Проза о войне

Проза о войне

27 января 1967 года в «Правде» появилась редакционная статья «Когда отстают от жизни», в которой резко говорилось о двух крайностях, наметившихся в журналах: одни скептически относятся к достижениям прошлого, другие сомневаются в достижениях настоящего. И «Правда» вновь напомнила об Уставе советских писателей, о социалистическом реализме, который диктует изображать жизнь правдиво, конкретно-исторически, в её революционном развитии. В соответствии с этими указаниями и развивалась теория социалистического реализма. Десятки книг и монографий, сотни статей были посвящены этому актуальному вопросу, потому что на Западе тоже были написаны десятки статей и монографий, в которых всерьёз и по-научному говорилось о ложном, фальшивом фундаменте метода социалистического реализма. Споры западных и отечественных критиков и литературоведов были абсолютно бесполезны, никто из спорящих не верил друг другу. Утвердилась холодная война не только между государствами, но и между людьми, между специалистами в идеологической области, в области литературы и искусства. Во всех постановлениях Союза писателей СССР было принято решение бороться с буржуазной идеологией, активнее сражаться за коммунистические идеалы, острее и глубже писать о человеке больших страстей и коммунистического пафоса. Но принимать постановления гораздо легче, чем претворить их в жизнь. А писатели, каждый по-своему, в меру сил и способностей, делали своё дело.

Много лет прошло с тех пор, как завершилась победой русского и других народов СССР Великая Отечественная война. И чем дальше отходим мы, тем острее и глубже интерес к тем дням, когда ковалась победа. Уже несколько поколений молодых людей о военном лихолетье знают только из художественной и мемуарной литературы.

Как тут не вспомнить прекрасное произведение Михаила Исаковского «Слово о России», в котором глубоко и точно говорится об исторической миссии нашей Родины, которая «заслонила от гибели весь мир». И все народы мира

Поклонятся всем сердцем

За все твои дела,

За подвиг твой бессмертный,

За всё, что ты снесла;

За то, что жизнь и правду

Сумела отстоять,

Советская Россия,

Родная наша мать!

Любовь к Родине и беспощадность к врагу – вот основные чувства, которые постоянно развивались советскими писателями. Русскому народу, как и другим народам Советского Союза, было что защищать. От имени «разгневанной России», поднявшейся на своего смертельного врага, Алексей Толстой писал: «На нас всей тяжестью легла ответственность перед историей нашей Родины. Позади нас – великая русская культура, впереди – наши необъятные богатства и возможности… Родина – это движение народа по своей земле из глубин веков к желанному будущему, в которое он верит и создаёт своими руками для себя и своих поколений. Это вечно отмирающий и вечно рождающийся поток людей, несущий свой язык, свою духовную и материальную культуру и непоколебимую веру в законность и неразрушимость своего места на земле».

Литература о войне всегда была остро современной, злободневной. Немало споров возникало на страницах периодики. Но вот проходит какой-то срок, и снова появляется художественное произведение, трактующее тему героического подвига нашего народа в период Великой Отечественной войны односторонне, что приводит к искажению художественной правды о войне. И снова возникает дискуссия, снова высказываются правильные мысли, пожелания.

В иных произведениях заметна попытка принизить героический подвиг советского народа, сосредоточивается внимание на таких событиях и фактах, которые были малохарактерны для того времени. Читаешь такие сочинения и совершенно теряешь представление о времени, о людях, о конфликте. Выходит, что не фашизм и социализм ведут ожесточённую борьбу между собой, а извечные категории добра и зла, свойственные человеку «вообще».

«Неправдивые, односторонние произведения о Великой Отечественной в той или иной степени, – как отмечал Кожевников, – задевают историческое достоинство советских людей… В нашей печати не однажды разоблачалась ложность концепции «дегероизации» жизни, особенно такого периода истории, как Великая Отечественная война. Полезно ещё раз подчеркнуть, что эта концепция ошибочна и в идейном, и в философском, и в художественно-психологическом отношении».

Отвергая ходульность в показе воинского подвига, приукрашивание того, что принадлежит к самым высоким проявлениям человеческого духа, мы не можем согласиться и с той односторонностью, которая выражается в уклонении художника от изображения цельных натур, в нарочитом «приземлении» их».

Некоторые литераторы дошли до того, что стали открыто говорить о том, что «таран – это азиатчина, это варварство, к такому прибегают те, кто не умеет драться». Генерал-лейтенант Ф. Мажаев и Е. Зазерский в своём письме в газету «Советская Россия» дали отповедь этим попыткам развенчать бессмертный подвиг тех, кто своим тараном уничтожал врагов: «С чисто военной точки зрения писания Семёна Гершберга – плод элементарной безграмотности. С точки зрения политической – это кощунство». А некоторых писателей такие частности, как таран, совсем не интересуют. Они готовы подвергнуть насмешкам, сарказму, иронии самые светлые чувства народные. «Этот Полифем, – пишут братья Стругацкие в повести «Второе нашествие марсиан», – жить не может без патриотизма. Без ноги он жить может, а вот без патриотизма у него не получается».

«Литераторы, – говорил М. Алексеев на III съезде писателей РСФСР, – должны были бы знать, что вкладывать такие святотатственные слова в уста даже крайне отрицательных героев весьма рискованно и что надо не потешаться по такому поводу, а сказать себе и другим людям: без патриотизма вообще ничего не получится, не напишется без этого возвышающего чувства и хорошая, честная и нужная народу книга!»

