Глава 2 Революция и республика

Глава 2 Революция и республика

Провозглашение республики всего на два дня опередило подписание перемирия, завершившего мировую войну. Это не избавило первую германскую демократию от клейма «национального позора», которым сразу же воспользовались ее противники в генеральских мундирах и чиновничьих сюртуках. Сам Гинденбург, временно оказавшийся не у дел, освятил своим авторитетом тезис об ударе кинжалом в спину (Dolchstosslegende), который нанесли непобедимой армии коварные демократы. Последним придется оправдываться все годы своего правления, пока победа идеологии реванша, выросшей из этой и ей подобных легенд, не поставит точку в короткой истории несчастливой республики.

Первая мировая война практически не велась на территории Германии, но ее скорбную жатву почувствовала на себе каждая немецкая семья, оставшаяся без своих кормильцев или вынужденная содержать безнадежных калек. Около двух миллионов погибших на фронте, сотни тысяч умерших в тылу от голода и эпидемий, четыре с половиной миллиона инвалидов – таковы были только людские потери Германии. Сюда следует добавить последствия войны, не поддающиеся арифметическому учету – ожесточение прошедших через окопы и оставшихся в живых, их неспособность найти свое место в мирной жизни и готовность решать политические споры с оружием в руках. Уже при подписании перемирия Германия соглашалась с потерей своих колоний, практически всего флота и подвижного состава железных дорог. За четыре военных года в стране была подорвана финансовая система и сведен к нулю авторитет политической власти. В окружающем мире с Германией был связан образ безжалостного агрессора, и ставшие его жертвами народы взывали к мщению.

Тяжелые условия Компьенского перемирия, граничившие с капитуляцией, сковывали первые шаги германской демократии. И все же вопрос о мире, ставший катализатором российской революции 1917 г., был разрешен. Центристские и умеренные партии, вошедшие четыре года назад в «партию войны», теперь оказались «партией мира». Призывы к новой войне с Западом, способные объединить крайне левые и крайне правые силы в политическом спектре Германии, на ка-кой-то отрезок времени потеряли всякий смысл. И германская, и российская революции выросли из нежелания масс нести тяготы мировой войны, но если развитие событий в России определялось продолжавшейся войной, то в Германии – свершившимся фактом поражения.

После бескровного свержения монархии Гогенцоллернов был потерян общий вектор, объединявший революционно-демократический лагерь. Последующее развитие событий определялось конфликтами уже внутри него самого. 12 ноября была опубликована «социалистическая» программа Совета народных уполномоченных. Решением новой власти отменялось военное положение и восстанавливались демократические свободы, объявлялась политическая амнистия и провозглашались скорейшие выборы в Конституционное собрание. В то же время в этом документе ничего не говорилось ни о советах, ни о социализации, т.е. переводе в государственную собственность ключевых отраслей индустрии.

Программа СНУ отражала взгляды «умеренных» социал-демократов, которые в рыхлом лагере революционных сил находились на крайне правом фланге.

Отдавая дань марксистской терминологии, они опирались на либерально-демократические традиции 1848 г. – будущее государственное устройство должно быть определено не «классово-ограниченными» советами, а демократическим волеизъявлением всех немцев. Парламентское большинство оказывалось необходимым и достаточным условием движения к социализму. Последний превращался из «естественно-исторической необходимости» в этический императив, способный обеспечить избирательные успехи социал-демократов. Бесспорно, подобная умеренность находила отклик в рядах не только организованного пролетариата, но и средних слоев, творческой и служилой интеллигенции. СДПГ была школой политической социализации для нескольких поколений рабочих, некоторым из которых удалось «выбиться в люди», стать частью партийного или государственного аппарата. На эти кадры партия могла положиться. Абстрагируясь от социальных утопий, реальной альтернативой западноевропейской политической модели выступала только теория и практика большевизма. Гражданская война, бушевавшая на территории бывшей Российской империи уже целый год, не добавляла ей привлекательности.

Отношение к опыту большевиков НСДПГ, находившейся в центре революционного лагеря, не было столь прямолинейным. Провозглашая те же конечные цели, что и большевики, партия не принимала их «азиатские методы». В полемике с Лениным ведущий теоретик НСДПГ Карл Каутский предложил концепцию «третьего пути» к социализму, пытавшуюся соединить социализм в экономике и демократию в политике. Привлекательность «независимцев» вытекала из самого факта революции – это была партия социального творчества, нацеленная на светлое будущее и неспособная к длительному существованию в условиях стабильной политической системы. «Демократия – это немного, социализм – вот наша дорога» – скандировали на митингах ее сторонники.

С точки зрения лидеров НСДПГ революция создала благоприятные условия для дальнейших общественных преобразований, прежде всего социализации ключевых отраслей производства. Таким образом можно было решить вопрос о наказании тех виновников войны, которым она принесла огромные прибыли, и обеспечить справедливое перераспределение национального дохода. Проводить социализацию следовало немедленно, опираясь на советы рабочих и солдатских депутатов, чтобы затем поставить Конституционное собрание перед свершившимися фактами. Доводы оппонентов, что «социализация развалин» лишь оттолкнет трудящихся от социалистической программы, затрагивали скорее эмоциональную сторону вопроса. В годы мировой войны государство доказало свою способность контролировать экономический процесс, даже вопреки корпоративным интересам предпринимателей. Более действенным оказывался другой аргумент – перевод тяжелой индустрии в государственную собственность даст странам Антанты удобный шанс отобрать ее в качестве военной добычи. В итоге дискуссия о социализации тихо скончалась, предопределив дальнейшее угасание НСДПГ и концепции «третьего пути к социализму» в целом.

