1.2. Структура историографического процесса и систематизация произведений историков в работах по истории истории

1.2. Структура историографического процесса и систематизация произведений историков в работах по истории истории

Уже в период становления европейской классической модели исторической науки историки, начинавшие рефлексировать об истории истории, обратили внимание на важность предварительной критики исторических работ своих предшественников и современников. Осуществляя такую исследовательскую операцию, А. Л. Шлёцер (1735–1809) отмечал:

Я попытаюсь <…> написать историю русской истории, с начала оныя до наших времян <…>, где преимущественно замечу бывшие до сих пор препятствия или пропущенные удобные случаи.

По его мнению, именно критика трудов историописателей позволяет определить их достоинства или недостатки, поэтому «на слова их никто не может положиться до тех пор, пока критика не утвердит веры к ним»[585].

Н. М. Карамзин (1766–1826) в небольшом по объему примечании к тексту «Истории государства Российского» смог в нескольких строках дать своеобразный историографический этюд – обзор трудов и мнений историков по тому или иному вопросу, сопроводив их своими оценками. Иногда это совсем короткие упоминания произведений историков, но в некоторых случаях он давал исчерпывающие характеристики трудам своих предшественников и современников:

Такими и подобными историческими баснями отличался у нас какой-то Диакон Холопьего монастыря (доныне существующего при устье реки Мологи), именем Тимофей Каменевич Рвовский. Он жил и писал около 1699 году. Я нашел его сочинения в Синодальной библиотеке <…>; мы упомянем об нем в других примечаниях.

В карамзинских характеристиках мнений историописателей об остродискуссионных для XVIII – начала XIX в. проблемах, например происхождения славян и руси, призвания варягов, крещения Руси и др., уже можно видеть стремление дать представление читателю о том, как развивалась историческая наука в процессе изучения конкретного сюжета. Так, рассказывая о народах, населявших просторы России в позднеантичные времена и предшествовавших славянам, Карамзин приводил мнения античных авторов (Страбон, Плиний, Тацит и др.), затем ссылался на русских историков XVIII в.[586]

Историки начала XIX в. актуализируют вопрос о научной критике работ историков. Как считал М. Т. Каченовский (1775–1842), время для критики трудов историописателей уже настало, потому что многие не в состоянии «сказать, чем разнятся между собой истории Татищева, Ломоносова, князя Щербатова, Эмина, Нехачина и почему при таком изобилии в историях мы все еще требуем новой»[587]. Историографической критикой займутся ученики М. Т. Каченовского (С. М. Строев, О. М. Бодянский и др.) и другие историки (А. З. Зиновьев, А. Ф. Федотов), обратившие внимание на критический подход А. Л. Шлёцера и М. Т. Каченовского.

Во второй четверти XIX в. историки стали помещать в учебные пособия обзор не только основных видов источников, но и исторической литературы (историографии) по национальной или мировой истории. «Основательное знание отечественной истории приобретается постоянным изучением всех вообще памятников отечественной старины, или исторических источников, и знакомством с позднейшими изысканиями ученых», – писал Н. Г. Устрялов (1805–1870) во введении к «Русской истории»[588], указывая на вспомогательный характер источниковедения и историографии по отношению к национально-государственной истории. В позитивистской исторической науке такое правило соблюдается уже более последовательно, поэтому К. Н. Бестужев-Рюмин (1829–1897) в начале «Русской истории» отмечал, что важно «представить результаты, добытые русской исторической наукой в полтораста лет ее развития, указать на пути, которыми добывались и добываются эти результаты, и вместе с тем ввести в круг источников, доступных в настоящее время ученой деятельности»[589]. Это же правило в конце 70?х годов XIX в. рекомендует использовать японцам, приобщающимся к европейской модели историописания, бывший австрийский шпион и журналист Г. Г. Зерффи (1820–1892), заметивший, что, обращая внимание на историю истории и на историков, мы помогаем приобщающимся к изучению этого предмета извлекать уроки из практики исторических исследований[590].

