Народ и власть без «идеократии»

Народ и власть без «идеократии»

Большевизм в отличие от евразийских русофилов, с момента своего зарождения, вместе с сионизмом в конце XIX – начале XX столетия был, можно сказать, не просто заражен, а пропитан духом русофобства. Одним из самых влиятельных и авторитетных идеологов появившегося в 20-х годах в русской эмиграции течения евразийцев был князь Николай Трубецкой. В последующие годы в Европе и в мире произошло немало бурных событий. Расцвет и падение национал-социализма в Германии; Вторая мировая война; холодная война; распад «социалистического лагеря». В свете этих грандиозных изменений многие идеи «евразийцев» (как и большинство их предсказаний) оказались малоподтвержденными фактами. Но некоторые из них все же согласуются с современностью.

В свое время Трубецкой писал: «Взгляд на государственно организованное человеческое общество как на живое и органическое единство предполагает существование в этом обществе особого правящего слоя, т.е. совокупности людей, фактически определяющих и направляющих политическую, экономическую, социальную и культурную жизнь общественно-государственного целого <…>.

Правящий слой <…> отбирается из общей массы данной общественно-государственной среды по какому-нибудь определенному признаку, но признак этот не во всех государствах один и тот же: в одних этот признак – имущественный, в других – генеалогический и т.д. ». И дальше он говорит: «Именно типы отбора правящего слоя, а вовсе не типы формы правления существенно важны для характеристики государства».

Мы, в России, испытали этот принцип, так сказать, «на своей спине». В XX веке мы пережили, кажется, все доселе существовавшие формы государственного управления: абсолютную монархию, конституционную монархию, тоталитарный строй и самые крайние формы демократии. И во всех случаях жизнь реально определялась не народом, а неким правящим слоем, который использовал те или иные формы государственного правления. По многим источникам можно судить, что это отнюдь не российская особенность: так происходит и во всем мире.

Связь этого правящего слоя со всем народом может быть более или менее тесной (когда он, например, сражается с внешним врагом, защищая народ от порабощения, или когда «сидит на шее» народа, как его эксплуататор). Эти отличия и составляют разнообразие исторических эпох.

В одном письме Лев Толстой рассказывает о судьбе крестьянской девочки-сироты Акульки, над которой, по словам Толстого, «случайно разжалобилась» местная помещица. Толстой пишет: «Ее благодетельница не ошиблась в том, что нужно для того, чтобы доставить своей воспитаннице то, что считалось ею несомненным счастьем: она дала Акульке образование». Теперь Акулька превратилась в директрису гимназии Акулину Тарасовну, с которой Толстой пил чай, и на вопрос: «угодно ли Вам ягод?» она отвечала: «Пожалуй, что немного: мой милый доктор не велит, да уж очень хороши ягоды…»

Аналогичные рассказы я слышал от людей, живших до революции. Они рассказывали, что университетское образование давало гарантию сытого, спокойного существования жизни в просторной квартире и возможности дать такое же образование и своим детям. Мой отец, например, жил в семье своего отчима – мелкого провинциального чиновника – и рассказывал, что в детстве испытывал ночные страхи, так как ближайшие к нему люди спали в нескольких комнатах от него.

«Люди с образованием» как бы составляли отдельный народ, говоривший на своем языке (хотя, может быть, и не по-французски). Как велик был разрыв между ними и простым народом, я почувствовал, когда как-то был в Михайловском (Пушкинском музее) и мне подарили на память томик их «Трудов». Там были напечатаны воспоминания одной старой актрисы, которую устроили под старость смотрительницей в Михайловское. И она описывала, как в 1918 году окрестные крестьяне жгли домик Пушкиных – причем не с целью грабежа, а весело, с плясками, песнями, под гармошку…

Множество подобных фактов указывает, что именно образованные (или «полуобразованные») люди составляли правящий слой предреволюционной России – а не дворяне (к концу XIX века разорившиеся) и не «капиталисты», которых тогда в России практически не было.

Разрыв связи с народом требует для нормальных людей какого-то оправдания, и оно реализуется как представление об этом народе как о дикой и темной массе. Началось это у нас еще в XVII веке, когда правящим слоем было дворянство.

Так, Ключевский в «Курсе русской истории», говоря о дворянских нравах середины XVII века, цитирует комедию Сумарокова «Чудовищи», где одно из действующих лиц восклицает: «Я бы и русского языка знать не хотел! Скаредный язык! Для чего я родился русским?» При Петре I дворянство (или «шляхетство», как тогда говорили) было закрепощено не менее «круто» (в современной терминологии), чем крепостное крестьянство: дворянин обязан был служить с 15 лет и до смерти или увечья, делавшего его службу невозможной. И вот указом Петра III о «Пожаловании всему российскому благородному дворянству вольности и свободы» вся тяжесть служения государству была переложена на одних крестьян. Естественно, что среди крестьян распространился слух о скорой отмене и крепостного права. Но крестьянам пришлось ждать этой отмены почти 100 лет (точнее говоря, 99 лет и один день). Ряд историков видят именно в этом причину Пугачевского движения. Такой же отрыв правящего слоя от основной массы народа сохранился, когда этим слоем стали «образованные люди».

