2.10.5. Мемуары-автобиографии

2.10.5. Мемуары-автобиографии

Мемуары-автобиографии – вид источников личного происхождения, цель которых – установление вторичных социальных связей мемуариста в эволюционном целом. Мемуары-автобиографии преследуют чаще всего внутрифамильные цели, предназначаются непосредственным потомкам. Для них, по крайней мере на первом этапе их существования, характерен произвольный отбор информации в соответствии с индивидуальными представлениями мемуариста.

В России мемуары-автобиографии восходят к житийной традиции, поскольку в российском Средневековье не было других биографических жанров, в отличие от Западной Европы (достаточно вспомнить хотя бы классику вида – биографию Карла Великого).

Как уже отмечалось, исследование мемуаров-автобиографий затруднено из-за отсутствия общественного механизма их сохранения.

Во многом автобиографично «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное» (1672–1675). Аввакум так оправдывает свое неслыханное предприятие:

Аввакум протопоп понужен быстъ житие свое написати иноком Епифанием, – понеж отец ему духовной инок, – да не забвению предано будет дело Божие; и сего ради понужен бысть отцем духовным на славу Христу Богу нашему <…>. По сем у всякаго правовернаго прощения прошу; иное было, кажется, про житие-то мне и не надобно говорить, да прочтох Деяния апостольская и Послания Павлова, – апостоли о себе возвещали же, егда что Бог соделает в них: не нам, Богу нашему слава. А я ничто ж есм…

Житийная традиция (житие-мартиролог) однозначно прочитывается в мемуарах Натальи Борисовны Долгорукой, хотя это уже мемуары в чистом виде.

Классику вида мемуаров-автобиографий, несомненно, представляют собой мемуары А. Т. Болотова. Остановимся на них подробнее, с тем чтобы выявить специфику данного вида в сравнении с мемуарами – «современными историями».

В соответствии с заявленным подходом обратимся сначала к личности мемуариста – и сразу же обнаружим парадоксальный феномен: А. Т. Болотов известен в нашей истории почти исключительно как мемуарист, т. е. не мемуары интересны нам потому, что написаны известным историческим лицом, участником исторических событий, а личность приобрела известность потому, что была автором одного из обширнейших мемуарных произведений в русской истории. Но интересные мемуары не могут быть написаны заурядным человеком. Незаурядность А. Т. Болотова – в абсолютной типичности его судьбы, о которой сам мемуарист писал: «…в ней нет никаких чрезвычайных и таких достопамятных и важных происшествий, которые бы достойны были переданы быть свету»[390].

Андрей Тимофеевич Болотов родился 7 (18) октября 1738 г. в семье офицера и по обыкновению того времени малолетним был зачислен в полк, которым командовал его отец. А. Т. Болотов получил типичное домашнее образование, изучал немецкий и французский языки, некоторое время учился в частном пансионе. В 17 лет, уже осиротев, он поступил на действительную службу, вскоре получил офицерский чин и участвовал в Семилетней войне. Во время одного из главных сражений этой войны, при Грос-Егерсдорфе (1757), полк, в котором служил А. Т. Болотов, находился в резерве и Болотов описал это сражение как близкий наблюдатель. Позиция наблюдателя становится для него обычной: он был свидетелем, но не участником многих событий второй половины XVIII в., которые и описал в своих мемуарах. Это Семилетняя война, кратковременное правление Петра III, «чумной бунт» 1771 г. в Москве, Пугачевское восстание (впрочем, прошедшее стороной от его имения) и казнь Пугачева, события начала правления Павла I и многое другое.

XVIII в. – век чиновников. После завоевания Восточной Пруссии Болотов служил в канцелярии русского военного губернатора Н. А. Корфа, который, став санкт-петербургским генерал-полицмейстером, в начале 1762 г. сделал Болотова своим адъютантом. На короткое время Болотов стал очевидцем событий в Петербурге. Воспользовавшись возможностью, предоставленной манифестом от 18 февраля 1762 г. «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству», Болотов вышел в отставку и приступил к благоустройству своего имения Дворенинова в Тульской губернии. Многие из ушедших в отставку по Манифесту о вольности дворянства вскоре вернулись на службу. Не избежал этого и Болотов, хотя на сей раз служба его была не совсем традиционной: с 1774 г. он управлял Киясовской, а затем Богородицкой дворцовыми волостями. Нетрадиционность службы не помешала Болотову при выходе в отставку, после перехода Богородицких волостей в собственность графа Бобринского, в 1797 г. получить чин коллежского асессора. С этого времени и до конца жизни он жил в своем имении. Если и во второй половине XVIII в. жизнь молодого Болотова не была богата событиями, тем более исторического характера, то в XIX в. мемуарист стал вполне типичным помещиком, почти безвыездно жившим в своем имении и занимавшимся сельским хозяйством. Умер А. Т. Болотов 7 (19) октября 1833 г., прожив ровно 95 лет.