Наконец, на крайне левом фланге революционного лагеря располагались группы «интернационалистов», требовавших использовать энергию масс для решающего штурма как экономических, так и политических устоев капитализма. Карл Либкнехт так сформулировал отношение этой группы к происходившим в Германии событиям: «Политической формой революции является пролетарское действие, но социальным содержанием – буржуазная реформа». Формирование советов рабочих и солдатских депутатов в крупнейших немецких городах рассматривалось левыми радикалами в качестве подтверждения универсальности опыта русской революции, выборы в Конституционное собрание отвергались ими ввиду неизбежной победы на них антипролетарских сил. Моральная и материальная поддержка большевиков способствовала сплочению этих групп и отдельных революционеров-одиночек в некое подобие партии, центром кристаллизации которой стал «Союз Спартака». Именно скорейший приход этой партии к власти отождествлялся радикально настроенными участниками германской революции с диктатурой пролетариата.

На протяжении ноября-декабря 1918 г. вопрос о том, какая из революционных программ возьмет верх, оставался открытым. Многое зависело от того, сумеют ли партийные лидеры уловить настроения разбуженных масс и мобилизовать уличную толпу в свою поддержку. Опираясь на мандат, выданный им берлинским съездом советов, члены СНУ от социал-демократии большинства день за днем поворачивали вектор общественных настроений в удобном для себя направлении. Не меньшую роль в победе умеренной, т.е. либерально-демократической линии развития революции сыграло ораторское мастерство, политическое чутье и государственный опыт лидеров новой Германии, первым из которых следует назвать Фридриха Эберта. Его биография сама по себе являлась символом разрыва с кастовостью имперской политической элиты. Сын портного, он несколько лет сам кочевал по Германии, будучи подмастерьем, и не понаслышке знал о нуждах и чаяниях социальных низов. Примкнув к социалистическому движению, Эберт сделал головокружительную карьеру, став в 42 года председателем крупнейшей германской партии. Прагматик до мозга костей, он соединял в себе черты европейского социалиста и германского патриота. Двое сыновей Эберта погибли на войне, и это примиряло с его кандидатурой националистически настроенные круги.

Получив пост рейхсканцлера от старой власти и политическое доверие от берлинского совета, глава СНУ достаточно быстро обеспечил себе необходимый минимум независимости от обоих источников своей легитимации. Советы рассматривались им скорее как «неизбежное зло», нежели как рычаг дальнейшего развития революции, которое следовало поскорее ввести в рамки законности и парламентаризма. Тем не менее советское движение являлось неотъемлемой частью Ноябрьской революции, дав выход политической энергии социальных низов и заполнив собой образовавшийся в первые дни после свержения монархии вакуум власти. Советы рабочих и солдатских депутатов на местах сосуществовали с традиционными центрами власти – ландтагами, магистратами, приняв на себя значительную часть управленческих функций (обеспечение правопорядка и работы транспорта, продовольственное снабжение). Минимальный политический опыт рабочих и быстрая демобилизация солдат не дали им возможности утвердить советы как новую власть в условиях, когда старый государственный аппарат сохранял свои ключевые позиции и СНУ стремился наладить с ним деловое сотрудничество.

Работа Всегерманского съезда советов рабочих и солдатских депутатов (16-20 декабря 1918 г.) подтвердила «управляемость» советского движения. Фактически это был парламент рабочих партий – СДПГ получила 298 голосов из 489, НСДПГ – 90. Съезд одобрил внесенную СНУ резолюцию о скорейшем созыве Национального собрания, призванного демократическим путем выработать новую конституцию. Советы пытались сохранить за собой контролирующие функции, приняв важные решения о демократизации армии (Hamburger Punkte) и социализации горнодобывающей промышленности, однако они остались благими пожеланиями. Любые попытки местных советов на исходе революции вернуться к вопросу о власти жестко пресекались правительством, которое многие в Германии считали «советским».

Гораздо сложнее обстояло дело с независимостью СНУ от сил «старого режима». Революционный переворот пресек политическую карьеру его наиболее одиозных фигур. Отречение кайзера освободило военных и гражданских чиновников от присяги, но не парализовало германскую государственную машину, привыкшую за годы войны к работе в экстремальных условиях. Она стала союзником нового правительства в той степени, в которой то выступало фактором порядка, но отказывалась быть инструментом углубления социальной революции. Понимая шаткость своих позиций, Эберт пытался маневрировать, избегая прямого вмешательства в сферу компетенций традиционных центров власти – армии, профессиональных и предпринимательских союзов, региональных лидеров.