Возвышающее чувство патриотизма обусловило взлёт русской советской литературы в годы войны: вспомним произведения Шолохова, А. Толстого, Леонова, Платонова, Фадеева…

«Одухотворённые люди» А. Платонова, в частности, примечательны именно тем, что герои этого очерка совершают бессмертные подвиги, сознательно жертвуя собой. Патриотизм, любовь к Родине пронизывали все их деяния, все их чувства. Комиссар Поликарпов видел в бинокль, как падают люди, его родные люди, с которыми он не раз ходил в атаку. Бросился вперёд. Заметил убитого: «У комиссара тронулось сердце печалью». Вместе с этой печалью в нём живёт самое неукротимое чувство – чувство долга перед Родиной и людьми. Смертельно раненный комиссар до конца исполняет свой долг:

«Надо было спешить, потому что жизни осталось немного. Комиссар Поликарпов взял свою левую руку за кисть и встал на ноги, в гул и свист огня. Он поднял над головой, как знамя, свою отбитую руку, сочащуюся последней кровью жизни, и воскликнул в яростном порыве своего сердца, погибающего за родивший его народ:

– Вперёд! За родину, за вас!

Но краснофлотцы уже были впереди».

Он «открыл им тайну жизни, смерти и победы». Одинцов говорит о комиссаре: «Такие люди долго не держатся на свете, а свет стоит на них вечно».

Таких людей, как комиссар Поликарпов, и воспевает А. Платонов в своих военных очерках и рассказах. В качестве военного корреспондента «Красной звезды» он побывал на многих фронтах Отечественной войны, видел, с какой самоотверженностью и мужеством простые люди защищали свою Родину от захватнических «рук палачей человечества». Все эти рассказы и очерки, собранные в книгах «Смерти нет!» и «Одухотворённые люди», дают наглядное представление о весомой доле Андрея Платонова, внесённой им в развитие советской литературы в годы войны.

Виктор Полторацкий в предисловии к сборнику «Андрей Платонов на войне» писал: «Мне довелось бывать на войне рядом с Андреем Платоновым. Мы были вместе летом 1943 года на Курской дуге и весною 1944 года во время наступательных боёв нашей армии на Украине… На войне, встретившись, а потом и сблизившись с Платоновым, я увидел в нём человека, пронзённого чувством безмерной любви к людям, как бы аккумулировавшего в душе своей накапливавшуюся веками нравственную силу народного духа». В. Полторацкий цитирует письмо Андрея Платонова, написанное им с фронта жене о бессмертном подвиге защитников Севастополя: «Помнить о тех, которые, обвязав себя гранатами, бросились под танки врага. Это, по-моему, самый великий эпизод войны, и мне поручено сделать из него достойное памяти этих моряков произведение. Я пишу о них со всей энергией духа, какая только есть во мне. У меня получается нечто вроде Реквиема в прозе. И это произведение, если оно удастся, самого меня хоть отдалённо приблизит к душам погибших героев».

В 1946 году Андрей Платонов напечатал рассказ «Семья Ивановых», в котором просто и бесхитростно рассказал о ломке семейных отношений, последовавшей после четырёх лет войны. Вернулся солдат с фронта в свою семью. Многое изменилось здесь, не только внешние перемены увидел он в жене, сыне, дочери, – жена постарела, дети подросли, – но что-то неуловимое долго мешало ему почувствовать себя, как и прежде, хозяином в доме, почувствовать себя самим собой. Что-то чуждое разделяло его и его семью. И Андрей Платонов со всей бескомпромиссностью, издавна присущей ему, исследует нравственный мир своих героев, заставляет их раскрыться друг перед другом. И вдруг в «Литературной газете» (1947. № 13) появилась статья В. Ермилова, в которой Андрей Платонов обвиняется во всех смертных грехах: «Здесь, в семье Иванова, всё придавлено мраком, холодом, отец вернулся пустой, чужой, и даже праздничный обед выглядит вынужденным, мертвенным». В словах жены, правдиво и честно объясняющих, почему она всего лишь один раз изменила мужу, критик увидел «чудовищную пошлость, которая приобретает характер злобной издёвки», увидел только кощунство. «Так обнажается гнуснейшая клевета на советских людей, на советскую семью, лежащая в основе всего рассказа», дескать, «все так живут» и «семья Иванова – это, мол, и есть типичное явление».

Заканчивает Ермилов такими словами: «Надоела читателю любовь А. Платонова ко всяческой душевной неопрятности, подозрительная страсть к болезненным – в духе самой дурной «достоевщины» – положениям и переживаниям, вроде подслушивания ребёнком разговора отца с матерью на интимнейшие темы. Надоела вся манера «юродствующего во Христе», характеризующая писания А. Платонова. Надоел тот психологический гиньоль в духе некоторых школ декаданса, та нездоровая тяга ко всему страшненькому и грязненькому, которая всегда отличала автора «Семьи Ивановых». Советский народ дышит чистым воздухом героического упорного труда и созидания во имя великой цели – коммунизма. Советским людям противен и враждебен уродливый, нечистый мирок героев А. Платонова».

Рассказ Платонова, как и всё его творчество, прочно вошёл в золотой фонд советской литературы.

Но это совсем не значит, что в литературе о войне всё обстоит благополучно. Можно отметить несколько, так сказать, приливов и отливов в так называемой теории «дегероизации».