Несмотря на предпринимавшиеся историками еще первой половины и третьей четверти XIX в. попытки критики трудов предшественников и современников, история истории как рефлексия о процессе конструирования истории возникает вместе с появлением неклассической модели исторической науки. Под названиями «история истории», «история самосознания», «историография», «история исторической мысли», «история исторического письма», «история историографии» и т. д. этот вид профессиональной исторической саморефлексии получает распространение среди историков в национальных историографиях Европы и США, а кроме того, как вспомогательная историческая дисциплина начинает преподаваться в университетах.

Например, в лекциях по русской историографии, записанных и изданных студентами Харьковского университета, профессор Д. И. Багалей (1857–1932), определяя место историографии (вместе с источниковедением) как вспомогательное для истории России, говорил:

Историографией называется вспомогательная историческая дисциплина [выделено мной. – С. М.], занимающаяся, с одной стороны, обзором разного вида источников, т. е. летописей, хронографов, житий святых, актов, грамот, сказаний иностранцев, писем, мемуаров и проч., а с другой стороны, дающая очерк постепенной разработки и роста русской истории как науки. Таким образом, вторая часть историографии и есть собственно история русской истории[591] [выделено автором. – С. М.].

Начиная с последней четверти XIX в. историки стали предлагать разные пути изучения и структурирования историографического материала. Нам важно обратить на это внимание, так как, структурируя историографию того или иного времени, исследователи вынуждены были отбирать определенные историографические источники, позволявшие выстраивать историю истории в зависимости от их представления об историографическом процессе. Выбранная модель посредством учебных пособий позиционировалась в процессе преподавания студентам-историкам. Приведем несколько примеров структурирования историографического материала.

Модель, представленная эволюцией исторического знания посредством цепочки авторитетных историков или «классических авторов», проявляет себя уже в «Лекциях по русской историографии» В. О. Ключевского (1841–1911). Швейцарский историограф Э. Фютер (1876–1928), признавая, что история историографии должна быть иной, нежели биографический словарь историков, отбирал (как он сам отмечал) только «настоящих первооткрывателей» и важные направления науки представил «важными историками»[592]. Данный подход оказался очень удобен для структурирования материала и позволил, в частности, британскому историку Г. П. Гучу (1873–1968) «суммировать» и «оценивать» достижения в области исторических исследований XIX столетия, останавливая внимание главным образом на «мастерах» (т. е. опять классических авторах) исторического ремесла, начиная с Б. Г. Нибура и до Т. Моммзена[593].

Такая модель построения материала совершенно не противоречила теоретическим положениям марксизма-ленинизма в историографической конструкции Н. Л. Рубинштейна (1897–1963), подчеркивавшего, что «действительный путь науки получает свое полное и отчетливое выражение в ее наиболее ярких и типичных [выделено автором. – С. М.] представителях», а «изучение сменяющихся исторических направлений возможно лишь через научный анализ творчества основных, наиболее типичных представителей каждого периода, каждой школы»[594]. Несмотря на стремление А. М. Сахарова (1923–1978) структурировать материал (лекции) по классовому принципу (например: «дворянская, либерально-буржуазная, мелкобуржуазная историография после отмены крепостного права (вторая половина XIX в.)»), внутри этих блоков мы все равно находим классиков русской историографии[595]. И сегодня историки, выстраивая историографический материал, признают пользу такого подхода, отмечая: «Изучение каждого звездного имени [выделено мной. – С. М.] в отечественной историографии одновременно проясняло <…> магистральные вопросы развития русской исторической науки». Поэтому в учебное пособие отбираются «классики» русской историографии[596].

