Последний придворный шут. Петр Аксаков

Последний придворный шут. Петр Аксаков

Казалось, в тот погожий летний день 1744 года ничто не предвещало грозы. Ее величество с многочисленной свитой изволили выехать на охоту в подмосковное Софьино. Остановились и разбили царские шатры на живописной лесной поляне. И все бы ладно, но монархине вдруг показалось, что зайчишек, коих она страсть как любила выслеживать и травить собаками, решительно мало. И виной тому, конечно, этот олух егермейстер – не доглядел, негодник, и, вообще, что он смыслит в управлении?! Распекая главного зайчатника, Елизавета Петровна все более распалялась. Всякому, наступала она, надлежит уметь вести свои дела, уж ей-то пришлось научиться сему смолоду. Вот покойная Анна Иоанновна, этакая скупердяйка, давала на содержание ее, Елизаветы, Двора сущую малость, а долгов-то не было! “У меня их не было, – повторила она с каким-то иезуитским удовольствием, – потому что я боялась Бога и не хотела, чтобы моя душа пошла в ад, если бы я умерла, и мои долги остались неуплаченными”. Тут она метнула злобный взгляд на щеголевато одетую великую княгиню Екатерину Алексеевну, и та поняла, что монарший гнев обратился теперь и на ее голову. Вот что она пишет: “Ее величество еще долго продолжала в том же духе, переходя от одного предмета на другой, задирая то одних, то других и возвращаясь к тому же припеву”.

Утишить гнев государыни, к своему вящему несчастью, решился бригадир Петр Аксаков. Он вошел в царский шатер, держа в руках шапку с ежом, и объявил, что поймал на охоте редкостного зверя. Елизавета решила узнать, что за тварь такая дивная в шапке, и в эту самую минуту еж поднял голову. Случилось нечто чрезвычайное – монархиня пронзительно вскрикнула и бросилась бежать вон со всех ног. Испуг был так силен, что она долго отказывалась от приема пищи. Оказывается, ее величество безумно боялась мышей, и ей привиделось, что то была мышиная голова.

История со злосчастным ежом, которого Аксаков, по его словам, принес монархине “для смеху”, приняла отнюдь не шутейный оборот. Вице-канцлер Михаил Воронцов посчитал нужным известить канцлера Алексея Бестужева-Рюмина, что государыня “следствие Аксакова дела и его самого графу Андрею Ивановичу Ушакову [начальнику Тайной канцелярии – Л.Б.] поручить соизволила с таким всевысочайшим присовокуплением, что хотя бы с ним и до розыску дошло”. Он подчеркнул, “какой важности сие дело есть”, и объявил об отсылке Аксакова в Петербург. Тот был вскоре схвачен и доставлен в пыточную камеру Тайной канцелярии, где был допрошен с пристрастием: “Для чего ты это учинил?”, “Кто тебя это сделать подучил?”. Следователи расценили сей его поступок как государственное преступление, попытку напугать императрицу, то есть вызвать у нее опасный для здоровья страх и ужас.

Однако Елизавета Петровна умела прощать, тем более, что были веские основания воспринять предерзкую выходку Аксакова как дикую, но невольную шутку. Дело в том, что шутить и забавлять монархиню ему было положено “по должности своей”. Как сообщает Екатерина II, Аксаков был “своего рода шут”, которого императрица специально “взяла ко Двору”. И надо сказать, что этот прощенный забавник продолжал развлекать и тешить ее величество, получив в 1748 году синекуру чин – бригадира, присутствующего в Провиантской канцелярии, а в 1760 году – действительного камергера.

А ведь мнилось, что с придворным шутовством в России покончено полностью и бесповоротно. Забылись поощряемые Петром Великим диковатые оргии Всешутейшего, Всепьянейшего и Сумасброднейшего собора, когда сакральное выставлялось абсурдным, а профанное сакральным, и носители государственного смеха совмещали шутовские и самые ответственные должности в империи. Но вот “безобразия”, чинимые над шутами при Дворе Анны Иоанновны, были еще свежи в памяти. Правительница Анна Леопольдовна при малолетнем императоре Иоанне Антоновиче (впрочем, имена сии после дворцового переворота Елизаветы упоминать строжайше возбранялось) обнародовала в 1741 году известный указ о запрете шутовства. В нем с осуждением говорилось о “частых между [шутами] заведенных драках и других оным учиненным мучительствам и бесстыдных мужеска и женска пола обнажениях, и иных скаредных между ними… пакостях… что натуре противно и объявлять стыдно и непристойно”. Повелевалось распустить всех царских шутов по домам, наградив их дорогими подарками, и никогда более не призывать их ко Двору. Хотя императрица Елизавета в молодости и забавлялась в веселые часы со своими шутами и шутихами, возобновлять традицию Анны Иоанновны (писатель-историк Анри Труайя назвал ее “этажом шутов”) она не собиралась. Видимо, поэтому литератор Казимир Валишевский назвал Петра Аксакова “последним шутом при русском Дворе”. Как же стал этот человек забавником Елизаветы Петровны? Что привело его к шутовству?