Очень точно определил ошибки и упущения в развитии темы «Человек на войне» Н. Грибачёв:

«В связи с излишними, несоразмерными с политическим разумом эмоциями в разоблачении культа личности и вспышкой негативизма во взгляде на прошлое, на историю – кое-кто стал надевать тёмные очки даже при слабом вечернем освещении – некоторые уважаемые писатели стали подправлять свои новые произведения о войне с оглядкой на требования моды, хотя литература не салон причесок. И начали появляться романы вполне серьёзные, реалистические, но с одной странностью: все главные их герои и хорошие люди – из репрессированных. Что у нас были командиры из репрессированных и что эти командиры хорошо воевали – правда, и тут из песни, как говорится, слова не выкинешь. Но правда и то, что подавляющее большинство командиров самых различных рангов пришли на войну без всяких репрессий за спиной и воевали отлично. Так для чего же серьёзному художнику игнорировать всеобъемлющую правду, для чего играть в поддавки с модой? На этом утрачиваются и историзм, и художественность одновременно…

Половина буханки хлеба – всё хлеб, половина правды – уже ложь. А потерять для художника историческую правду во взгляде на события и человека – значит потерять всё, потерять ощущение народного духа».

Вот почему тема нравственного облика человека на войне для нас особенно волнующа и актуальна. А. Калинин в письме к автору этой книги отмечал:

«Давно и глубоко убеждён, что никакой, собственно, военной литературы в России не было, а всегда была литература о том, как русский народ вынужден был утверждать себя, свою страну и навсегда заложенные в русском человеке основы, устои (а ныне говорят: «принципы») добра и любви, правды и справедливости силой оружия, испытывая всегда в душе чувство отвращения к войне. Но уж если он вынуждаем был к ней, то шёл до конца.

И писать сегодня только собственно о бойне и «переправах», «плацдармах» и «рейдах», не опираясь на переправы, по которым этот человек переходил с берега старой (и столь дорогой ему) России на берег новый, столь возвысивший себя после 1812 года, в 1941—1945 годах, на «плацдармы» всегда живущего в его сердце духа высокой нравственности, столь возмужавшего в минувшей войне, и наконец забывая о том, что нет и не было чисто военных «рейдов», а всегда были и будут взлёты духа и минуты особого просветления, когда в одном человеке выражается вдруг весь народ, вся его страна, – не писать – обо всём этом, а только делать так называемую военную прозу, это всё равно что совершать военную карьеру в литературе, могущую быть лишь отражением тех карьеристов на войне, для которых она была службой тщеславия, эгоизма и измены заложенному в человеке чувству добра… Вообще-то военная проза… тем у нас ещё и слаба, что она остаётся чисто военной прозой. За редчайшими исключениями, к которым я, разумеется, отношу «Судьбу человека» и «Молодую гвардию»: она ведь тоже часть (партизанская часть) нашей литературы о войне».

До чего же прав Анатолий Калинин! И в военной прозе на первом плане должен быть человек. Шолохов, Леонов, Толстой, Фадеев, Платонов, а вслед за ними Грибачёв, Астафьев, Закруткин, Калинин, Алексеев, Проскурин, Носов, Воробьёв, Бондарев и другие показывают человека на войне всесторонне, со всей индивидуальностью его характера.

Литература о войне не раз впадала в крайности, продиктованные модными поветриями. Сразу после победы о войне писали как о сплошном торжестве, где не было слёз и стенаний, где торжествовали радость и фанфары. А если появлялись такие вещи, как рассказ Андрея Платонова «Семья Ивановых», то обычно встречались штыковой атакой критиков. Жизнь, многообразная и противоречивая, стала изображаться тогда крайне односторонне: раскрывалась только часть фактов и явлений реальной действительности, а отсюда возникала неполнота, недоговорённость, полуправда, а порой и ложное истолкование важных общественных проблем. Большинство критиков того времени сочиняли идеал человека и требовали его прямолинейного воплощения. И горе тем писателям, которые больше верили своим глазам, своему разуму и сердцу и показывали жизнь на войне такой, какой она была, а не такой, какой виделась критикам из их «прекрасного далёка». Вместо человека большого, сильного, яркого, желающего жить, борющегося со смертью, побеждённого, но и победившего, требовали шаблонно сконструированный манекен, действия и поступки которого продиктованы не умом и сердцем, а авторской прихотью, угождающей литературной моде.

В те годы написал свои «Кавказские записки» и некоторые другие произведения о войне Виталий Закруткин. В них нет ни приукрашивания человека, ни приукрашивания обстоятельств войны. «Кавказские записки» – это эпизоды войны, увиденные глазами очевидца. Но как раз в этом-то и была их безусловная ценность в ту пору.

Всё приходилось видеть В. Закруткину: и беспримерные подвиги, и мужество, и бесстрашие, и самопожертвование, и подлую трусость, растерянность перед трудностями, и слёзы, и радость, и уныние, и бесчеловечную жестокость.

…Казалось, всё пришло в движение – люди, лошади, овцы, даже у хат такой настороженный вид, будто они готовы уйти из этих страшных мест. И люди пошли на восток со всем, что можно захватить, – лишь бы это не досталось врагу. И в этом людском потоке, который движется неудержимо на восток, В. Закруткин выделяет не трусов, не подлецов, не шкурников (а они тоже были), но людей героической души, мужественно переживающих мучительное отступление.

В людском водовороте В. Закруткин заметил и выделил героическую фигуру полковника Аршинцева. В сумбуре растерянности и неразберихи, когда даже смелый мог дрогнуть, а то и струсить, полковник Аршинцев под грохот разрывающихся бомб мужественно руководил боем, стоя во весь свой немалый рост на газике. Решительность, умение ориентироваться в самой сложной обстановке, способность отыскать правильное решение в тот момент, когда, казалось, положение уже безвыходно, – все эти черты сразу приковали внимание Виталия Закруткина. С этих пор он уже не упускал из виду этого удивительного человека.