Еще до подписания Компьенского перемирия новому правительству удалось урегулировать свои отношения со ставкой Верховного командования. «Офицерский корпус готов к сотрудничеству только с таким правительством, которое начнет борьбу с радикализмом и большевизмом», – заявил в телефонном разговоре с Эбертом генерал Гренер. Кроме того, ставка заверила Берлин в том, что сохранит партнерские отношения с новой властью, если та не будет вмешиваться в сферу компетенций военных. Командиры воинских частей на местах понимали политику вооруженного нейтралитета армии и революции каждый по-своему, но в целом среди них преобладало негативное отношение к республиканцам как «предателям армии, не побежденной в открытом бою».

Серьезную поддержку новой власти оказало профсоюзное движение, уже в первые дни после свержения монархии добившееся от предпринимателей серьезных уступок. 15 ноября было подписано соглашение о трудовом сотрудничестве (Arbeitsgemeinschaft) между руководителем Свободных профсоюзов Германии Карлом Легином и представителем промышленных кругов Гуго Стиннесом. Предприниматели признавали профсоюзы единственным выразителем интересов рабочих и обещали им соучастие в управлении производством. Провозгласив тарифную автономию, участники пакта Легина-Стиннеса оказывались на равном расстоянии от государства, которому отводилась роль арбитра в случае конфликта труда и капитала. Показательным было и то, что пакт не затрагивал вопрос о собственности, демонстрируя стремление обеих сторон к компромиссу, а не разжиганию классовой борьбы. Правительство СНУ придало этому документу силу закона, рассматривая его как одно из важнейших завоеваний демократической революции.

Объективно союзником Эберта в работе по консолидации новой власти являлись и имперские партии, лидеры которых сохранили свое влияние как в центральном государственном аппарате, так и в регионах страны. После шока первых дней революции большинство из них приняло новые имена. Политический ландшафт справа от социал-демократии определяли следующие силы: Христианско-демократическая партия (бывший Центр, лидеры Иосиф Вирт и Матиас Эрцбергер), Германская демократическая партия (бывшие прогрессисты во главе с Фридрихом Науманом), Германская народная партия (национал-либералы, Густав Штреземан), Германская национально-народная партия (консерваторы, Гуго Гугенберг). Еще правее от этаблированных партий располагался пестрый спектр националистических движений, большинство из которых не выходило за региональные рамки. Их влияние заключалось не столько в программных установках, представлявших собой пеструю смесь новомодных учений и традиционных предрассудков, сколько в самом духе политической истерии, охватившей добропорядочных немецких бюргеров. Если с «закатом Европы», о котором писал Освальд Шпенглер, еще можно было поспорить, то гибель Германии представлялась националистическим лидерам свершившимся фактом. Этим духом питались многочисленные «добровольческие отряды» (Freikorps), повсеместно создававшиеся уволенными офицерами из демобилизованных солдат. Кровавые деяния «фрайкоровцев», напоминавшие отряды наемников в период Тридцатилетней войны, являлись своего рода слепой местью выброшенных из жизненной колеи людей тем, кто лишил их привычных мифов и материального достатка.

Опасность «красной анархии» в тот момент представлялась им наибольшей. Газеты изо дня в день сообщали о большевистских агитаторах, просачивавшихся в Берлин из России вместе с немецкими военнопленными. Группа «Спартак» захватила одну из типографий и начала издание собственной газеты «Роте Фане», требовавшей последовать русскому примеру и установить диктатуру пролетариата. 30 декабря было провозглашено создание Коммунистической партии Германии, вобравшей в себя наряду со «спартаковцами» несколько групп независимых интернационалистов. КПГ появилась на свет как партия интеллектуалов, и установление прочных связей с советским и рабочим движением в ходе революции оказалось для нее слишком сложной задачей. Впрочем, массовые акции были неподконтрольны ни Совету народных уполномоченных, ни какой-либо из из партий. Под Рождество вспыхнул бунт в народной морской дивизии, которая осадила здание, где работало правительство (Weihnachtsk?mpfe). Вызванные Шейдеманом войска не смогли исправить положение – матросы успешно отразили штурм дворца, который они занимали. В знак протеста против попытки подавления восстания вооруженной силой представители НСДПГ вышли из Совета народных уполномоченных.

Не менее радикально была настроены и берлинские рабочие. Значительное влияние на них сохраняли комитеты «революционных старост», нелегально созданные на крупнейших предприятиях в годы войны. В отличие от умеренных профсоюзных лидеров старосты выступали за немедленное установление рабочего контроля над предприятиями и их социализацию. Устранение «независимца» Эмиля Эйхгорна с поста главы берлинской полиции в начале января 1919 г. переполнило чашу терпения тех, кто ожидал развития событий по сценарию социальной революции. По столице поползли слухи о союзе социал-демократов и военщины для ее удушения, на улицах вновь появились вооруженные рабочие и солдаты. Стихийная демонстрация протеста вылилась в осаду правительственной резиденции, захват общественных зданий в центре Берлина и завершилась кровопролитными столкновениями.

Образование «революционными старостами» и социалистами комитета действия, провозгласившего свержение СНУ, было расценено в советской историографии как «неудавшаяся попытка захвата власти немецким пролетариатом». Гораздо ближе к истине мнение, что январские события в Берлине являлись «путчем левых радикалов» (Г.А. Винклер). Обратившись в критический момент за помощью к регулярным армейским частям и «фрайкоровцам», правительство Эберта было вынуждено смириться с их произволом. 15 января были убиты лидеры КПГ Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Попытки оживить социальную революцию, предпринимавшиеся левыми радикалами зимой-весной 1919 г. (мартовские бои в Берлине, советская республика в Мюнхене, продержавшаяся несколько недель) являлись отзвуками уходившей грозы, слабость которых лишь подчеркивала истощение политической энергии масс.

