули в оппозицию, неловко в общем-то). Вообще «борьба» между коммунистами и властью — очень странная борьба, напоминающая игру в одни ворота. Если коммунисты ведут с властью идеологическую борьбу, обличая её «буржуазную» сущность (хотя она вовсе таковой не является), то власть идеологической борьбы с коммунистами отнюдь не ведет и сущность их идеологии не обличает. Если коммунисты однозначно говорят, что «капитализм», с которым они отождествляют установившийся режим — это плохо, то сам режим не говорит, что это хорошо, а бывший советско-коммунистический режим и «социализм» — это плохо. Ни в одном официальном заявлении невозможно найти однозначного осуждения ни коммунистического режима в СССР, ни коммунистической идеологии как таковой. И более того, в сфере топонимики и «монументальной пропаганды» все обстоит так, как будто бы КПРФ находится у власти, а не в оппозиции. Если бы дело обстояло так, как представляют коммунисты, и власть была бы тем, что они о ней говорят, советский режим давно бы был признан преступным, а стремящаяся его возродить КПРФ — запрещена. На деле же, напротив — если, например, пытавшимся зарегистрироваться монархическим партиям отказывали на том основании, что их установки противоречат действующей конституции, то программа КПРФ, противоречащая ей в гораздо большей мере, основанием для такого запрета не прослужила.

Весьма характерно и то забавное оправдание, которое приводилось путинской властью для обоснования сохранения советского идейного наследия. Ликвидация такового (в виде ленинских истуканов, самой мумии и т.п.) наведет, видите ли, старшее поколение на мысль, что его жизнь прожита зря, и ему будет обидно. Но если смысл жизни этого поколения заключался исключительно в построении социализма и коммунизма, то оно действительно прожило её напрасно, и скрыть этот факт совершенно невозможно, коль скоро привычного ему социализма больше нет, а все принципы, во имя искоренения которых трудилось это поколение, формально восстановлены. По этой логике для утешения ветеранов следовало бы раскулачить олигархов, передать под дома отдыха коттеджные поселки на Рублевке, вернуть пресловутую колбасу по 2.20, поставить в отдаленной перспективе цель строительства коммунизма и т.п. Ничего такого, однако, власти делать не собираются, а «в порядке возмещения морального ущерба» предлагают любоваться советско-коммунистической символикой. Получилось совсем смешно (а для того поколения просто издевательски) — выходит, они жили даже не для строительства «светлого будущего», а всего лишь ради того, чтобы в стране были понастроены изваяния вождям большевизма. Нормальная власть, сама свободная от советских комплексов, просто объяснила бы людям, что жизнь их — самоценна и вовсе не сводится к реализации безумных утопий преступной ленинской шайки.

Отношение между КПРФ и властью сильно портило лишь то, что коммунисты со свойственными ими самонадеянностью и склонностью воспринимать малейшую уступку или успех как преддверие полной победы, моментально наглели и проявляли в отношениях с властью сверхнормативную агрессивность. В этих случаях власть была вынуждена нехотя им противостоять, так что своей непримиримостью они несколько раз предотвращали полевение самой власти. Благосклонность к КПРФ околовластные публицисты склонны были объяснять нежелательностью создавать последней образ «притесняемого» (вызывающий, якобы, сочувствие населения), что, однако, плохо вязалось с действительностью. Достаточно вспомнить, что свой наихудший результат на выборах КПРФ продемонстрировала в 1993 г.: когда после октябрьских событий было впечатление, что с коммунистами теперь церемонится не будут и КПРФ вот-вот запретят, половина её голосов досталась Жириновскому. Но как только обнаружилось, что ничего такого не произойдет, а КПРФ остается вполне респектабельной партией, эти голоса в 1995 г. вернулись к КПРФ (и ЛДПР получил 11% вместо 23, а КПРФ 22 вместо 12). В основе отношения власти к коммунистам лежат, конечно же, не тактические моменты (которые, когда КПРФ лишилась прежнего влияния потеряли смысл), а то общее, что их объединяет: происхождение и пристрастия. Эта базовая общность органично проявилась и в том, что, хотя власти и пытались не раз создать чисто «свою» двухпартийную «лево-правую» систему, у них ничего не получилось, но именно такой системой стал сложившийся тандем «Единая Россия» — КПРФ. Таким образом, идеологические позиции «постсоветской власти» оказались несовместимы с движением в сторону государственно-политического наследия исторической России.