Увлечения Болотова были также вполне традиционными для его времени. XVIII в. – век энциклопедистов, и Болотов был увлечен науками, в первую очередь агрономией. Его труд «Изображения и описания разных пород яблоков и груш, родящихся в Дворенинских, а отчасти и в других садах; рисованы Андреем Б. 1797–1800» позволяет считать Болотова родоначальником отечественной помологии. Он разводил новые для XVIII в. культуры – помидоры, луговые травы; предложил свою систему землепользования. Болотов занимался практическим врачеванием в своем имении и исследованиями в области медицины, результатом чего стала его работа «Краткие и на опытности основанные замечания о електризме и о способности електрических махин к помоганию от разных болезней» (1803). В XVIII в. российская наука оформлялась организационно, возникали научные общества. Наиболее известным из них было Вольное экономическое общество (ВЭО), созданное в русле не только отечественной, но и общеевропейской традиции XVIII в. В 1767 г. Болотов стал членом ВЭО и активно сотрудничал в издаваемых им «Трудах».

Вторая половина XVIII в. – время зарождения русских журналов, и А. Т. Болотов в 1778–1779 гг. издает журнал «Сельский житель», а с 1780 по 1789 г. как приложение к газете «Московские ведомости» и при сотрудничестве с Н. И. Новиковым – журнал с традиционно для XVIII в. длинным названием «Экономический магазин, или Собрание всяких экономических известий, опытов, открытий, примечаний, наставлений, записок и советов, относящихся для земледелия, скотоводства, до садов и огородов, до лугов, лесов, прудов, разных продуктов, до деревенских строений, домашних лекарств, врачебных трав и до других всяких нужных и не бесполезных городским и деревенским жителям вещей в пользу российских домостроителей и других любопытных людей образа журнала издаваемой».

Екатерининская эпоха – период философских увлечений, и Болотов публикует философские труды «Детская философия, или Нравоучительные разговоры между одною госпожой и ея детьми, сочиненные для поспешестования истинной пользе молодых людей» (1776–1779), «Чувствование христианина при начале и конце каждого дня на неделе, относящееся к самому себе и к Богу» (1781) и «Путеводитель к истинному человеческому счастью, или Опыт нравоучительных и отчасти философских рассуждений о благополучии человеческой жизни и средствах к приобретению онаго» (1784).

XVIII в. – время становления русской литературы, драматургии, театра, и А. Т. Болотов пишет пьесу «Нещастныя сироты» (1781) и делает несколько переводов литературных произведений. Из «увлечений» своего века Болотову удалось избежать лишь участия в дворцовых переворотах (хотя он достаточно близко был знаком с Г. Орловым и последний попытался вовлечь Болотова в заговор против Петра III), а также участия в масонских обществах, несмотря на длительное знакомство и деловые отношения с Н. И. Новиковым.

На протяжении многих десятилетий А. Т. Болотов вел дневники. По свидетельству его внука, после отставки в 1797 г. и почти до последних дней своей долгой жизни Болотов начинал день с записей в «Книжке метеорологических замечаний», «Журнале вседневных событий» и «Магазине достопримечательностей и достопамятностей». Эта разделенность обыденных и примечательных событий говорит о том, что Болотов и в XIX в. продолжал воспринимать себя не как деятеля, а как наблюдателя.

Итак, с одной стороны, вполне заурядная судьба, а с другой стороны, многоаспектная реализация творческих устремлений в самых разных сферах – от медицины до философии. Каково же место мемуаров в жизни Болотова? Зачем он на протяжении многих десятилетий изо дня в день писал воспоминания?