Можно ли вообще применительно к событиям ноября 1918 – января 1919 гг. говорить о революции, приведшей Германию к демократии? Да, если рассматривать ее как последнюю из европейских революций «долгого» ХIХ века, устранивших абсолютистские атавизмы в политической структуре сложившегося индустриального общества. Как и бисмарковское объединение страны «сверху», Ноябрьская революция «снизу» исторически опоздала, и с этим были связаны катастрофические последствия обоих событий для германской истории ХХ века. Революция была обращена в прошлое, а не в будущее, ее лидеры видели себя прежде всего продолжателями дела либеральной демократии образца 1848-1849 гг. Параллели с событиями тех лет очевидны – обе революции были порождены внешними факторами, отдали политическое лидерство умеренным республиканцам, оказавшимся «революционерами против своей воли», и сопровождались неудавшимися попытками радикалов обернуть их ход в свою пользу. В обоих случаях массы, вначале с энтузиазмом поддержавшие новую власть, вскоре отошли от нее, посчитав себя преданными, ибо политический переворот не затронул общественных основ, не дал им ожидаемого материального прогресса.

Напротив, сравнение германской революции 1918 г. с российской революцией 1917 г. указывает на принципиальные отличия как в их динамике, так и в конечных результатах. Прежде всего исчез фактор войны, дискредитировавший в глазах народа любое правительство. Сменившей монархию Гогенцоллернов парламентской элите удалось удержать в своих руках государственную власть, в то время как в России ее перебрасывали из рук в руки, как горячую картофелину. Применительно к Германии если и можно говорить об элементах двоевластия, то только внутри советов, а не между «пролетарскими» советами и «буржуазным» правительством. Не было серьезных атак справа вроде корниловского путча, позволивших противоположному полюсу сплотиться и вооружиться. Главное отличие все же заключалось в более рациональном сознании немцев, ценностях «порядка» и уважения власти, которые хотя и были поколеблены опытом войны, все же устояли перед утопией мировой пролетарской революции, которой были заворожены социальные низы большевистской России.

Из социально-политических потрясений, вызванных первой мировой войной, германскую революцию можно назвать одним из самых осторожных. Скорее оказавшиеся у власти, нежели захватившие ее социалдемократы руководствовались принципом «не навреди». Принятие решений о будущем страны было вынесено за скобки революции. В результате ее половинчатость оказалась гораздо менее очевидной, нежели поражение революции 1848-1849 гг. «Пиррова победа» либерально-демократических сил мешала им увидеть то, что не могла исправить никакая конституция: общественное мнение воспринимало республику как результат военного поражения, а демократию – как составную часть диктата победителей. После 1918 г. Германия продолжала жить ожиданием «правильной» революции, и находившемуся в состоянии заторможенного психоза массовому сознанию в общем-то было все равно, какого цвета – красного или коричневого – окажется ее окончательный итог.

С конца 60-х гг. немецкие историки ведут дискуссию о том, не должны ли были взвалившие на себя «бремя власти» (С. Миллер) социал-демократы вести в ходе революции другую, более радикальную политику, опираясь прежде всего на разбуженную энергию масс. В новейших работах отмечается «неизбежность сотрудничества СДПГ со старой элитой», но признается и то, что «размеры этого сотрудничества шли дальше, чем того требовала обстановка» (Г.А. Винклер). Речь идет о демократизации армейских структур, свернутой по требованию Гренера и Гинденбурга, о так и не начатой земельной реформе, позволившей бы подорвать экономические позиции юнкерства, наконец, о реакционном чиновничестве, оказавшемся «незаменимым». Ставка на постепенность политического и социального прогресса являлась оборотной стороной ортодоксальной интерпретации марксизма, веры в его «железные законы истории». А ведь европейские события нового времени давали достаточно примеров непредсказуемости и зигзагообразности общественного развития, сочетавшего в себе и «два шага вперед», и «шаг назад». Открывая Национальное собрание, Эберт поставил в заслугу революционному правительству прежде всего то, что оно ограничилось «оформлением банкротства старого режима». Верные своей доктрине, социал-демократы предоставили «делать историю» другим социально-политическим силам.