С конца XIX в. исследователи пробовали излагать развитие национальной историографии по иному принципу, поставив задачу выявить, например, русские (М. О. Коялович[597], 1828–1891) или американские (Дж. Ф. Джеймсон[598], 1859–1937) особенности в развитии историографии. Благодаря этому в первом случае историография (где были представлены не только классические историки, но писатели и философы) оказалась подчинена не столько научным, сколько социально-политическим идеям о России, во втором случае – зависима от изменений в политической (а не научной) жизни США. Американский историк, выделив четыре периода истории исторического письма в США, разделил их не по периодам развития науки или типов исторического письма, а по периодам политической истории.

Некоторые авторы стремились совместить хрестоматийный принцип с пространным комментированием (Дж. Т. Шотвелл[599], 1874–1965) или с историографическим обзором (А. Дж. Грант[600], 1862–1948), считая, что такая модель более оригинальна.

Интересный вариант структурирования и изучения материала представил П. Н. Милюков (1859–1943). Он постарался изобразить широкую картину развития, а также смены теорий и взглядов на русскую историю, но обратил внимание на тех, которые, по его словам, «толкали эту мысль вперед, расширяя и углубляя ее главное русло»[601], причем в таком «главном русле» историк так же, как и иные авторы, не отделял научное изучение истории от обращения к прошлому, вызванного поиском, в первую очередь, национально-государственной идентичности.

Особняком в этом ряду стоят лекции по истории науки и историографические курсы А. С. Лаппо-Данилевского (1863–1919). Необходимость в специально прочитанных лекциях по истории науки («Лекция, читанная преподавателям средних учебных заведений, съехавшихся в С. Петербург 10–17 июня 1906 г.»), а в их составе – по истории исторической науки, автор объяснял теоретическими и практическими мотивами. Если в первом случае, по мнению. А. С. Лаппо-Данилевского, «теоретико-исторический интерес» свидетельствует о том, что «основные проблемы теории исторического знания затрагиваются, а некоторые из них особенно ясно обнаруживаются при изучении истории наук», то практические мотивы исходят из «подъема интереса» к истории науки и «некоторого пренебрежения» историей науки в сфере преподавания[602].

В изучении истории науки он выделил два уровня: философский (логический), возникший под влиянием позитивизма и изучающий «логическое развитие известного рода идей, последовательно раскрывающихся в действительности и не теряющих своей научной ценности и по настоящее время», и исторический, дающий картину «реального развития науки». «Для выяснения исторического развития науки (а не логического) надо стремиться к познанию исторической действительности во всей ее многосложности и выяснить самые корни данной системы и даже иной раз самые мелкие обрывки научной мысли в их генезисе в зависимости от конкретных условий данного периода (социального быта, обычаев, традиций, техники, практической жизни и т. п.)». И специально подчеркнул, что в изучении истории исторической науки «очевидно, собственно историческая точка зрения должна получить перевес»[603].

Историографические курсы А. С. Лаппо-Данилевского презентировали слушателям и читателям структуру историографического исследования в сфере истории науки и в сфере истории исторической науки. Более того, изучение истории науки с логической и «собственно исторической точки зрения» выстраивается А. С. Лаппо-Данилевским источниковедчески: через изучение обстоятельств возникновения и эволюции, анализ идей во всей сложности их происхождения, что делалось автором посредством изучения процесса развития науки «во всей конкретности его обстановки». Лекции по историографии дают понятие историографии и трактуют его: «Итак, история научных построений (науки) действительно может служить предметом изучения; она изучает последовательную смену научных построений, приведших к современному научному мировоззрению или способных привести к новому научному мировоззрению»[604].

Другой подход к расположению историографического материала представили нам работы М. А. Алпатова (1903–1980). Автор группировал материал в компаративной перспективе, сравнивая формы исторического письма на Западе и Востоке Европы, при этом он уделил больше внимания историческим представлениям западноевропейских писателей о России и русских авторов (не только историков) о Западной Европе[605].

В контексте развития европейской историографии пытался рассмотреть развитие отечественной исторической науки в своей последней крупной работе (учебном пособии для студентов-историков) А. Л. Шапиро (1908–1994). Надо признать, что такой подход выглядит довольно перспективным, но в итоге лекции по развитию русской и западноевропейской историографии оказались собранными в книге механически, отдельно друг от друга. Кроме того, А. Л. Шапиро так же, как и предшественники, уделил внимание классикам как русской историографии, так и исторической публицистики, не оговаривая принципы, которые позволяют отличить научную работу историка от непрофессионального историописания[606].