Петр Дмитриевич Аксаков был отпрыском древнего дворянского рода, восходящего к знатному варягу Симону Африкановичу, тому самому, что в 1027 году прибыл в Киев и построил в Киево-Печерской Лавре церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы. Пращуром же самого рода был Иван Федорович Вельяминов по прозвищу “Аксак” (хромой), подвизавшийся на государевой службе во времена Ивана III. В XVI–XVII веках среди Аксаковых можно встретить много наместников, стряпчих и прочих близких к царю людей. Известно, что дед нашего героя, стряпчий Семен Протасьевич Аксаков (1659-) служил у царского стола “тишайшего” Алексея Михайловича при приемах знатных иноземцев. Отец же его, Дмитрий Семенович, был стольником при Дворе царицы Прасковьи Федоровны.

О годе и месте рождения Петра Аксакова сведений нет, неизвестно также, какое именно образование он получил, но современники отмечали его широкое знание законов, владение несколькими иностранными наречиями, искусство заправского подьячего. В 1713 году он в чине капитана несет службу в Можайском уезде, где ему поручено “воров и разбойников всякими меры как возможно сыскивать и ловить и отсылать к розыскам”. А с 1719 года наш герой уже в Оренбургском крае, где командует полками ландмилиции Башкирии, сначала в качестве армии майора, а затем и подполковника. Примечательно, что в 1732–1737 годах он находится в Астрахани, при доме грузинского царя Вахтанга VI (1675–1737).[1] Этот выдающийся монарх-просветитель и законовед был основателем первой в Тбилиси типографии, комментатором поэмы Шота Руставели “Витязь в тигровой шкуре” (1712). Под его редакцией вышло в свет издание законов Грузии “Картлис Цхвореба” (грузинские хроники от античности до 1469 года), что позволяет говорить о нем как о видном историке. Несомненно, годы общения с сим ученым на троне расширили умственные горизонты Аксакова и заронили в нем интерес к истории.

Летом 1738 года наш герой получает назначение возглавить Уфимскую провинциальную канцелярию. А через несколько месяцев, когда была образована Уфимская провинция, получает и воеводскую должность (продолжая одновременно командовать ландмилицкими полками). Он тесно сближается с начальником Оренбургской экспедиции, видным интеллектуалом, а в прошлом – членом “ученой дружины”, историком Василием Татищевым (1686–1750), причем исследователи называют их единомышленниками. Вместе с Татищевым они совершенствуют работу Оренбургской и Башкирской комиссий, пытаются навести порядок и в делах местной администрации. Как и Татищев, Аксаков изучает историю края, а также собирает башкирский фольклор, и по собственному почину выучил татарский и башкирский языки. Забегая вперед, скажем что, по иронии судьбы, их обоих обвинят в злоупотреблении служебными полномочиями.

В 1740 году, когда в Уфимской провинции была заведена должность вице-губернатора, после тщательного отбора кандидатов на этот пост был назначен Аксаков “с производством его в чин бригадира”. Сему немало способствовали личные качества соискателя. Современники говорят об остроте ума Петра Дмитриевича (что на языке того времени означало “способность душевная скоро понимать что, проникать во что”), о его изощренном крючкотворстве, а также особом сатирическом складе мышления, так что “даже деловые бумаги его не лишены едкого сарказма”. А то, что Аксаков самоуправен, гневлив, дает волю рукам, до мзды охоч и за словом в карман не лезет, так на то он и губернский гроза-начальник!

Неудивительно, что заступив на должность, Петр Дмитриевич объявил, что “никаких оренбургских командиров знать не хочет” и все решает только сам. Между ним и предводителем Военно-судебной комиссии генерал-лейтенантом Леонтием Соймоновым сразу же началась перепалка, перешедшая в самую ожесточенную войну, в коей оказались задействованы и слои местного населения. Аксаков старался выставить себя покровителем башкир, будто бы теснимых начальником края. И летели жалобы в Сенат, и шли депутации башкирского народа к Елизавете Петровне, в результате чего вице-губернатор восторжествовал, а “злокозненный” Соймонов был отправлен в отставк у.