Авторитет СНУ после январских событий держался не столько на решениях Всегерманского съезда советов, сколько на штыках армейских частей, которыми командовал социал-демократ Густав Носке, ставший впоследствии военным министром. Состоявшиеся 19 января 1919 г. выборы в Национальное собрание должны были обеспечить демократическую легитимацию республиканцам, окруженным приверженцами гражданской войны слева и национальной войны справа. Избиратели отдали свои симпатии умеренным партиям (впервые в выборах принимали участие женщины) – СДПГ, ХДП и ГДП получили 76 % голосов, что являлось более чем достаточной основой для стабильной коалиции. Либералы и Центр были солидарны с деятельностью социал-демократов в двух важнейших пунктах – не допустить «красной анархии» и привести страну к парламентской демократии. Во многом такая позиция диктовалась внешними факторами – ни для кого не было секретом, что приход к власти в Берлине сторонников «диктатуры пролетариата» вызовет жесткий ответ стран Антанты и, вероятно, оккупацию значительной части Германии. Слова Макса Вебера о том, что «если мы сами не разберемся с Либкнехтом, наводить порядок в Германии придется американцам», достаточно точно отражали настроения тех, кто мечтал о стабильности и порядке без ностальгии об утерянном германском величии. В то же время выборы показали отсутствие базы для социалистических преобразований – СДПГ и СДПГ вместе взятые получили чуть больше 45 % голосов. КПГ после острых дебатов на Учредительном съезде приняла решение вообще бойкотировать выборы в Национальное собрание. Хотя впоследствии это было расценено как ошибка, негативное отношение коммунистов к первой германской республике сохранялось на протяжении всего недолгого срока ее существования. Для них, как и для крайне правых, она тоже являлась результатом поражения – в данном случае поражения пролетарской революции.

Местом работы Национального собрания был избран Веймар – небольшой город в Тюрингии, связанный с самыми блестящими страницами немецкой литературы. Впрочем, в этом выборе, давшем название первой германской республике, преобладал прагматический расчет – народные избранники не должны были чувствовать дыхания берлинских улиц. 11 февраля 1919 г. Национальное собрание избрало Эберта временным президентом страны (Reichspr?sident), тот поручил формирование коалиционного правительства из представителей СДПГ, ГДП и Центра Шейдеману. Наряду с выработкой конституции Национальному собранию предстояло принять условия мира, которые в течение нескольких месяцев обсуждались на Парижской конференции держав-победительниц.

Германские представители, присутствовавшие на ней в роли пассивных наблюдателей, внимательно следили за настроениями в лагере Антанты. Один из них, Оскар Траутман доносил в Берлин 15 марта: «Для нас преимуществом первостепенной важности является признание Америки и Англии, что большевистская угроза делает необходимой быструю и великодушную политику в отношении Германии, и это пойдет нам на пользу при заключении мира». Однако подобные расчеты, питавшие жесткую политику СНУ по отношению к Советской России (дипломатические отношения между двумя странами, разорванные 5 ноября 1918 г., так и не были восстановлены), не оправдались. Президент США Вудро Вильсон, на мягкость позиции которого по отношению к побежденным также рассчитывали немецкие дипломаты, предпочел не идти на конфликт с лидерами государств, начавших войну еще в августе четырнадцатого. Его удовлетворило создание нового инструмента международной политики – Лиги наций, доступ в которую для Германии был закрыт. Текст мирного договора, выработанного без участия немецкой стороны, был предложен Германии 7 мая 1919 г. в виде двухнедельного ультиматума с угрозой возобновления боевых действий.

В Париже победила французская линия – ослабить противника настолько, чтобы он оказался неспособен к реваншу. После того, как попытка отторгнуть территории по левому берегу Рейна не удалась, премьерминистр Франции Жорж Клемансо сосредоточился на правовых и экономических гарантиях от возрождения германского империализма. Вооруженные силы Германии отныне должны были формироваться по профессиональному принципу и не могли превышать 100 тыс. солдат и 4 тыс. офицеров, ей запрещалось иметь самые современные виды вооружений – танки, самолеты, подводные лодки. На левом берегу Рейна размещались оккупационные войска, по правому берегу создавалась демилитаризованная полоса шириной 50 км, куда не должна была ступать нога немецкого солдата.

Мирный договор означал для Германии потерю седьмой части территории и десятой части населения. Эльзас-Лотарингия возвращалась Франции, Северный Шлезвиг отходил Дании, провинция Ойпен-Мальмеди – Бельгии. Еще более обширными были территориальные потери на Востоке в пользу воссозданного Польского государства, получившего доступ к Балтийскому морю. В результате Восточная Пруссия оказалась отрезанной от остальной территории страны. Саар, Данциг и Мемель попадали под контроль Лиги наций. Кроме того, державы-победительницы без особых трений разделили между собой германские колонии. Запрет «аншлюса» Австрии (11 ноября 1918 г. Национальное собрание в Вене провозгласило присоединение немецкой части бывшей АвстроВенгрии к Германии) означал, что вопрос о великогерманском объединении был снят с повестки дня, хотя такой вариант в перспективе мог бы дать республике более солидную политическую базу (австрийские социалисты являлись самой крупной партией в своей стране).

Статья 231 договора возлагала на Германию единоличную ответственность за развязывание войны (alleinige Kriegsschuld). Она должна была компенсировать державам-победительницам не только прямые военные расходы и причиненный ущерб, но и оплачивать пенсии ветеранов и инвалидов первой мировой войны. Окончательная сумма платежей на Парижской конференции так и не была согласована, так как Франция, верная своей позиции «горе побежденным», выдвигала совершенно фантастические претензии – порядка 500 млрд. марок золотом. Окончательная цифра репараций – 132 млрд. марок – была названа лишь в мае 1921 г. Реальные выплаты Германии державампобедительницам оказались на порядок ниже – около 13 млрд. марок (они продолжались до 1932 г.). Тем не менее на всем протяжении существования Веймарской республики репарационный вопрос создавал благодатную почву для реваншистской пропаганды, расписывавшей ужасы «кабалы для наших детей и внуков».