Широкую картину этапов развития исторического знания, исторической, общественной и политической мысли не так давно представили Г. Р. Наумова и А. Е. Шикло. Как и в вышеприведенных примерах, здесь мы также находим отсутствие четких границ между типами знания и общественной мыслью, выражавшейся плеядой известных русских историков и мыслителей[607].

Приведенные модели изучения и структурирования историографического материала, как мы уже выше отметили, оказались очень удобными для работ, которые включали в себя значительные периоды развития национальной, европейской или мировой историографии. Историкам трудно от них отказаться, так как они комфортны не только для авторов таких работ, но и для читателя, в качестве которого чаще выступают студенты, хорошо знакомые с традиционной линейной национальной/всемирной историей и привыкшие воспринимать историю в линейной перспективе.

Специалисты в области историографии не всегда были удовлетворены структурированием истории истории подобным образом. Еще в 1919 г. немецкий историк М. Риттер (1840–1923), объясняя читателю принцип расположения в своей работе материала, представленного периодами поступательного развития исторической науки (внутри которых выделил авторитетных историков), решил оправдаться. Сознавая неполноту показанного историографического процесса, он заметил, что никакой другой дороги у него не было[608].

В разных национальных историографических традициях под понятием «историография» разумелась не только история исторической науки (мысли), но также философия и методология истории, история исторического образования, история историков или история изучения отдельных вопросов, проблем и т. д. Нередко под «историографией» понималась историческая мысль, представленная как наукой, так и общественно-политическими идеями, что мы выше отметили, говоря о разных моделях структурирования историографического материала. Такой принцип объяснения историографического процесса давно прижился в российской научно-образовательной традиции. Например, В. О. Ключевский, рассуждая о русской историографии 1861–1893 гг. (рукопись специально не готовилась к печати), связал ее изменение с новой социально-политической пореформенной реальностью Российской империи, но не обратил внимания на меняющийся научный контекст. Поэтому историк написал об отношении русского общества к «новому периоду» истории, об отшумевших «былых богатырских битвах западников и славянофилов», о гипотезах государственников и народников[609], даже не пробуя заострить внимание на вопросе о том, что было научным историческим знанием, а что принадлежало к иным областям общественного сознания.

Важно подчеркнуть еще одно общее свойство курсов лекций и работ по историографии – они оказались прочно зависимы от традиций политической истории, доминировавшей в XIX в. и предложившей структуру построения материала, состоящую из цепи последовательно сменяющих друг друга классиков историографии, изучавших знаковые эпохи национального прошлого. Работы по истории истории были выстроены в линейной перспективе, и такая вертикальная структура, в которой обращалось внимание, в первую очередь, на приращение нового знания, смягчала деконструирующий – по отношению к историческому знанию – эффект истории истории.

Таким образом, в структуре работ по истории истории их авторы специально не ставили вопроса о научных и ненаучных формах историописания, но, анализируя труды историков, исследователи старались проводить их критику и пытались систематизировать разные практики написания истории. Эти опыты во многом предшествовали классификации историографических источников.

Процедура историографической критики долгое время использовалась в небольших рецензиях на издававшуюся историческую литературу. Например, в 1771 г. в «Дополнениях к общей немецкой библиотеке» появилась рецензия известного немецкого историка и издателя Ф. К. Николаи (1733–1811) на книгу М. В. Ломоносова «Древняя российская история», где немецкий просветитель отметил важную черту исследовательской работы М. В. Ломоносова – несоответствие ее современным требованиям, предъявляемым к историческим трудам[610].