Новым губернатором был назначен тайный советник Иван Неплюев, с коим у Аксакова сложились поначалу отношения вполне приятельские. Вместе они подготовили важные проекты по увеличению народонаселения и развитию ремесел в крае, а также в военной области. Однако через некоторое время опять начались взаимные обвинения, вспыхнули столь же яростные ссоры. Причины толкуются исследователями по-разному. Историк Владимир Витевский корит во всем Аксакова, говорит о его злоупотреблении властью, “полном неуважении к правосудию и закону”, растрате казенных средств, что он, дескать “бесцеремонно обирал башкир, брал не только деньгами, но и натурой” и т. д. А современный башкирский исследователь Ильшат Биккулов, напротив, считает, что “талантливый и умный правитель” Петр Аксаков, “пытаясь искоренить злоупотребления и навести порядок в крае, навлек на себя гнев главных командиров”. Он ставит в заслугу Аксакову и то, что он собрал ценный исторический материал о Башкирии, ее народе, хозяйстве, который не утратил ценности и сегодня.

Впрочем, документы той поры характеризуют Аксакова как человека “неустрашимого и смелого до дерзости в своих поступках”. Что до самих поступков, то, по словам очевидцев, вице-губернатор “всегда неподобными словами ругался и грозил”, так что опасались, “что мог до смерти убить каким-нибудь случаем”. Он “забирал в свою канцелярию невинных и бил их”, ”держал на гауптвахте приказных служителей”. В результате губернатор Неплюев рассудил за благо самую должность вице-губернатора упразднить, “находя ее, судя по поступкам Аксакова, даже вредной”. Состоявшийся суд отстранил Петра Дмитриевича от должности, однако тот продолжал жительствовать в поместительном вице-губернаторском доме, исправно получал жалование в размере 600 рублей и разъезжал по Уфе, как положено бригадиру, на шестерике “с гайдуками и скороходами”. Он бомбардировал письмами Сенат, а также своих влиятельных друзей в Москве и Петербурге, вопия, что “окружен злодеями, которые покушаются на [его] жизнь”.

И вот – свершилось, Аксакова заприметили при Дворе. В Уфу пришла гербовая бумага за подписью генерала-фельдмаршала Людвига Гессен-Гомбургского о том, что отставленному бригадиру надлежит незамедлительно явиться в Москву, в Правительствующий Сенат для личных объяснений. С изрядной суммой “прогонов и подъемных денег” наш герой въезжает в Белокаменную, что называется, на белом коне, сопровождаемый почетным охранным конвоем, ватагой крепостной дворни, а также поварами и походной кухней. Петр Дмитриевич был принят самой императрицей и услышал из монарших уст “милостивое слово”. В знак расположения к бригадиру Елизавета тут же пригласила его сопровождать ее на богомолье, в Троице-Сергиеву Лавру. А вскоре Петру Аксакову было велено остаться при Дворе и забавлять императрицу остроумными шутками.

Существует предание, что Аксаков стал шутом исключительно из-за “огорчения по службе”. Говорили, он стремился избежать ответственности за свои прегрешения на посту вице-губернатора, а потому огласил себя сумасшедшим, чтобы великодушная Елизавета пожалела его и помиловала. Постарались и влиятельные патроны Петра Дмитриевича, они насказали монархине, что тот “в безумии своем кроток, безвреден, шутлив, мил и остроумен”. Склонность к юмору и меткому слову довершили дело, и Аксаков стал неизменным спутником императрицы, участником всевозможных дворцовых празднеств, балов, куртагов, выездов. При этом он сумел настолько оправдать себя перед государыней, что комиссии под руководством обер-прокурора Никиты Трубецкого предписывалось не только не судить Аксакова, но и рассмотреть поданное им доношение о “противозаконных поступках и притеснениях, делавшихся башкирскому народу бывшими там командирами”. А пока елизаветинские чиновники искали виноватых в Оренбуржье и Уфимской провинции, Петр Дмитриевич шутил отчаянно и дерзко. Возможно, с монархиней он и впрямь был мил и кроток, а вот с прочими вовсе нет. По словам современника, он “не щадил в своих шутках и людей сильных и знатных, а шутки его были таковы, что кололи, как говорится, не в бровь, а в глаз; вельможи только морщились от его шуток”.