Свои уникальные как по объему, так и по абсолютной типичности для XVIII в. мемуары А. Т. Болотов начал писать в 1789 г. 9 января 1811 г. в 248?м письме своих «записок», относящемся к событиям 1789 г., он отмечает:

Наступившее затем утро достопамятно было тем, что я в оное впервые основал порядочную ежедневную записку всем случающимся со мною происшествиям, и самый тот исторический журнал, который, начавшись с сего года, продолжался и продолжается беспрерывно даже до сего времени, и из которого составились у меня уже несколько переплетенных, порядочных книг, которыя, по нужде, могут уже служить продолжением описания моей жизни или, по крайней мере, быть наилучшими материалами к замышляемому мною около сего времени особому сочинению, содержащему в себе порядочное описание всей моей жизни в пользу моих детей и потомков, которое вскоре после сего и начал <…>.

Я занимался отчасти продолжением своих экономических сочинений для журнала, отчасти затеванием кой-каких новых письменных работ, но из коих только две получили в сие время свое порядочное основание. Первое состояло в основании порядочных исторических записок, относящихся до всего нашего отечества <…>, а второе состояло в пристальнейшем продолжении описания собственной моей жизни и всех бывших со мною происшествий <…>[391].

Хотя отдельные попытки писать мемуары А. Т. Болотов предпринимал и раньше, но 24 января 1789 г. он приступил к мемуарам вновь и – что примечательно – одновременно с началом работы над историческим заметками.

Не тщеславие, и не иныя какия намерения побудили меня написать сию историю моей жизни, – пишет А. Т. Болотов. – <…> Мне во всю жизнь мою досадно было, что предки мои были так нерадивы, что не оставили после себя ни малейших письменных о себе известий, и через то лишили нас, потомков своих, того приятного удовольствия, чтоб иметь о них, и о том, как они жили, и что с ними в жизни их случалось и происходило, хотя некоторое небольшое сведение и понятие <…>. Я винил предков моих за таковое небрежение и не хотя сам сделать подобную их и непростительную погрешность, и таковые же жалобы навлечь со временем и на себя от моих потомков, рассудил потребить некоторые праздные и от прочих дел остающиеся часы на описание всего того, что случилось со мною во все время продолжения моей жизни[392].

А. Т. Болотов не понимал, да и не мог понять, что не нерадивость предков виною тому, что они не писали мемуаров. Стремление «запечатлеть для современников и потомства опыт своего участия в историческом бытии, осмыслить себя и свое место в нем» (А. Г. Тартаковский) могло появиться лишь у человека, сознающего свою отделенность от окружающего его социума и понимающего ценность своего индивидуального опыта. И Болотов стремился передать именно свой индивидуальный опыт, а не «историческое бытие». Типична для XVIII в. и адресность мемуаров Болотова:

…писал сие не в том намерении, чтоб издать в свет посредством печати, а единственно для удовальствования любопытства моих детей и тех из моих родственников и будущих потомков, которые похотят обо мне иметь сведение…

И мемуарист не лукавит. Подтверждение тому – аккуратное оформление рукописи, переплетенной в отдельные тома приблизительно равного объема, с виньетками и заставками, рисованными пером самим автором.

А. Т. Болотов формулирует принцип отбора событий таким образом:

…При описании сем старался я не пропускать ни единого происшествия, до которого достигала только моя память и не смотрел, хотя бы иныя из них и самыя маловажныя, случившиеся еще в нежнейшия лета моего младенчества <…>. А как я писал сие не в том намерении, чтоб издать в свет посредством печати, а единственно для удовольствования любопытства моих детей, и тех из моих родственников и будущих потомков, которые похотят обо мне иметь сведение: то и не заботился я о том, что сочинение сие будет несколько пространно и велико; а старался только, чтобы чего не было пропущено, почему в случае если кому из посторонних случится читать сие прямо набело писанное сочинение, то и прошу меня в том и в ошибках благосклонно извинить…[393]

Естественно, что руководствоваться такими «критериями» отбора при написании «современной истории» невозможно.

Как уже отмечалось, писание мемуаров не было распространенным занятием в России XVIII в. Однако на рубеже XVIII–XIX вв. появился комплекс мемуаров, объединенных сходным социальным составом их авторов, – мемуары провинциальных чиновников, порождение губернской реформы 1775 г.