Жанр «Записок» не сразу определишь: тут и зарисовки с натуры, и точный анализ стратегических планов гитлеровских и советских генералов, и репортажи с места сражений, и невыдуманные рассказы, в которых проявляется художническая зоркость писателя. Всё В. Закруткину удалось сплавить в единое целое, органичное, не поддающееся расчленению. И главное – художнику удалось запечатлеть в «Записках» невиданный по своему размаху героизм советского человека. Вся книга пронизана светлым оптимизмом, преклонением перед великим подвигом солдат и командиров.

В. Закруткин был среди тех, кто защищал Ростов, кто с горечью покидал его, чтобы затем снова его штурмовать.

Уже там, на полях сражений, В. Закруткин определил своё отношение к человеку. В статье «Честь своей земли» он писал: «Есть в человеке самое красивое, самое благородное чувство – любовь к своей земле, гордость за свою землю, готовность жизнь свою отдать за счастье отчизны. Глубину этого чувства определяет облик человека, его характер, личные качества…»

С особенной любовью Закруткин говорит о мужестве, доблести, героических подвигах, о мягкости и доброте, о подлинном гуманизме русского человека на войне. В статье «Русский человек» он писал: «Неотразим и страшен в бою русский человек. Нет на земле такой силы, которая смяла бы и подавила его неизбывную волю к победе или угасила его священную ненависть к врагу. Но не было и нет в русском человеке расчётливо-холодного стремления к низкой, безнравственной и жестокой мести».

Некоторые литераторы сосредоточили внимание только на наших поражениях в ходе войны, только на слабостях и ошибках советского солдата, зачастую показывая его трусливым приспособленцем. Но наряду с этими крайностями всегда существовала литература, которая во время войны помогала бить врага, а после войны способствовала осмыслению героического подвига нашего народа.

* * *

Прежде всего хочется назвать произведения Михаила Шолохова. Правдиво, глубоко показан шолоховский человек на войне. Звягинцев, Стрельцов, Лопахин – какие бы героические поступки они ни совершали – всегда, в любой момент своей жизни они предстают людьми, полными разных чувств и страстей. Шолохов показывает сложные пути, по которым проходят его герои.

В начале 1969 года в «Правде», а затем отдельной книжкой в библиотечке «Огонька» были опубликованы новые главы романа «Они сражались за Родину». Всего лишь два с половиной печатных листа, а сколько мыслей и чувств порождают они в наших читательских сердцах. Настоящая русская проза, глубокая по мыслям, бескомпромиссная по своему гражданскому звучанию, светлая, как родниковая вода, по языку.

Действие в первых главах романа развивается так, словно ничто не предвещает трагических событий исторического перелома. Личная драма одного из главных героев романа Николая Стрельцова, казалось бы, надолго захватила внимание художника, увела его в мир интимных переживаний и нравственных противоречий.

В первой главе романа Шолохов описал раздумья Николая Стрельцова о своей нескладно сложившейся жизни, показал, «как медленно и неудержимо покидает его тихая радость», когда он глядит «с любовью и ненавистью на затенённый профиль жены». И если до этого мгновения всё радовало старшего агронома: и хлынувший дождь, и порывистые всплески ветра, и курлыканье журавлей, то теперь «что-то было отравлено в его сознании за тот короткий миг, когда смотрел в родное и в то же время отчуждённое лицо жены. Иначе выглядело сейчас всё, что окружало Стрельцова. Иным казался ему и весь необъятный, весь безбрежный мир, проснувшийся к новым свершениям жизни…» Настолько спокойно, просто и мудро ведёт Шолохов повествование о нахлынувшей беде Николая Стрельцова, настолько точны и ёмки детали его душевных переживаний, что невольно начинаешь принимать участие в его судьбе, как будто перед нами разворачиваются перипетии родной, реальной человеческой жизни.

2 июня, то есть за двадцать дней до начала войны, Александр Стрельцов, только что освобождённый из тюрьмы, приезжает в Сухой Лог отдохнуть, поохотиться и порыбачить, подышать степным вольным воздухом. И Николай Стрельцов, и Иван Степанович, директор МТС, серьёзно задумываются над тем, что так глубоко и остро волновало народ, – о законности и справедливости государственных деяний последних лет. Почему генерал Стрельцов безвинно просидел «без малого четыре с половиной года», почему такое могло случиться? – вот над чем думают Николай Стрельцов и Иван Степанович: «А я так своим простым умом прикидываю: у товарища Сталина помаленьку глаза начинают открываться… Раскусил же товарищ Сталин Ежова? А почём ты знаешь, может, он и Берию начинает помаленьку разгрызать?»

Короткие странички, а этот Иван Степанович надолго западает в душу, родным и близким становится в эти несколько минут общения с ним. Простой русский человек, участник Гражданской войны, со всей чистотой и непосредственностью радуется радостью своего товарища по работе. Более того: «Приезд твоего брата и для меня праздник. Может, следом за ним и другие, кто зазря страдает, на волю выйдут, а?» Так вот отсюда, снизу, начинает выясняться отношение к создавшемуся положению в стране накануне войны. Здесь и тревога, и наив ность, и простота, и трезвое умение дать оценку положению в стране, и вера в справедливость верховной власти, и многое другое слышится в этих озабоченных раздумьях вслух: «Он в Москве был, он должен знать, что там, в верхах, думают. Походи возле него на цыпочках, осторожненько, с подходцем, а всё, как есть, разузнай, выведай». Ему не терпится правду узнать, тогда спокойней будет, знаешь, к чему готовиться. «Мне надо знать, что в Москве происходит, что там, в верхах, думают и чем дышат. Неужели в войну с фашистами влезем, а до этого в доме своём порядка не наведём?» – вот что тяготило Ивана Степановича.