Угроза возобновления военных действий со стороны Антанты сделала свое дело – 28 июня в Зеркальном зале Версальского дворца, где менее полувека назад было провозглашено образование Германской империи, немецкая делегация поставила свою подпись под текстом мирного договора. Тяжесть военного поражения была многократно усилена позором политического унижения. В стране бушевали эмоции, не дававшие людям трезво сопоставить преступление войны и наказание мира. Предпринятое Каутским собрание документов, проливавших свет на дипломатическую предысторию мировой войны, так и не было опубликовано. Версаль не олицетворял собой конца немецкой истории – «исключая на ближайшую перспективу Германию из числа великих держав, он потенциально сохранял за ней эту роль» (А. Хильгрубер). Несмотря на огромные потери, страна все же избежала оккупации, сохранила государственное единство и могла самостоятельно определять свое внутреннее устройство. По сравнению с Австро-Венгрией и Османской империей, вообще исчезнувшими с политической карты, Германия отделалась меньшими потерями. В двадцатом веке немцам придется увидеть – и пережить – еще большие испытания. Другое дело, что версальский синдром, охвативший все слои немецкого общества, являлся удобным инструментом сведения партийнополитических счетов. На правом фланге плодились легенды о «преданной армии», «подкупленных демократах», «ударе кинжалом в спину». В не меньшей степени раскачивали маятник и коммунисты, для которых военное поражение страны являлось составной частью стратегии «чем хуже, тем лучше». Ревизия Версаля стала главной осью политической жизни Веймарской Германии. От завершения первой мировой войны до начала следующей пройдет всего двадцать лет.

На фоне бушующих страстей вокруг мирного договора конституционные дебаты Национального собрания проходили достаточно спокойно. Первый проект конституции, который подготовил либеральный юрист Гуго Пройс, ставший статс-секретарем в министерстве внутренних дел, обрисовывал лишь контуры нового государства: унитарной республики с однопалатным парламентом. Это вполне отвечало взглядам партий веймарской коалиции, но натолкнулось на жесткое сопротивление иных центров власти. Региональные лидеры, ссылаясь на исторический опыт, выступили против административного деления страны на примерно равные округа по французскому образцу. Созванная еще 25-26 ноября 1918 г. конференция представителей земель приняла решение о федеративном устройстве будущего государства на основе существующих внутренних границ. В результате Германская республика стала объединением 17 земель (L?nder), каждая из которых имела собственное правительство. Самая маленькая из земель, Шаумбург-Липпе, насчитывала всего 48 тыс. жителей. Проблема Пруссии, остававшейся доминирующим субъектом федерации (три пятых территории и населения) была решена через децентрализацию ее представительства в верхней палате парламента – бундесрате. Прусские депутаты составляли лишь треть его состава, к тому же избирались не ландтагом, а провинциальными собраниями.

В основу организации верховной власти в стране был положен дуализм парламента и президента, каждый из которых избирался всеобщим голосованием граждан Германии. Выборы рейхспрезидента должны были проходить раз в семь лет, он являлся главнокомандующим, мог наложить вето на любой законопроект, имел право смещать правительство и распускать рейхстаг. Согласно статье 48 президент имел право «в случае угрозы общественной безопасности и порядку» принимать единоличные решения, фактически отменяя действие остальных статей конституции. Столь широкие полномочия были результатом влияния известного социолога Макса Вебера, принявшего активное участие в разработке конституции. Согласно его концепции фигура рейхспрезидента должна была смягчить переход страны от монархии к республике и скорее олицетворяла собой «эрзац-кайзера», нежели являлась составной частью баланса властей. Первоначальное сопротивление левых партий растаяло под напором аргументов о рейхспрезиденте как «гаранте республики и конституции» – в конце концов этот пост уже занимал Фридрих Эберт. Представители консервативных партий изначально выступали в поддержку такой политической конструкции, рассчитывая на постепенную реабилитацию монархических устоев.

Германский рейхстаг избирался на четыре года на основе пропорционального представительства. От парламентского вотума доверия зависела судьба правительства, формируемого канцлером, кандидатура которого выдвигалась президентом. Рейхстаг занимался законодательной деятельностью, принимал бюджет и решал вопросы войны и мира. Новым словом в европейской конституционной практике стали элементы прямой демократии – в Германии предусматривалось проведение народных опросов (Volksbegehren) и референдумов (Volksentscheid), причем результаты последних имели характер закона, отменить который не мог и президент.

Веймарская конституция претендовала на звание самой передовой в мире, в части прав и свобод граждан конкурируя и с «Декларацией прав человека и гражданина» периода Великой французской революции, и с большевистской «Декларацией прав трудящегося и эксплуатируемого народа». В ней были зафиксированы социально-экономические нормы взаимоотношений граждан и государства – право и обязанность трудиться на благо общества, гарантии помощи неимущим, старикам, инвалидам и безработным. Данью еще свежему революционному прошлому стало признание возможности перевода в общественную собственность отдельных отраслей индустрии (ст.156), а также упоминание советов как органов производственной демократии (ст.165).