Историки второй половины XVIII – начала XIX в. предпринимали робкие, но все же попытки систематизации историописателей, например А. Л. Шлёцер назвал критикуемого им французского сочинителя «Histoire de la Russie ancienne et moderne» (1783–1794) Н. Г. Леклерка «историком-философом-живописцем»[611]. Систематизация помогала проводить более строгую научную работу с трудами историков, однако она чаще была произвольной, зависимой от взгляда самого критика на тот или иной вопрос истории.

Внимательное отношение к трудам предшественников можно заметить у историков, манифестировавших так называемую критическую историю. Критический подход к исторической литературе в первой половине XIX в. получил развитие в разных национальных историографиях Европы. В современной «Оксфордской истории историописания» отмечается:

Новый метод исторической критики позволил научной истории предъявить права на объективность и истину, придирчиво исследовать работы предшественников и современников. Поэтому последователи метода исторической критики оказались единственными, кто стал вести разговор о прошлом авторитетно, а значит профессионально <…>. Но, методологически изящно разоблачая многие исторические мифы, они способствовали созданию напряженности между историей (научной) и национальной мифологией[612].

В российской научной практике признанным лидером этого направления стал издатель и профессор Московского университета, глава «скептической школы» М. Т. Каченовский. Представители «скептической школы», отталкиваясь от научных подходов сначала А. Л. Шлёцера, а затем известного немецкого историка Н. Г. Нибура (1776–1831), критически отнеслись к работам историков, как предшественников, так и современников. Например, С. М. Строев (1815–1840), изучая историческую литературу об истории древней Руси, разделил исследователей на тех, кто 1) не обращает внимания на историческую критику, 2) мечтает о прагматической русской истории, 3) некритично следует за А. Л. Шлёцером и Н. М. Карамзиным, 4) разрабатывает новые подходы в деле исторической критики[613].

Исследовательская практика под названием «историческая критика» позволяла ставить вопрос о научном и ненаучном подходах к изучению истории. Не случайно Н. И. Надеждин (1804–1856) отметил, что нападки на историков, критически разрабатывавших исторические источники (Г. З. Байер, Г. Ф. Миллер), «были совсем неученые» (М. В. Ломоносов)[614].

Историки стремились систематизировать исторические работы, относя их авторов к тому или иному направлению в историографии, прослеживая появление научного взгляда на историю или подмену научности литературной риторикой. Однако такая практика оказалась непоследовательной, была зависима от симпатии или антипатии к конкретным историкам прошлого, а не от строго выстроенной системы практик историописания. Так, С. М. Соловьев (1820–1879) назвал М. В. Ломоносова отцом литературного или риторического направления. О князе М. М. Щербатове он заметил, что хотя тот и любитель, но «занимается историей для истории <…>, предчувствует в истории науку». Н. И. Болтин, по его мнению, старался «сделать из истории прямое приложение к жизни», но «талантом стоял гораздо выше Щербатова, обладая светлым взглядом и особенною живостью ума»[615]. Вторая часть вывода С. М. Соловьева о двух представителях русской историографии XVIII в. М. М. Щербатове и Н. И. Болтине сделана с позиций не истории истории, а истории общественной мысли, так как С. М. Соловьев ранее верно отметил практическое, а не научное отношение Н. И. Болтина к истории.

Вопрос о профессиональных качествах историка – автора того или иного исследования часто подменялся ценностным отношением к истории своего государства и принадлежностью историописателя к какому-либо направлению в общественной жизни. Например, В. О. Ключевский в курсе лекций по русской историографии, в материалах для подготовки к лекциям и статьям, выделял в историографии XVIII в., кроме таких направлений, как «монографическо-критическое», «панографически-прагматическое», «сравнительно-апологетическое», еще и «люборусов» со «стародумами»[616]. П. Н. Милюков, проводя систематизацию историков того же XVIII в., выделил, например, такое направление, как «патриотическо-панегирическое», а в известном споре Н. И. Болтина со М. М. Щербатовым так же, как и С. М. Соловьев, бо?льшими заслугами наделил первого[617], но не потому, что Н. И. Болтин продемонстрировал лучшие профессиональные навыки, а из-за того, что некоторые его гипотетические догадки (не основанные на исторических источниках) показались ему более дальновидными.