Полны глубокого смысла и брошенные им слова: «Ты меня весной как-то на собрании принародно попрекнул, что вот, мол, Иван Степанович трусоват, он, мол, робкого десятка, и пережога горючего боится, и начальства побаивается, и всего-то он опасается… Может, ты и прав: трусоват стал за последние годы. А в восемнадцатом не трусил принимать бой с белыми, имея в магазинной коробке винта одну-единственную обойму патронов! Не робел на деникинских добровольческих офицеров в атаку ходить. Ничего не боялся в тех святых для сердца годах. А теперь пережога горючего боюсь, этого лодыря Ваньку-слесаря праведно обматить боюсь, перед начальством трепетаю… Пугливый стал. Но эта одесская шпана сделала смешными наши слова: «За что боролись!» Я знаю, за что я боролся!»

М. Шолохов обладал редким даром, умением сочетать серьёзное и смешное, мелкое, бытовое и крупное, масштабное. И в этих главах это дивное, чисто шолоховское проявляется с прежней силой. Неповторимое шолоховское мастерство проявляется и при создании образа генерала Александра Михайловича Стрельцова. Над его образом Шолохов долго работал, мучительно доискиваясь правильной тональности в передаче сложнейших обстоятельств его горестной судьбы. В октябре 1965 года, узнав о присуждении Нобелевской премии, Шолохов признавался: «…с рассветом я хорошо потрудился над главою из первой книги романа, главой, которая мне чертовски трудно давалась (приезд к Николаю Стрельцову его брата-генерала, прототипом для образа которого мне послужили жизнь и боевые дела генерала М.Ф. Лукина), вечером узнал о присуждении премии…» А чуть раньше, в апреле 1965 года, Шолохов подробно рассказал о судьбе генерала Лукина: «Мою работу над романом «Они сражались за Родину» несколько подзадержало одно обстоятельство. Я встретился в Ростове с генералом в отставке Лукиным. Это человек трагической судьбы.

Он в бессознательном состоянии попал в плен к гитлеровцам и проявил мужество и стойкость, до конца остался патриотом своей великой Родины. К нему подсылали изменника Власова, который предал Родину и пытался перетащить его на свою сторону. Но из этого ничего не вышло. Лукин мне рассказал очень много интересного, и часть из этого я думаю использовать в своём романе». Работая над романом о войне, встречаясь и подолгу беседуя с бывалыми воинами, Шолохов поддерживает тесную дружбу и с современной армией, переписывается с солдатами и моряками, бывает в воинских частях.

«Меня интересует участь простых людей в минувшей войне, – говорил Шолохов о первоначальном замысле романа «Они сражались за Родину». – Солдат наш показал себя в дни Отечественной войны героем. О русском солдате, о его доблести, о его суворовских качествах известно миру. Но эта война показала нашего солдата в совершенно ином свете. Я и хочу раскрыть в романе новые качества советского воина, которые так возвысили его в эту войну…»

Чем дальше отодвигались события войны, тем шире и глубже разветвлялся сюжет романа: «Роман я начал с середины. Сейчас у него уже есть туловище. Теперь я приживляю к туловищу голову и ноги. Это трудно», – признавался Шолохов в 1965 году.

Генерал Стрельцов поначалу раскрывается в общении с маленьким племянником. «Добродушный и весёлый», «общительный и простой», «умел старый солдат подобрать ключик к каждому сердцу». Понимаем, конечно, что в этих главах только начинается лепка образа, но уже и из этого ясно, насколько интересен, глубок, содержателен генерал Стрельцов, много страшного и мучительного перенёсший за свою жизнь, но не потерявший способности радоваться и наслаждаться. В его раздумьях содержится ответ на многие сегодняшние наболевшие вопросы, которые решались у нас порой чересчур поспешно, однобоко. Стоит, пожалуй, напомнить здесь рассказ генерала Стрельцова и о событиях Гражданской войны, и о демонстрации в Ростове, которую он наблюдал из зарешечённых окон, и его мысли о верховной власти в стране. Сколько бы жизнь ни трепала его по дорогам испытаний и невзгод, сколько бы ни наносила обид, он остался таким же стойким, нравственно чистым, каким и был.

«– До чего ж неистребим ты, Александр! Я бы так не мог…

– Порода такая и натура русская. Притом – старый солдат. Кровь из носа, а смейся!..»

В своём монологе Александр Стрельцов поднимает много больных вопросов, острых проблем. Хочется подчеркнуть, что после знакомства с этими главами бледнеют некоторые скороспелые произведения, авторы которых с поразительной односторонностью трактовали серьёзные проблемы нашего исторического прошлого: подлинная, объективная правда истории, всесторонняя оценка деятельности Сталина, где есть не только признание его заслуг, но и осуждение его ошибок («Он, безусловно, крупнейшая после Ленина личность в нашей партии, и он же нанёс этой партии такой тяжкий урон»), глубокий анализ морально-политического настроя советского народа накануне войны, нравственная готовность к защите своего отечества, к выполнению своего гражданского долга.

Генерал Стрельцов с восхищением говорит о людях, с которыми ему приходилось встречаться: «И какой же народище мы вырастили за двадцать лет! Сгусток человеческой красоты! Сами росли и младших растили. Преданные партии до последнего дыхания, образованные, умелые командиры, готовые, по первому зову, на защиту от любого врага, в быту скромные, простые ребята, не сребролюбцы, не стяжатели, не карьеристы… Да разве только в армии вырос такой народище? А гражданские коммунисты, а комсомольцы? Такой непробиваемый стальной щит Родины выковали, что подумаешь, бывало, – и никакой чёрт тебе не страшен. Любому врагу рога свернём и хребет сломаем!»