В связи с рассмотрением законодательных актов и учетной документации говорилось, что создание большого количества новых чиновничьих и канцелярских мест в системе местного государственного аппарата породило определенный дефицит кадров. Это заставляло пополнять государственный аппарат выходцами из непривилегированных сословий. В этот период служащие в местные учреждения набирались – кроме, естественно, дворян – из среды церковно– и священнослужителей; приказных, подьяческих и секретарских детей; обер-офицерских, солдатских детей, из купечества и даже из отпущенных на волю крепостных крестьян и господских людей. Кардинальные изменения в социальном составе местного чиновничества произошли в очень короткие сроки, уже к началу 1780?х годов. Эти изменения не остались незамеченными и современниками-мемуаристами. Один из них, И. И. Мешков, писал в своих записках: «По новости Саратовской губернии, в канцелярских служителях по всем присутственным местам была общая потребность и, стало быть, не предстояло не малейшего затруднения быть принятым на службу немедленно»[394]. Кстати, прадед мемуариста был крепостным, отпущенным помещиком на волю в 1748 г. Сам же И. И. Мешков, поступив на службу при открытии Саратовской губернии, в 1782 г., в возрасте 15 лет, стал копиистом, в 1784 г. – подканцеляристом, 16 марта 1787 г. был произведен в канцеляристы, а 23 ноября того же года – в губернские регистраторы. Первый классный чин коллежского регистратора он получил 1 декабря 1791 г., т. е. после десяти лет канцелярской службы.

Писал об этом и выходец из крестьян Л. А. Травин, отец которого «находился крепостным графа Павла Ивановича Ягужинского и его жены»: «…при наступлении 1778 года открылось Псковское наместничество <…>. Тогда свободно было вступать имеющим вечные отпускные в приказные чины»[395]. На это же указывали и мемуаристы-дворяне, например Г. С. Винский, который замечал: «Судебныя места умножены с умножением в них чиновников, так что иная губерния, управляемая прежде 50?ю чиновниками, разделившись по сему учреждению на четыре наместничества, в каждом имела до 80 судей. Умножение судейских мест, конечно, открыло многим бедным семействам средства к существованию…»[396]. Развитие этой тенденции в начале XIX в., после министерской реформы, уже в рамках системы центральных государственных учреждений, описал другой мемуарист – Ф. П. Лубяновский (кстати, с 1819 г. – пензенский гражданский губернатор): «Нынче сто рук нужны там, где тогда одиннадцатая была лишнею. Едва ли однако же это можно безусловно приписать лишь разделению работы, впрочем до роскоши дробному. Нужда здесь, кажется, сама о себе промышляет: тысячи молодых людей всякого звания, редкий из них не нищий, приготовляют себя по отеческому преданию к статской службе дома, в судах, в частных, публичных заведениях, и, как на море волна за волной, так они толпа за толпой спешат выйти на этот берег. Изъяв немногих, которым способности, более или менее обработанные наукою, и еще немногих, которым счастливые случаи пролагают дорогу, большая часть, и то не все правильно, изучают одно ремесло, не мудреное, но в их глазах выше всякой промышленности, ремесло владеть пером как челноком за ткацким станом, этим ремеслом начинают и оканчивают служебное поприще, не приготовив себя ни к чему иному, не имев к тому и способов»[397].

В ходе губернской реформы не только создавалась новая система местных государственных учреждений, но и формировался новый тип чиновника – выходца из разночинцев или податных сословий по социальному происхождению и маргинала по своей социальной сущности. Такой маргинальный тип чиновника – тип исключительно российский. Он мог возникнуть лишь в специфических российских условиях целенаправленного формирования и длительной консервации сословного деления общества.

Для провинциального чиновника конца XVIII в. характерно сочетание извечного чиновничьего превосходства и определенной социальной ущербности, с психологической точки зрения не столь уж редкое и вполне понятное. Свидетельством осознания мелкими чиновниками своей социальной значимости выступают их мемуары, причем не только, а может быть, и не столько содержание, сколько сам факт писания, однозначно говорящий о самоосознании личности. Значительный интерес представляют мемуары П. С. Батурина, Г. С. Винского, Г. И. Добринина, Т. П. Калашникова, Ф. П. Лубяновского, И. И. Мешкова, Ф. П. Печерина, М. С. Ребелинского, Я. И. де Санглена, Л. А. Травина, И. А. Тукалевского, B. C. Хвостова[398].