Отсутствие рефлексии о границе между научной историей и общественной мыслью наблюдалось не только в историографической литературе, предназначенной в большей степени для студентов, но и в практике сугубо научной деятельности историков. В этом отношении показателен пример отзыва В. О. Ключевского об исследовании С. Ф. Платонова (1860–1933) «Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII в. как исторический источник». В. О. Ключевский заметил:

Трудно согласиться с автором [С. Ф. Платоновым – С. М.], когда он говорит о келаре Авр. Палицыне и дьяке И. Тимофееве, что оба эти писателя, «не только описывая, но и обсуждая пережитую эпоху, нередко выходили из роли историков и вступали на почву публицистических рассуждений», как будто вдумываться в исторические явления, описывая их, <…> значит выходить из роли историка: суждение не тенденция, и попытка уяснить смысл явления себе и другим не пропаганда[618].

Как можно заметить, в данном случае, с одной стороны, С. Ф. Платонов пытался навязать писателям XVII в. правила историка (когда они еще таковым не были и не могли быть), с другой стороны, В. О. Ключевский, напротив, игнорирует эти правила, убирая границу между историей и общественно-политической мыслью.

Такая практика продолжилась в советской историографии. Несмотря на то что Н. Л. Рубинштейн, в отличие от иных исследователей истории истории, в ряде мест учебника «Русская историография» (1941) старался отделить научную разработку русской истории от общественно-политической мысли (например, выделяя последнюю в отдельную главу «Народническое направление в исторической литературе»), все равно он не стал твердо придерживаться выбранной линии. Поэтому в его книге можно найти и другую главу «Великие русские просветители Чернышевский и Добролюбов. Щапов и начало народничества», объединившую в своей структуре общественную мысль и научную историю. В последнем случае научные принципы работы указанного им А. П. Щапова, его концепция «областной» истории, выводившая исследование за рамки господствовавшей классической европейской модели историографии (и ставшая основой теоретической базы последующих направлений «областная история», а затем и «региональная история»), оказались подчинены идеологии и «освободительной» (революционной) мысли, а не науке[619].

Интересный пример систематизации исторических работ в конце 20?х годов XX в. предложил в беседе с аспирантами С. В. Бахрушин (1882–1950). В российской историографии XVIII в. он выделил три вида научных исследований: 1) работы, заключающие в себе критический анализ исторических источников (А. Л. Шлёцер); 2) работы, имеющие целью установить и описать исторические факты (Г. Ф. Миллер); 3) работы, ставящие целью обобщение отдельных фактов для установления известной правомерности исторических явлений. При этом он подчеркнул, что чаще всего историк использует разные виды исторического исследования и в чистом виде тот или иной вид встречается редко[620].

В XX в. получает распространение и другая практика систематизации трудов историков. Американский историк Х. М. Стефенс (1857–1919) в лекциях по историографии систематизировал историков по принципу принадлежности их практик историописания к тому или иному виду истории. Так, он выделил философскую историю: Ф. П. Г. Гизо, Дж. Грот, Т. Карлейль; политическую историю: Т. Б. Маколей, Л. А. Тьер, И. Г. Дройзен и др.; романтическую историю: А. Ламартин, Ж. Мишле, Ф. Паркман и др.[621]

Еще одна практика систематизации историографического материала, получившая широкое распространение в мировой историографии XX – начала XXI в., предусматривает систематизацию работ историков по направлениям исторической науки. Так, уже в начале XX в. американский историк Дж. М. Винсент (1857–1939) группировал историографический материал по таким направлениям исторической науки, как военная, социальная, политическая, социологическая и другие истории[622]. В российской научно-образовательной практике данный подход к систематизации научных направлений можно найти, например, в учебном пособии «Истории исторического знания» под редакцией Л. П. Репиной[623].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.