31 июля конституция была принята 262 голосами против 75 и после подписания президентом вступила в законную силу. Первоначальная идея социалдемократов о проведении всенародного референдума по этому поводу так и не была реализована. И все же Веймарская республика получила необходимую правовую легитимацию. Вопрос о том, почему она оказалась недостаточной и не смогла предотвратить краха первой германской демократии, и по сей день остается одной из любимых тем историков и политологов. Прежде всего обращает на себя внимание лоскутный характер конституции, ярко выраженный уже в ее первой статье: «Германский рейх является республикой». Два государственных флага – имперский и республиканский (ст.3) – дополняли картину сосуществования старого и нового. Дух компромисса, пронизывавший конституцию, не позволял ей стать символом новой национально-политической идентичности немцев. Перегруженность социальными обещаниями лишала правительство необходимой свободы маневра в условиях кризиса.

Правоведы указывают на такие «подводные камни» конституционного устройства Веймарской республики, как неконтролируемый переход к президиальному правлению и пропорциональная избирательная система, отдававшая судьбу правительства в руки карликовых партий. Чиновничество, остававшееся «государством в государстве», зависело только от кадровых решений президента, что явно не стимулировало его демократического самосознания. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и заложенную в самой конституции легкость ее изменения квалифицированным парламентским большинством (ст.76). В Национальном собрании на этом настаивали представители левых партий, рассчитывая на последующее наполнение демократических формул социалистическим содержанием. Однако через полтора десятка лет именно изменение конституции придаст «легитимность» нацистской диктатуре.

Реальные угрозы Веймарской республики лежали все же вне конституционных статей, способных выступить лишь катализатором тех или иных поворотов общественного развития. Доверившись правовым гарантиям демократии, ее творцы действовали по принципу «кашу маслом не испортишь». Впоследствии один из ведущих политиков Веймарской республики социал-демократ Фридрих Штампфер признал относительность таких гарантий: «Народ может избрать пригодный парламент и пригодного президента. Откажет один из них, второй будет приводить в действие государственную машину. Если же откажут оба, ничто уже не сможет удержать ее от полного краха».

Обращенная и в прошлое, и в будущее, конституция 1919 г. носила скорее характер манифеста, нежели фиксировала реальную политическую ситуацию в стране. Последняя продолжала в гораздо большей степени держаться на бюрократическом централизме и инстинктивном послушании низов верхам, нежели на ценностях парламентской демократии. Это выглядело необъяснимым парадоксом – вопреки всем потрясениям послевоенного кризиса, государственный механизм работал практически без сбоев. Напротив, возобновление работы рейхстага со второй половины 1920 г. расшатало политическую ситуацию в стране, доведя ее до кризиса 1923 г. У антиреспубликанских сил оказался еще один аргумент в пользу того, что парламентская демократия не подходит для Германии.

Еще до созыва рейхстага они попытались соединить его с силой штыков, предприняв попытку военного переворота, вошедшего в историю как «капповский путч». Офицерская элита, оставшаяся не у дел после завершения войны, все активней включалась в политический процесс и вносила в него собственные представления о праве и чести. Летом 1919 г. она сформировала «Национальное объединение», находившееся под патронажем Гинденбурга и открыто требовавшее отказа от выполнения условий Версальского мира. Попытка «удалить политику из казарм» также оказалась бесплодной – воинские части находились под влиянием официальных «воспитателей», пропагандировавших реваншистские идеи и крайний национализм. Одним из них был унтер-офицер Адольф Гитлер, действовавший в Мюнхене. После того, как правительство приступило к сокращению армии, открытый конфликт стал неизбежным. 13 марта по приказу генерала Вальтера фон Лютвица воинские части вошли в Берлин и захватили правительственные учреждения. О принятии на себя всей полноты власти заявил сотрудничавший с мятежниками прусский чиновник Вольфганг Капп.

Главнокомандующий войсками генерал Ганс фон Сект заявил о нейтралитете, игравшем на руку Лютвицу и Каппу – «рейхсвер не стреляет в рейхсвер». Лишенные военной поддержки, президент и правительство бежали в Дрезден, а затем в Штутгарт. Пока солдаты разводили костры на берлинских площадях, жизнь в городе замерла – рабочие последовали призыву о всеобщей забастовке, чиновники тихо саботировали распоряжения нового «правительства». Через несколько дней, так и не сумев распространить свое влияние за пределы столицы, последнее поняло безвыходность положения и объявило о своем уходе.

В дни путча на левом фланге политического спектра Германии произошли серьезные изменения. Находившиеся в состоянии конкуренции социал-демократы и независимцы объединились против врагов республики. Пытаясь хотя бы частично повлиять на ситуацию, к антикапповской коалиции 14 марта присоединились и коммунисты. Свободные немецкие профсоюзы (число их членов за 1918-1920 гг. выросло с 1,6 до 8 млн человек), до тех пор воздерживавшиеся от политической борьбы, возглавили антикапповскую забастовку. Фактически сложился единый рабочий фронт, и после краха путча каждый из его участников пытался обратить общую победу в свою пользу. Находившаяся под влиянием КПГ Красная армия Рура в течение нескольких недель сохраняла контроль над важнейшими объектами этого региона, и лишь наступление рейхсвера не позволило Рурскому бассейну стать очагом гражданской войны. Профсоюзные организации отказались завершить забастовку, требуя не только перемен в правительстве, но и собственного участия в нем. Эберт и его окружение считали, что только скорейшие парламентские выборы внесут ясносполитичеть в ский ландшафт, а провал путчистов придавал им уверенность в том, что республиканские силы одержат на них решающую победу.