Чувство чиновничьего превосходства во многом основывалось на осознании феномена могущества канцелярии. Глубокие размышления или отдельные наблюдения на эту тему можно найти у многих мемуаристов. Например, П. С. Батурин писал: «При первом моем входе в судилище я почувствовал некое священное движение в душе моей, происходящее от воображения, что от должности судящих зависит благосостояние и жизнь человека»[399].

Но далее Батурин, подробно описывая порядки в учреждении, показал, что реальная власть была у секретаря канцелярии и основывалась она, по мнению мемуариста, на исключительном преимуществе знания законов, с которыми чиновники присутствия обычно не имели охоты знакомиться; а те же, кто хотели это сделать, включая и самого Батурина, наталкивались на сопротивление канцелярии: «Секретари, хотя имели некоторыя собрания под названием“ Свода законов”, но они с ревностию хранили их от желающих познать оныя, а паче от присутствующих, подобно древним Гиерофантам, хранившим тайны свои, дабы не потерять уважения от несмышленных; так и секретари судебных мест, дабы они могли руководствовать в делах судящими и быть указателями законов, по мере прибыли, им от такого присвоения приносящей, укрывали законы от присутствующих».

Описывая те препятствия, с которыми ему пришлось столкнуться при стремлении изучить законодательство, П. С. Батурин отмечает и такое: «В каком источнике оное познание черпать надлежало, мне было не известно, ибо законов печатных не много тогда было и те, кроме некоторых указанных книг, печатны были порознь и не во всяком присутственном месте находились»[400].

Это свидетельствует о малой эффективности усилий правительства, направленных на публикацию законодательных актов, предусмотренную, в частности, еще объявленным из Сената указом от 16 марта 1714 г. «О обнародовании всех именных указов и Сенатских приговоров по Государственным генеральным делам». Но поскольку, согласно именному указу от 22 января 1724 г. «О важности государственных уставов и о не отговорке судьям неведением законов по производимым делам под опасением штрафа», незнание закона чиновником рассматривалось как преступление, члены присутствия всячески старались продемонстрировать свою компетентность. Например: «Председатель притворялся, будто он читаемое дело разумеет, а когда доходило до выписок под экстрактами из законов, тогда он читать их не приказывал, желая через то показать, что он законы и без читания знает…»[401]

Естественно, что при таком отношении членов присутствия служащие канцелярии ощущали свою значимость, несмотря на невысокие чины.

Основания для особого самоощущения чиновников в сравнении с другими представителями покинутой ими социальной группы (мещанами, купцами, детьми священников) давала перспектива повышения социального статуса с получением очередного чина – вплоть до потомственного дворянства с чином коллежского асессора (VIII класс), открываемая перед чиновником петровской Табелью о рангах. Чин выступает для государственного служащего как ценность, равноположенная, а иногда и более значимая, чем жалованье: «В России человек без чина, – утверждает Г. И. Добринин, – человек без звания»[402]. Однако здесь выходцев из непривилегированных сословий ждало разочарование. При чинопроизводстве явное предпочтение отдавалось дворянам, что прекрасно осознавали все государственные служащие. В частности, Ф. П. Печерин, описывая получение им чина коллежского асессора в 1806 г., отмечал: «Причиною моего долговременного бытия в 9 классе непредставление, отчасти по безпечности, грамоты на дворянство или достаточного свидетельства о службе предков»[403].

И это заставляло приподнявшегося над своим сословием купца или сына священника постоянно ощущать свою ущербность. Особенности самосознания провинциальных чиновников – выходцев из непривилегированных сословий нашли отражение в их мемуарах, где они уделяли значительное внимание вопросам чинопроизводства и вознаграждения за службу, фактически свидетельствуя о действенности законодательных усилий правительства, направленных на сохранение дворянского характера государственного аппарата. Так, И. И. Мешков пишет о конце 80?х годов: «Классных же чинов гражданским чиновникам тогда не давали, по случаю приостановления производства года на четыре, по протесту обер-прокурора Правительствующего сената Колокольцева, так как оно шло безпорядочно и неуравнительно: ибо я помню, что иные по два чина в год получали, а другие и в несколько лет ни одного. Поэтому-то впоследствии и вышел известный указ 1790 г. о терминах на все чины до надворного советника включительно».