Трубецкой считал, что в его время вырабатывается совершенно «новый тип отбора правящего слоя», который он называл (в его идеальной форме) «идеократией», когда этот отбор основывается на служении определенной идее. Вряд ли, однако, протекшее время подтвердило этот прогноз. Во-первых, яркими примерами таких «идеократий» в XX веке служили национал-социалистическая Германия и большевистский Советский Союз, в которых служение «идее» было более словесным и которые не выдержали конкурентной борьбы с другими формами государственного устройства. Во-вторых, почему бы тогда не считать примером «идеократии» господство Церкви, как в средневековой Западной Европе, так и в Московском царстве? Да и сам автор считает, что эпоха первых халифов «очень близко подходит к типу идеократического государства (хотя, конечно, отнюдь не совпадает с этим типом)» – но только не объясняет, почему же эта эпоха с таким типом не совпадает (да еще «отнюдь»).

Тем не менее некоторые замечания Трубецкого находят подтверждение в современности. Так, он считает, что идеальное «идеократическое» государство будущего основывается на власти «единой и единственной» партии. И действительно, такая партия существовала и в фашистских странах, и в СССР. Партии без идеологии существуют и в современной России. А тот избирательный спектакль, который периодически происходит в современных странах Запада, лишь должен затушевать принципиальное единство разных, якобы противоречащих друг другу путей, между которыми граждане делают выбор. Так что, вероятно, здесь подмечена некоторая реальная тенденция ближайшего будущего.

Впрочем, надо сказать, что любой строй основывается на некоторой идеологии и в этом смысле несет в себе черты «идеократии». Это особенно остро показала мне жизнь на двух примерах. Так, я помню разговор с одним моим американским коллегой и даже (по крайней мере – тогда) приятелем. Разговор происходил в ресторанчике под

Парижем. Мой приятель сказал: «У меня в Гарварде есть коллега, который считает, что сейчас евреи в СССР тяжко угнетены». На что я ответил, что, по моим наблюдениям, евреи сейчас по основным признакам (доступ к влиятельным постам и к образованию, жизнь, главным образом, в больших городах, наконец, возможность эмиграции) составляют самую привилегированную группу населения СССР. Тут мой собеседник чуть не подскочил на стуле и замахал руками. Мне запомнилось его восклицание: «No, you are going too far!» To есть: «Нет, Вы заходите слишком далеко!» Он, видимо, ожидал от меня ответа в англосаксонском стиле, вроде «с одной стороны это так, а с другой не совсем». Но тут он просто увидел нарушение некоторых границ, через которые я перехожу и «захожу слишком далеко». Это и означает нарушение некой идеологической нормы, что предполагает господство какой-то идеологии.

Или как, например, объяснить, что в обширной статье «Размышления над Февральской революцией», содержащей квинтэссенцию его многолетних исследований – этого, как он сам неоднократно писал, ключевого события нашей истории, А.И. Солженицын, перечисляя основных деятелей Временного правительства, пишет, что они – «темные лошадки темных кругов, но даже нет надобности в это вникать». На самом деле те «трое», о которых пишет автор, были попеременно руководителями русского масонства – секретарями «Великого Востока народов России». В указанном списке, правда, опущен последний секретарь «Великого Востока» – Гальперин, недавно опубликованные воспоминания которого касаются как раз его участия в Февральской революции. Я вполне допускаю, что через несколько десятилетий историки установят, что никакой «масонской тайны» в Февральской революции не было. Но на настоящее время – это явный штамп подчинения некоей идеологической дисциплине. Это вопрос, в который «нет надобности вникать». То есть идеология – хоть и не сформулированная явно и не изложенная в учебниках – существует. На Западе даже сформулирован термин, обозначающий отклонения от этой идеологии: «неполиткорректность».

Таким образом, представляется, что любое государственное устройство предполагает некоторую идеологию и, значит, имеет некоторые черты «идеократии». Опыт последних десятилетий показал лишь, что государственное устройство более устойчиво, если эта идеология не сформулирована явно. Так что одним из условий отбора в правящий слой является способность ее угадывать и ей следовать.

Таков общественный строй современного Запада и контролируемых им стран (включая Россию).

Именно это, как мне кажется, и порождает слухи о том, что западный мир контролируется тайным «мировым правительством». Тому же способствуют и высказывания некоторых «торопящихся» (используя любимое словечко Достоевского) влиятельных людей Запада. Так, в начале прошлого века один из самых богатых (тогда) людей мира – Вальтер Ратенау – писал, что «300 человек, лично знающих друг друга, решают судьбы континента». Может быть, когда-то идеи Ратенау и окажутся полезными кому-то. Но для него лично эта торопливость оказалась губительной. Именно он в 1922 году стал министром иностранных дел Германии, причем поддерживал так называемую «Realpolitik», предусматривающую согласие Германии на выплату колоссальных репараций, растягивающихся на много поколений. Тем самым для немецких националистов он стал воплощением врага, «еврейского плутократа, продающего Германию», и в результате был убит так и не найденным террористом – как подозревают, из националистической организации «Консул».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.