Однако первые выборы в рейхстаг первой германской республики, состоявшиеся 6 июня 1920 г., стали настоящей катастрофой для веймарской коалиции, получившей лишь 43,5 % голосов. На результатах выборов сказалась и нерешительность правительства в дни путча, и радикализация рабочего движения, разочаровавшегося в «социалистических» намерениях умеренных социал-демократов (НСДПГ увеличила число своих избирателей более чем в два раза), и антиверсальская пропаганда консервативных сил. В результате сложных комбинаций на свет появился кабинет буржуазных партий, во главе которого стоял представитель Центра Константин Ференбах, являвшийся в 1919 г. председателем Национального собрания. СДПГ, отказавшись далее нести «бремя власти» и уйдя в оппозицию, пообещала тем не менее новому кабинету парламентскую поддержку.

Ференбах продержался чуть меньше года – после того, как союзники в мае 1921 г. объявили окончательную сумму репараций, он отказался от своего поста. Новое правительство возглавил его коллега по партии Йозеф Вирт, на плечи которого легло выполнение требований Антанты (Erf?llungspolitik). Германия добровольно соглашалась с ролью жертвы, выставляя напоказ свои страдания и пытаясь тем самым доказать державам Антанты абсурдность их требований. Рейхстаг голосами НСДПГ, СДПГ и Центра был вынужден одобрить «политику исполнения», ставшую питательной средой для нового всплеска антиверсальских настроений. Официально распущенные добровольческие отряды оставались серьезным резервом реваншистских сил, особенно в Баварии. Их командный состав склонялся не только к экстремистским воззрениям, но и к практике политического терроризма. 26 августа 1921 г. удалось уже не первое покушение на Эрцбергера, подписавшего Компьенское перемирие, 24 июня 1922 г. был убит сторонник политики исполнения, крупный предприниматель и министр иностранных дел Вальтер Ратенау. Главе правительства пришлось признать, что «главный враг республики находится справа». Однако законы о ее защите, появившиеся в ответ на террористические акты, саботировались полицейскими чиновниками на местах при сочувственном отношении «национально мыслящей» прессы. Они лишний раз продемонстрировали слабость веймарской коалиции и разожгли аппетиты ее противников справа и слева.

«Политика исполнения» похоронила надежды на быстрое оздоровление германской экономики. Послевоенную коньюнктуру сменила депрессия, из страны началось бегство капиталов. С июля 1922 г. падение курса национальной валюты переросло в гиперинфляцию. Капитаны тяжелой индустрии наращивали давление на правительство, требуя стабилизировать экономику за счет трудящихся, слишком много получивших в предшествующие годы. Предложенный Гуго Стиннесом «План восстановления Германии и Европы» уже не нес в себе и следа от той готовности к компромиссу, которую проявили предприниматели в первые дни Ноябрьской революции. Стиннес предлагал увеличить рабочий день на два часа без дополнительной оплаты, чтобы таким образом восстановить конкурентоспособность немецких товаров на мировом рынке. Его меморандум косвенно спровоцировал правительственный кризис, показав, что правительство Вирта исчерпало свой ресурс.

Его замена была лишь вопросом времени – и кадров. Выбор Эберта в ноябре 1922 г. пал на беспартийного предпринимателя Вильгельма Куно, симпатизировавшего национально-консервативным силам. Куно признал крах «политики исполнения», заявив о невозможности для Германии продолжать выплаты репараций. После ряда ультиматумов французский премьер Раймон Пуанкаре решил продемонстрировать твердость. Несмотря на слабые протесты из Лондона и Вашингтона, французские и бельгийские войска 11 января 1923 г. начали оккупацию Рурской области, дававшей 70 % добычи угля и 50 % производства стали. Современники писали, что этот шаг «вырвал экономическое сердце Германии». В ответ правительство Куно призвало население оккупированных регионов к пассивному сопротивлению. В Руре началась всеобщая забастовка, вынудившая оккупантов прибегнуть к военной силе для возобновления работы железных дорог, заводов и шахт. Как государственные чиновники, так и рабочие частных предприятий продолжали исправно получать зарплату из Берлина. Отказавшись от какихлибо политэкономических резонов, правительство стало печатать деньги «по потребностям».

В конце лета доллар стоил уже более миллиона марок. Развал финансовой системы привел к возрождению примитивных форм товарообмена: рабочие стали получать зарплату произведенными изделиями, горожане вновь отправились на «менку» по деревням. Казначейство не успевало выпускать деньги, хотя на него работало полторы сотни типографий. В конце концов на банкнотах цифры с новыми нулями стали печатать поверх старого номинала. Кассиры предприятий, отправлявшиеся в банк за наличностью, вынуждены были вместо привычного саквояжа загружать ее в грузовой автомобиль. Цены в магазинах менялись не по дням, а по часам. На каждом углу в Берлине как грибы стали появляться будки с надписью «обмен валюты» – получив зарплату и купив самое необходимое, люди спешили поменять летевшие в пропасть рейхсмарки на «твердые» доллары.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.