Генерал Стрельцов участвовал в Первой мировой войне, командовал полком Красной армии в Гражданскую, воевал в Испании, много повидал на своём веку и научился разбираться в людях. А вот Сталин остаётся для него загадкой: война с фашистами на носу, а он санкционировал арест многих армейских работников. «Да что же с ним произошло? Для меня совершенно ясно одно: его дезинформировали, его страшнейшим образом вводили в заблуждение, попросту мистифицировали те, кому была доверена госбезопасность страны, начиная с Ежова. Если это может в какой-то мере служить ему оправданием». Но и после тяжких испытаний Александр Стрельцов не потерял веру в свою партию, по-прежнему готов верой и правдой служить своему отечеству. Вот почему так понятна его радость, его нескрываемое волнение, прорвавшееся в скупых солдатских слезах после прочтения им приказа Г.К. Жукова о его возвращении в армию.

Пока мы ничего не знаем об Александре Стрельцове как воинском начальнике, но сколько в нем простого человеческого обаяния, задушевности, теплоты, веры в торжество правды и справедливости! Стоит посмотреть на его заблестевшие от восхищения глаза при виде мирной картины природы; стоит вспомнить, с какой откровенностью и чистотой начинает он разговор с незнакомым ему пастухом; стоит вспомнить все эти эпизоды, чтобы понять творческий замысел художника: в образе Александра Стрельцова Шолохов показывает «сгусток человеческой красоты», человека умного, смелого, мужественного, несгибаемого, настоящего патриота, беззаветно преданного России. Новые шолоховские главы построены так, что на какие-то мгновения в сюжетном развитии на передний план выдвигается то Иван Степанович, то Александр Стрельцов, то дедушка Сидор – старик овчар, и каждый в меру своих нравственных сил строго, мудро судит о самом главном, основном, решающем в жизни. Три человека – три взгляда на жизнь, и многое после этого становится яснее в отшумевших, но неотболевших сложностях. Не поблекла и палитра художника. По-прежнему она богата своей многокрасочностью. Стоит только посмотреть, с какой детской непосредственностью и самозабвением отдаётся генерал Стрельцов рыбалке, чтобы убедиться в этом:

«Жара не спадала. Из-под полей старенькой соломенной шляпы по лбу, шее Александра Михайловича беспрерывно катился пот. Капельки его щекотали раковины ушей, холодили под рубашкой спину, но упрямый рыбак только головой встряхивал, а правой руки с комля удилища не снимал.

Не было ни малейшего дуновения ветерка. Редкие тучи еле двигались в накалённой бледной синеве небес. Зеленоватая вода казалась густой, как подсолнечное масло, лишь медленно проплывавшие соринки указывали на слабенькое течение. Пряно пахло нагретыми водорослями, тиной, прибрежной сыростью…

Леска на правой удочке выпрямилась, чуть-чуть зашевелилась, пошла книзу, и следом медленно, страшно медленно стал клониться к воде кончик удилища. Собрав всю волю, Александр Михайлович дождался, когда кончик удилища уткнулся в воду, и только тогда плавно, но сильно подсёк. И мгновенно пришло такое ощущение, будто крючок на дне намертво зацепился за корягу. А уже в следующий миг мощная потяжка заставила Александра Михайловича вскочить на ноги, взяться за комель удилища обеими руками. Неподвластная сила, чуть ли не равная его силе, гнула удилище с нарастающим тяжелым упорством.

Николай бежал к лодке, преодолевая свалившиеся с обрыва груды земли саженными прыжками. В левой руке его развевался поднятый над головой подсак.

– Удилище! Удилище отводи назад! Не давай ему вытянуть лесу напрямую! – кричал он.

Но Александр Михайлович не слышал его. Он упёрся левой ногой в сиденье на корме, откинулся назад, противоборствуя дикой силе, вырывавшей из его рук удилище, и слышал только один пугающий звук: по удилищу, от середины до самой Чакановки, шёл сухой треск, будто сквозь дерево пропускали электрический ток. Этот треск он не только слышал, но и ощущал побелевшими от напряжения стиснутыми пальцами, мускулами рук и предплечья».

Как живые встают герои Шолохова перед нами: столько в них непосредственности, горячности, азарта, свежести чувств. В такие мгновения всё забывается и отходит в неоглядные глубины человеческого существа, и человек живёт только непосредственным, сиюминутным. Шолохов умеет передавать такие мгновения, когда человек, остро переживающий какое-то увлечение, раскрывается целиком, полностью.

Казалось бы, почему не напечатать роман М. Шолохова так, как он задумал. Но вмешались политические наставления Хрущёва и Брежнева, и роман погубили.

Тема родины – центральная в повести Виктора Курочкина «Двенадцать подвигов солдата» (журнал «Молодая гвардия»). Виктор Курочкин пишет в шолоховской традиции: человек на войне остаётся таким же человеком – он испытывает столь же глубокие чувства, что и в мирной жизни, волнуется, страдает, радуется, но главное – подвиги солдата не одноминутный порыв, а труд, будничный и каждодневный.

Рассказы Богдана Сократилина относятся к той поре войны, когда наши войска отступали на всех фронтах. Некоторые литераторы, описывая этот период, словно бы испытывают злорадство от наших неудач, только на них и сосредоточивают своё «художническое» внимание. Курочкин относится к тем художникам, которые пытаются представить реальную действительность в разных её гранях… Факты не стоит обходить. С первых дней войны немцы встретили упорное сопротивление наших войск. Да, была распылённость в действиях, разобщённость, но много было и «брестских крепостей», павших только после того, как немцам был нанесён большой урон.