Он также отмечает эффективность и другой законодательной нормы, связанной с чинопроизводством: «…чинов в то время никому не давали, кроме как на вакансии»[404]. По принятии указа от 16 декабря 1790 г., по свидетельству другого мемуариста Я. И. де Санглена, награждение чинами происходило, как правило, «не по знанию, не по достоинству, а по назначению и старшинству»[405], что вполне соответствовало принципам указа этого законодательного акта. В целом мемуаристы отмечают эффективность названного указа и четкость порядка чинопроизводства после его издания. Пожалуй, лишь В. Ф. Малиновский в своих мемуарах пишет о торговле чинами (правда, не в провинции, а в Петербурге) и по слухам приводит даже такой неприглядный факт: «Ныне слышал, что одному коллежскому секретарю захотелось асессорского чина. У него была дочь красавица. Ему сказали, что если ее отпустить на ночь к (ген. ад.) А. Б., то ему будет чин. Он отпустил дочь и за ея честь получил чин»[406]. Но, на наш взгляд, такие свидетельства В. Ф. Малиновского скорее можно объяснить плохим характером мемуариста.

Часто, сетуя на задержку чинопроизводства, мемуаристы обращают внимание на привилегированное положение дворян, которые могли начинать службу на военном поприще или служить по выборам. Интересно в этом плане свидетельство Я. И. де Санглена: «Тогда ни единый дворянин не начинал службы с коллежского регистратора, разве больной, горбатый и проч., и переходил в статскую по крайней мере в штаб-офицерском чине…»[407].

И. И. Мешков, описывая в своих «Записках…» баллотировку уездного предводителя дворянства, отмечает: «Особливого примечания заслуживает оказавшееся при открытии губернии рвение дворянства служить по выборам: каждый за особливую себе честь поставлял быть избранным в какую-либо должность»[408].

Правда, у выходцев из непривилегированных сословий была возможность ускорить чинопроизводство. И эта возможность не осталась незамеченной мемуаристами. B. C. Хвостов, в частности, так описывал набор чиновников для службы в Иркутской губернии: «Для поощрения же, чтобы туда ехали люди способные, испросили по два чина; следовательно, сделался я из капитанов надворным советником и был определен советником в гражданскую палату…»[409].

Кстати, то, что в качестве поощрения за службу используется преимущественное чинопроизводство, а не повышенное жалованье, весьма примечательно.

Вопросы вознаграждения за службу также занимали мемуаристов. Значительное место в мемуарах чиновников уделяется денежному жалованью. Г. С. Винский, отмечая, что «умножение судейских мест <…> открыло многим бедным семействам средства к существованию», пишет, что «жалованье по тогдашнему времени назначено было довольно достаточное»[410]. Как вполне достаточное оценивали свое жалованье сами чиновники. Т. П. Калашников в мемуарах, описывая получение им жалованья при поступлении на службу, пишет: «…первой раз за первую треть получил я жалованье 93 копейки – великая для меня сумма». И, конечно же, для мелких канцелярских служащих весьма ощутима была прибавка жалованья при занятии более высокой должности. Тот же Т. П. Калашников замечает: «…в 21 апреля 1776 года сделан был подканцеляристом, а с чином и жалованья уже стал получать 60 рублей в год»[411].

Получение жалованья считает значимым фактом своей жизни титулярный советник М. С. Ребелинский. 15 сентября 1794 г. он записывает в дневнике: «Жалованья получил 82 р. 10 к. в треть»[412]. О жалованье как о единственном источнике существования пишет и И. И. Мешков, правда, применительно уже к началу XIX в.: «Без должности оставаться было мне невозможно, так как у нас с женою особенных средств к жизни не было, и мы жили одним только моим жалованьем»[413].

Итак, в мемуарах основное внимание уделяется вопросам службы, особенно чинопроизводства, и получения жалованья. Однако никакого стремления запечатлеть ход истории или хотя бы какие-нибудь исторические реалии здесь не обнаруживается.

В XIX в. мемуары-автобиографии отходят на второй план, будучи оттесненными мемуарами – «современными историями», и в дальнейшем общественный интерес вызывают (а значит, становятся широко известными) мемуары-автобиографии преимущественно творческих деятелей, хотя механизм отбора фактов изменяется под усиливавшимся влиянием социальной среды.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.