Интересные воспоминания о насмешнике-бригадире оставил его знакомец по Башкирии заводчик-миллионер Иван Твердышев (-1773). “Аксаков, что на Уфе обретался, в Москве проживая, дурь, шутовство на себя напустил, – писал он в 1750 году, – паче молвит – юродствует; как начнет шутить – нету никому спуска: все под видом шутовства, на-прямки, кто бы какого высокого ранга ни был; да шуту, да безумцу, да юроду все прощаемо, так и с Аксаковым. Он же Аксаков в дерзновении своем, под видом шутовства, воочию прямо его сиятельству, такой высокой персоне, встретя его, сказал: ”Здоровеньки-ли сиятельный! – маленький-де вор Аксаков челом бьет большому вору, вашему то есть сиятельству!” – И ничего: такая первая, такая высокая особа только смеху далась; другого бы всякого за такие продерзости… в Стуколков монастырь[2] отсылают – только не Аксакова”. И далее Твердышев говорит, что этот самый юрод Аксаков – человек ядовитый и злой, а иногда и буен бывает, и приводит пример такового его неистовства: “Не любит он больно, кто свистит: на того Аксаков бросается ругаться, даже драться, и раз будучи у обедни, выходя из церкви, [услышал, как кто-то] засвистал, так он, Аксаков-то, рассвирепел и шпагу вынул, да только виноватого не нашел, а то бы, пожалуй, пырнул”. А Владимир Витевский склонен объяснять все его издевки выплеском обиды и злобы на сильных господ, которым Аксаков якобы оказал некие услуги, но не получил желаемого вознаграждения. Подтвердить или опровергнуть сие трудно.

Замечательно, однако, то, что Петр Дмитриевич, будучи записным оригиналом, являл свое шутовство и весьма эксцентричным образом. Зрелище было самое презабавное! Аксаковская “карета диковинная, раскрашенная и размалеванная шутовски, висящая на железных цепях, чтобы те цепи побольше грома делали, а кучера в шутовских балахонах, а лошади разношерстные – какая чалая, какая вороная, какая иная”, – поражали воображение даже видавших виды московских обывателей. А в другой раз он – на потеху всей Первопрестольной! – “ездил по людным улицам, поставив большую лодку на колеса, и на этой лодке сидел, да еще посадил музыкантов; а он сам, Аксаков, сидел в разнополом кафтане; одна пола была красная, а другая желтая, а на голове колпак, как у китайцев рисуют”. Современники тщились объяснить, что же одушевляло действия сего насмешника, и веских резонов не находили. Некоторые говорили, что он тем самым искал популярности. А Иван Твердышев мнил, что юродствовал и шутил Петр Дмитриевич “из притворства и хитрости”. Но дело тут, думается, в особом складе ума этого оригинального русского человека.

И как не вспомнить тут вольного или невольного последователя Аксакова, известного благотворителя и мецената, москвича Прокофия Акинфиевича Демидова (1710–1786)[3]. Этот, по словам А. С. Пушкина, “проказник Демидов” был настолько широко известен, особенно в Москве, что приобрел черты личности легендарной. Вот уж кто был горазд на выдумки разных экстравагантностей! Когда появилась мода на очки, Демидов заставил носить их всю прислугу, а также лошадей и собак. Современники утверждали, что животные, для которых изготовили эту стеклянную невидаль, приобретали характерный задумчивый вид. А на демидовский выезд сбегались целые толпы: ярко-оранжевая колымага, запряженная тремя парами лошадей – одна крупной, две мелкой породы, форейторы – карлик и великан. И все – в очках! Да и свою челядь он одел весьма оригинальным образом: одна половина ливреи была шита золотом, другая – из деревенской сермяги; одна нога обута в шелковый чулок и изящный башмак, другая – в лапоть. Примечательно, что Екатерина II, хотя и не приветствовала чудачества Демидова, пожаловала ему, нигде не служившему, чин действительного статского советника.

По прихоти судьбы, в 1760 году в действительные статские советники был пожалован и Петр Аксаков. Есть основания думать, что получив генеральский чин, он окончательно отстал от шутовства и сосредоточился на трудах письменных, благо, что образование и знание истории сему споспешествовали. Известно, что с 1762 по 1765 год он заведовал архивом Кабинета Петра Великого. Новая императрица Екатерина II, которая и раньше, в бытность Елизаветы, считала Аксакова “шутом, очень мало забавным”, внимала ему, теперь уже новоиспеченному архивариусу, – тот знакомил ее с содержанием особо важных документов. Есть известие, что в 1768 году наш герой состоял членом Экспедиции о колодниках Правительствующего Сената. Далее следы его теряются. Но в истории российской он затеряться не должен как наш последний придворный шут.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.