Сюжет повести Курочкина прост. В заштатный городишко приезжает начинающий журналист и будущий писатель, снимает комнату, а через некоторое время узнаёт, что рядом с ним, в той же квартире, живёт самый настоящий герой Великой Отечественной войны – Богдан Сократилин, который за годы своей солдатской жизни удостоен двенадцати боевых наград, из них восемь медалей «За отвагу».

Начало повести настораживает, но потом интерес начинает возрастать, привычная форма помогает следить за развитием событий и развёртыванием характера героя. Как раз событийная сторона повести малооригинальна: бегство из плена, выход из окружения на захваченном у немцев танке и связанные с этим драматические эпизоды и переживания уже не раз были предметом изображения. Весь интерес повести – в личности Богдана Сократилина. В. Курочкину удалось создать образ человека запоминающегося. И грубость, и нежность, стыдливость и храбрость, мужество и отвратительное чувство безысходного страха – всё это и многое другое, переплетаясь, создаёт многогранный мир простого русского солдата Богдана Сократилина. И очень своевременны, думается, слова Богдана Сократилина: «Есть люди, которые всячески поносят армейскую службу за то, что она якобы тяжёлая, грубая, оскорбляющая человеческое достоинство. Должен вам заметить, что это бред сивой кобылы, жалкие слова маменькиных сынков, разгильдяев. Воинская служба – дело лёгкое и даже приятное. Надо только выполнять устав и беспрекословно слушаться командиров. Тогда всё пойдёт как по маслу».

Богдан Сократилин вместе с героями Виктора Астафьева и Ивана Акулова прочно становится в ряды защитников Отечества. Все эти герои, созданные разными по своей творческой индивидуальности художниками, воплощают в себе лучшие черты национального характера.

В 1971 году в «Нашем современнике» появилась повесть Виктора Астафьева «Пастух и пастушка». Повесть эта, по словам автора, «о войне, о земле, политой кровью тех, кто отстоял право на жизнь, кто трудится нынче для мира и по-солдатски верно и вечно хранит память о павших на поле боя». Сразу скажу, что эта повесть для Виктора Астафьева несколько необычна: и по замыслу, и по манере исполнения.

В. Астафьев взял один из драматических эпизодов войны: немецкая группировка войск, почти задушенная советскими войсками, отказалась принять ультиматум о безоговорочной капитуляции и с отчаянием обречённых бросилась в контратаку в надежде прорваться под покровом беспросветной ночи. Как живые встают перед нами две яркие человеческие фигуры: командира взвода советских солдат Бориса Костяева и старшины Мохнакова. Оба не щадят себя, устремляясь каждый раз туда, где возникает самая ожесточённая рукопашная схватка во время ночного боя. Но командир ещё чересчур молод, неопытен, его бесстрашие порой переходит в сумасбродство. И если бы не старшина Мохнаков, не остаться бы ему в живых. Старшина Мохнаков спокоен в своём бесстрашии, он прекрасно видит поле боя. «Он не палил куда попало, не суетился. Он и в снегу, в темноте видел, где ему надо быть. Он падал в сугроб, зарывался, потом вскакивал и делал короткий бросок, рубил лопатой, стрелял и отбрасывал кого-то с пути.

– Не психуй! Пропадёшь! – рычал он Борису. Дивясь его собранности, этому жестокому и верному расчёту, Борис и сам стал видеть бой отчётливей и понимать, что взвод его жив и дерётся…»

Читаешь эту батальонную сцену, описанную Астафьевым, и веришь, что в таком бою вместе с героическим вполне могут быть и растерянность, и суетливость, и неверные командирские поступки. Особенно характерен один эпизод. Командир взвода Борис Костяев нащупал у себя на поясе единственную противотанковую гранату в тот момент, когда вражеский танк нахально утюжил наши окопы. В ярости бросился он за танком, «а ноги, ровно бы вывернутые в суставах, не держали взводного, и он падал, запинался за убитых, раздавленных людей. Он утерял где-то рукавицы, наелся земли, но держал гранату, как рюмку, боясь расплескать её, и плакал оттого, что не может настичь танк и ноги не владеют у него». Он совершает подвиг, но столько ещё нелепого, ребячьего видится в его жестах, движениях («приподнялся и, ровно в чику играя, кинул…»). И рядом с ним спокойный, уверенный, мужественный, бывалый воин – старшина Мохнаков. Всюду, где он появляется, он делает то, что больше всего нужно людям: «увидел девушку-санинструктора без шапки, снял свою и небрежно насунул ей на голову», а потом раздобыл ей меховые офицерские рукавицы; слазил в немецкий танк, отыскал там флягу с водкой, распределил раненым. В каждом его поступке – уверенность, спокойствие, мужество и доброта.

Эта простая по замыслу и глубокая, серьёзная по исполнению повесть неожиданно для автора и для его читателей получила различное истолкование. Одни считают её чуть ли не откровением, находя в ней «бездну» совершенства, другие начисто её перечеркивают: «Военные события, о которых рассказано в повести В. Астафьева «Пастух и пастушка», мы наблюдаем с необычной позиции. Впечатление такое, словно автор поместил нас на гигантские качели, то взмывающие к небу, то круто идущие к земле. Скольжение вниз – и перед нами подробности рукопашной схватки в траншее: богатырь старшина, бросающий через себя тощих немцев, «ощеренные лица», снеговая пороша в свете ракет… Мах ввысь – и взгляду открывается усеянное техникой снежное поле, «стволы пушчонок, торчащие из снега, длинные спички петээров. Густо, как немытая картошка, насыпанные на снег… солдатские головы в касках и шапках», машина, которая «болотной лягушкой расшеперилась середь дороги». Быть может, уподоблением солдатских голов картошке, а петээров – спичкам мы обязаны кому-то из персонажей, наблюдающему бой с возвышения? Нет. Участники боя здесь держатся кучно, бьют врага в траншее и ни зги не видят за снежной порошей… Причём взводный Борис Костяев, центральное лицо повести, видит ничуть не больше других. Все оптические маневры и смещения находятся в прямом ведении автора, который, активно монтируя планы, приучает читателя к обобщённому восприятию фактов (сперва рассмотри вблизи, затем, отдалившись, абстрагируйся от единичного)» и т. д.

Критик совершенно не понял авторского замысла. Надёргал цитат, сделал из них вроде бы убедительный монтаж, на самом же деле в тексте повести все эти слова звучат иначе. Критика совершенно не интересует, что хотел сказать своей повестью автор. Он увлечён своими собственными домыслами, ничуть не вытекающими из художественной ткани повести.

Художник, внимательно исследующий мир человеческих взаимоотношений, не может проходить мимо проблем, остро волнующих его современников. Но и те должны быть внимательны к его творческому замыслу, не навязывать ему то, что он не хотел сказать своим произведением, что не вытекает из его системы художественных образов. В связи с этим вспоминается творческая история его «Звездопада», рассказанная им самим, рассказанная с юмором, весело, но всё время чувствовалась какая-то затаённая горечь и грусть. Так вот, приехал он на Высшие литературные курсы в Москву. Приехал как раз с рукописью «Звездопада». Принёс в столичный журнал. Одобрили, пообещали напечатать. Казалось бы, обогрели молодого автора. Но когда он увидел «Звездопад» опубликованным, то чуть не отказался от своего детища, так много было искажений в авторском тексте после редакторского вмешательства. Как часто вкусовые требования редактора искажают авторские намерения… Потом он, конечно, восстановил подлинный текст своей повести, но горечь от встречи с такими редакторами долго давала о себе знать.

Однажды автор этой книги уговорил Виктора Астафьева побывать на его семинаре по современной русской литературе на филологическом факультете МГУ. До Астафьева здесь уже рассказывали о своих книгах, о себе, высказывали свои мысли о роли художника в обществе и о его месте в формировании мировоззрения молодого поколения такие писатели, как Пётр Проскурин, Владимир Чивилихин, Олег Михайлов, Владимир Максимов, Валерий Осипов и др. Почти все они начинали журналистами, много ездили по родной земле, им было что рассказать. Но вот Виктор Астафьев, пожалуй, наиболее пришёлся по душе студентам. В нём не было и тени стеснительности, он говорил то, о чём думал… Ему не нужно было искать правильного тона: он просто оставался самим собой. Он ничуть не изменился, только стал более серьёзным, сосредоточенным. Он заговорил о том, как пришёл в литературу, как написал свой первый рассказ… Трудное детство, трагические эпизоды войны, послевоенные поиски своего собственного места в жизни – всё это захватило студентов. Им подобного испытать не довелось. И сразу стало ясно, что такой человек имеет право писать не только о житейских радостях, удачах, но и о страданиях, горестях. Установились доверительные отношения. Стали задавать вопросы…

– А как, Виктор Петрович, вы создаёте свои рассказы? Какие побудительные толчки, что ли, заставляют вас взяться за тот или иной сюжет?

– Это сложный вопрос. Я не критик, не учёный. Это скорее по вашей части. Я могу рассказать только о том, как возникают замыслы, что действительно служит порой толчком к написанию того или иного рассказа. Человеческая память как зарница: вспыхнет и выхватит из глубины прожитых годов кусочек жизни. Чаще всего вспоминается то, что потрясло когда-то, что тяжёлым свинцовым зарядом вошло в мозг… Дневник не веду, а делаю затеси – есть такое хорошее сибирское слово. Когда человек идет по тайге, он делает затеси. Придёт срок возвращения, человек находит их, идёт и по затесям находит тропинку, потом дорогу. По этим затесям, бывает, очень ярко вспомнишь какой-нибудь эпизод из своей жизни, думаешь, мучаешься, чувствуешь, что он не оставит в покое, пока не изложишь всё это пережитое на бумаге. Меня часто спрашивают: как возник замысел рассказа «Ясным ли днём». Трудно ответить, трудно объяснить этот сложный процесс. Помню только, что в то время много было суеты, встреч, разговоров, содержательных, а больше пустых, никчёмных, с шумной выпивкой, с размолвками и примирением, много ходил в театры, в кино, – словом, вел, так сказать, «светский» образ жизни. И очень издёргался. Нужно было сосредоточиться, разобраться, что к чему. И уехал в тайгу к знакомому охотнику в избушку. Там отдохнул душой. И хоть правы те, кто утверждает, что не единым хлебом жив человек, но за продуктами, когда они кончились, мне всё-таки пойти пришлось. Решил сократить путь, пошёл незнакомой целиной. Заблудился, и короткая, как казалось, дорога стала длинной. Долго шёл, оказался в овраге, куда сбрасывали нечистоты всякие. Выбираюсь из этого не очень приятного места, про себя тихонько ругаюсь, проклиная всё на свете, и вдруг недалеко, чуть ли не под самым ухом раздался удивительный по своей мелодичности и красоте голос итальянского мальчика Робертино Лоретти. Я очутился у стен колонии для мелких воришек. Пошёл вдоль проволоки, увидел будку с часовыми. Неприятное и угнетённое состояние. А голос чистый, звонкий, радостный, просто какой-то неземной всё ещё звенел надо мной. Я был потрясен: сапоги в назьме, а тут такая песня!

На мгновение Виктор Астафьев умолк, словно снова переживая этот давний эпизод в своей жизни, а потом опять заговорил, отвечая на вопрос:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.